Наши за границей

Урок

Когда я была маленькой девочкой, а это было почти сорок лет назад, я очень любила своего папу, я бы и сейчас его любила, но он давно умер. Теперь я только разговариваю с ним, когда гуляю со своей собакой по нашему микрорайону. Я рассказываю папе о своих делах и спрашиваю его совета, и он, уж не знаю каким образом, отвечает мне.

Моя собака, как и мой предпоследний муж, очень нелюдимая, хотя она большая и все ее пугаются. На самом деле Медори, так зовут моего пса, сам всех боится, поэтому предпочитает не выходить из дома и никогда не убегает далеко во время наших прогулок. Гуляем мы только поздно вечером, вернее – ближе к ночи, когда улицы нашего микрорайона освещают только редкие машины и одинокие фонари.

Во время наших ежедневных двухчасовых прогулок с Медори я часто сочиняю стихи, музыку, а иногда на меня что-то находит, и я рассказываю себе смешные истории – правда, иногда они совсем не смешные, а даже печальные. Я знаю, что мои истории совсем не плохие, раньше, до Америки, я жила в Харькове и работала в редакции одного престижного литературного издательства. Через мои редакторские руки проходили романы, повести, стихи, многие из них были никудышные, но встречались очень замечательные. За это, а совсем не за конфеты или духи от авторов я любила свою работу. Так о чем это я? Ах да, когда однажды я рассказала своему предпоследнему мужу (он – русский еврей, а ныне миллионер и гражданин Америки) несколько моих историй, он сказал, чтобы я немедленно купила себе диктофон и во время прогулок всё записывала: стихи, мелодии, истории. Кстати, то же самое мне сказал и мой последний муж, Голубоглазый Швед, он тоже за время нашей совместной жизни сумел заработать свой миллион. Но, к сожалению, это их миллионы. Три месяца назад я купила себе диктофон, но такой я уж человек: как только собираюсь идти с Медори гулять, сразу о нем забываю.

Вообще-то у меня почти со всеми моими бывшими мужьями устанавливаются после развода хорошие отношения. Почему так? Не знаю. Может, потому что я друг лучше, чем жена? Хотя нет, всех своих мужчин я искренне любила и всегда выходила за них замуж, как и Элизабет Тейлор.

Так вот, когда я была маленькая, мы жили в огромной квартире в центре Харькова. Мы – это мама, папа, я, мой старший брат и бабушка. Папа у меня был директором Харьковского областного театра, а мама – «народной артисткой» – это ее папа так назвал. Он из-за своей «народной артистки» бросил карьеру певца, ведь певец – это беспрерывные гастроли, а он не хотел с мамой расставаться ни на день. Папа, когда вернулся с фронта, стал петь в опере и вскоре встретил маму, она тогда была замужем за генералом. Но папа сумел ее отбить. Я, когда смотрю на их свадебные фотографии, всегда думаю: ну в кого я уродилась такая неправильная, такая неудачливая?

Жизнь у моего папы всегда была очень нелегкая, потому что все артисты – страшно капризный и завистливый народ. Папе приходилось не только организовывать гастроли и вести все административные дела театра, но еще и тушить конфликты, разбираться в дрязгах артистов. На нас с братом у него почти не оставалось времени, поэтому, когда он все же находил для меня час-другой, я была ужасно счастлива. Так счастлива я была только со своим вторым мужем, он был солистом балета и страшно мне изменял. Когда я обижалась, он мне говорил: «Ну что ты, дорогая, я провожу сравнение. Лучше тебя никого нет». Я от этих его слов таяла и всё ему прощала. Вот дура, правда? Этим я вся в папу. Он был человеком очень мягким, никогда не повышал голос, только хмурился, а когда надо было меня или брата наказать, то это он поручал маме.

Когда мне исполнилось 17 лет, я для себя решила, что мой папа – полный идиот: для всех старается, всем помогает, а люди не то что спасибо ему не говорят, они, наоборот, обманывают его, ругают и даже смеются над ним. Сейчас, когда я иду и разговариваю со своим папой, я понимаю, как я была не права, какой он на самом деле был золотой, бриллиантовый. Ведь все мы: и я, и мой брат, и наша «народная артистка» – были под защитой его доброты. В 17 лет все мы максималисты, все мы Павки Корчагины и Александры Морозовы.

Про что ж я хотела рассказать? Ах да! Когда мне было шесть лет, мы с папой два-три раза в неделю по вечерам гуляли. Мы шли в сквер, который быстро переходил в тополиную аллею, она была такая длинная, что мы никогда до ее конца не доходили. До конца нужно было ехать только на троллейбусе остановок десять. Поэтому мы с папой шли пешком, а возвращались обратно на троллейбусе. И вот однажды, помню, идем мы с папой по аллее, я, как всегда, держу его за указательный палец, а палец у него толстый, удобный, и все под ноги себе смотрю, чтобы лужу не пропустить – вступить в нее, а папа где-то высоко-высоко, там, где верхушки деревьев. Идем мы и молчим, и вдруг стала я рассказывать ему, что в доме творится, что мама с бабушкой кричали друг на друга, что брату попало за то, что курил, рассказываю я ему все это, а он молчит, только головой кивает. Я и подумала, что папе интересно знать, что в доме плохого происходит, когда его нет. Это сейчас я понимаю, что он меня тогда не слушал, потому что если бы слушал, то, конечно, остановил. На следующий день папа мне предложил: «Давай сделаем наоборот, проедем сначала на троллейбусе, а потом пойдем пешком». Так мы и сделали, проехали три остановки на троллейбусе и пошли домой по аллее. Пока мы ехали, уже стемнело. Тополя такие огромные, что даже не понимаешь, где они кончаются, а тротуар белый от пуха. Иду держу папу за палец и думаю: «Давай я ему еще что-нибудь расскажу» – и стала рассказывать, и не просто как было, а еще хуже. На маму наговорила, на бабушку, а папа идет и молчит. И тогда я решила: буду за всеми подглядывать и в тетрадку записывать, а потом ее папе покажу. А он за это меня еще больше любить будет. Я в то время только писать научилась.

На следующее утро достала я из шкафа тетрадку и жду, когда что-нибудь плохое произойдет. Через час слышу, бабушка на маму ругается: «Ну что ж ты такая недотепа! Не видишь, что ли, что молоко убегает?» Я сразу ручку взяла и записала: «Бабушка назвала маму недотепой, потому что она не уследила за молоком». Потом брата Витьку мама побила за то, что у него в кармане опять табак был. И стала такие вот вещи я своими наползающими друг на друга буквами записывать. Записываю, а сама думаю: покажу папе, он обрадуется, скажет, какая я у него замечательная дочка. И хотя я так думала, тем не менее кошки у меня на душе поскребывали. На третий день открываю я свою тетрадку, а в ней маминым четким почерком, после всех моих каракулей, написано: «А подглядывать и ябедничать нехорошо». И мне так страшно стало, так стыдно, что я не то что красная от кончиков волос до кончиков пальцев стала, я сизо-красная стала. Вот тогда я и поняла, что значат слова «готова от стыда под землю провалиться»! Этот детский страх до сих пор во мне сидит. Когда при мне кто-то о ком-нибудь сплетничать начинает, мне сразу плохо становится: голова заболевает или живот вдруг схватит. Вы, конечно, спросите, почему я сплетниц не останавливаю, а из комнаты ухожу. Стыдно мне за них, и потом, наверное, характером, я вся в папу, он тоже плохого слова человеку сказать не мог.

Чероки

До Медори у меня был боксер Чероки. Если Медори пошел в моего предпоследнего мужа – Летучего Голландца, то Чероки – в меня. Мой Чероки был страшно общителен и доверчив, все его любили, а маленькие дети так просто считали Чероки немножко по-другому устроенным человеком. Знаете, есть такие люди: веселые, интересные, искренне любящие всех, но при этом преданные только своим близким, своей семье – вот таким был мой Чероки.

Чероки появился у нас дома давно, когда я еще жила в Харькове с моими родителями и Димой – моим четвертым мужем. Замужем, вообще-то, я была, естественно, не четыре раза, а… сейчас подсчитаю… семь раз. Но годы замужества тогда еще не очень сказались на моем здоровье и характере, я была в свои 32 года все такой же ветреной 17-летней девчонкой, вышедшей первый раз замуж: стоило подуть ветерку неприятностей, как у меня сразу начинали течь слезы, быстро переходящие в сопли.

Когда Чероки умер (это случилось с ним уже в Америке), я очень плакала, и все, кто его знал, были тоже очень расстроены. Мой Голубоглазый Швед – эмоционально сдержанный человек, но и у него, когда мы опускали Чероки в могилку, были глаза на мокром месте. Я не очень религиозный человек: праздники не соблюдаю, в церковь не хожу, но в Б-га, Б-га^[9] верю. Когда мой папа выкладывал камешками дату смерти Чероки, я думала о том, что придет время – и мы встретимся «там» с моим Чероки. Когда я сказала об этом Рози, жене партнера моего мужа по бизнесу, она погладила меня по руке и сочувственно сказала: «Милая, у собак, как и у черных, нет души, поэтому надо быть мужественной, ты с Чероки уже никогда не встретишься». Я так была расстроена всем происходящим, что ничего не ответила. Сейчас, когда прошло много лет, я думаю, что Рози, хотя она и окончила Принстон, и имеет степень доктора в германистике, не права: когда придет мое время, я встречусь «там» с моим папой и с Чероки.

Но я не об этом хотела рассказать, а совсем о другом. Когда Чероки было уже четыре года, у него, естественно, была своя «собачья жизнь». По вечерам мы его выпускали на улицу, и он там гулял. С кем встречался, никто не знает, но приходил он всегда веселый. Бывало, постучится мордой в дверь, откроешь – глаза у него горят, бросится на тебя, оближет и сразу на кухню, где его уже еда ждет. Поест – и в комнаты играть со всеми, и до того он умный был и симпатичный, что отказать ему было просто невозможно.

И вот однажды в положенное время Чероки не пришел. Вначале я не обратила на это внимания, так иногда случалось, ну загулял немного, с кем не бывает, правда? Но когда часы пробили 10 вечера, я испугалась. Выскочила на улицу, а там снег, сантиметров восемь или десять. Я давай свистеть – Чероки, Чероки. Нет его. В одиннадцать я пришла домой, а там все уже волнуются, что меня так долго нет. «Где Чероки? Не приходил?» – спрашиваю. «Нет, не приходил, миска полная», – отвечает мама. Я как услышала – сразу в слезы, реву, остановиться не могу. Папа посмотрел на меня и стал одеваться: «Ты чай попей, а мы с Димой пойдем Чероки искать. Если не найдем, через полчаса вернемся».

Пришли они – нет Чероки. Папа говорит: «Снег выпал, поэтому Чероки дорогу домой найти не может. Одевайся, пойдем дальше искать».

Короче, все, кроме мамы (она должна была Чероки дверь открыть, если он до нашего возвращения придет), пошли. Бегали мы до шести утра, нет Чероки. Весь следующий день я проревела. Мама бегала и искала Чероки. Снег не таял, я знала, чувствовала, что Чероки жив, не может быть такого, чтобы его кто-нибудь не подобрал. Вечером к нам пришла моя любимая тетя Поля. Она уже все знала. Женщиной она была мудрой, поэтому меня утешать не стала, а сразу пошла на кухню разговаривать с мамой.

Когда они минут через десять зашли в мою комнату, я даже не подняла головы. Тетя Поля на это ничего не сказала, только объявила: «Мы с твоей мамой решили, что нужно написать объявления о пропаже Чероки и развесить их на всех столбах и в магазинах». И они тут же в моей комнате стали писать объявления. Весь следующий день я рыдала у себя на диване, а мама и тетя Поля бегали по всему Харькову и развешивали объявления о пропаже Чероки. На следующий день начались звонки: «Мы, кажется, видели вашего Чероки в переходе на улице Гамарника», «Ваш Чероки стоит возле обувного магазина на Университетской», «Я видел вашего Чероки на площади Розы Люксембург у гастронома».

Мы срывались и бежали туда, где, нам говорили, был Чероки, но каждый раз, когда мы прибегали, там его уже не было. Чероки видели и в Ботаническом саду, и на Полтавском Шляхе, и на Нетеченской набережной. Кто знает Харьков, тот понимает, что это такое – бегать по всему Харькову в поисках пропавшей собаки. Конечно, Чероки где-то ходил, его явно видели, поскольку звонки в основном все же были из нашего микрорайона. Через три дня звонки прекратились. Я лежала на диване в соплях, и никто не мог меня успокоить. Через неделю раздался звонок: «Ваш Чероки живет в нашей квартире. Мой муж собирается завтра поехать на птичий рынок продать его. Только вы ему не говорите, что я вам звонила. Он когда пьян, может убить».

Когда я это услышала, я так испугалась, а папа сказал: «Так, ты остаешься дома, за Чероки пойдут другие». И вот делегация из папы, мамы и тети Поли направилась по указанному адресу.

Когда папа позвонил, кто-то подошел к двери, глянул в глазок и… не открыл. Папа позвонил еще раз. Дверь не открывали. Тогда папа, человеческую натуру он знал, скомандовал: «Всем сесть в лифт и ехать вниз. Там у подъезда меня ждать!» Сам он отошел от двери, чтобы в глазок его не было видно. Через минуту, когда хлопнула входная дверь в подъезде, дверь его комнаты приоткрылась, и оттуда высунулся полупьяный мужик в майке и тренировочных сатиновых штанах. Когда он увидел папу, то сразу попытался закрыть дверь, но папа вставил ногу в проем двери, так что мужику ничего не оставалось делать, как вступить с папой в беседу.

– Любезнейший, – папа всегда старался говорить вежливо, – скажите, у Вас есть собака?

– Нет у нас никакой собаки. Чего пришел, – очень кратко выразил свое мнение к происходящему мужик в сатиновых штанах.

– Чероки, Чероки, – позвал папа.

И тут откуда-то – наверное, из ванной – раздался радостный лай.

– Понимаете, молодой человек, – спокойно стал объяснять папа, – у нас пропала собака, боксер по кличке Чероки. Мы ее уже неделю ищем…

– Это наша собака, – перебил его мужик, – она у нас четыре года.

Папа не стал уточнять, почему владелец раньше не сказал, что у него в доме есть собака.

– Видите, она знает мой голос, так что, наверное, это все-таки моя собака.

– Знаешь, интеллигент, проваливай отсюда. Собаку зовут Мухтар, а не Чероки, а то, что она на твой голос откликается, так она ко всем идет. Понял?

Папа ничего не сказал, ногу убрал – и вниз. На улице мама с тетей Полей стоят:

– Ну что?

– Там наш Чероки, – сказал папа.

И вот мой интеллигентнейший папа подходит к постовому, достает удостоверение заслуженного деятеля Украины, сует ему под нос и объясняет все про нашего Чероки. Конечно, и удостоверение, и хорошо поставленный голос, и манеры, и драповое пальто произвели на милиционера впечатление, он взял под козырек: «Идемте, гражданин, сейчас вызволим вашу собачку!»

Ну а как майка в тренировочных штанах милиционера увидела, сразу тон сменила:

– Да что ты, батя, конечно, забирай свою собачку, она у нас четыре дня жила. Я сразу понял, интеллигентная, ничего не ела, только воду пила. Батя, я ей, честное слово, предлагал, можно сказать, из своей тарелки. Вот зайди, посмотри – у нее в миске до сих пор вермишель с мясом, жинка только вчера приготовила.

У подъезда милиционер опять под козырек взял:

– В следующий раз, граждане, за собакой лучше присматривайте.

Но папа его так не отпустил:

– Вот вам, – сказал он, – мой телефон. На любой спектакль, на любую премьеру билеты вам в первом ряду обеспечены. А пока возьмите контрамарки. Жена у вас есть? Теща? Это хорошо, вот вам пять контрамарок на ближайшую премьеру.

Милиционер бумажку с телефоном и контрамарки в шинель спрятал, улыбнулся и пошел на свой пост дальше стоять.

Папа потом рассказывал, что частенько этого милиционера с супругой и тещей в театре видел, и всегда на самых лучших местах. А Чероки наш домой пришел, поел немножко и сразу заснул, 19 часов спал, я по часам проверяла.

Мой папа вообще большой чудак. Вечером, когда они пришли с Чероки домой, вдруг говорит:

– Конечно, этот мужик пьяница и хотел нашего Чероки продать. Но ведь не продал, а кормил и поил. Надо его отблагодарить.

Мама его сразу поддержала:

– Давай я ему тортик испеку, а ты его отнесешь.

– Не надо ему тортика, – сказал папа, попил чаю, оделся и поехал по адресу, где Чероки был.

Позвонил. Мужик за дверью стоит, дышит, но не открывает. Папа ему:

– Уважаемый, мы очень вам благодарны, что вы нашего Чероки приютили. Я вам тут две бутылки водки принес, – и поднес их к глазку.

Мужик дверь распахнул:

– Заходи, батя. Я сразу понял, что мужик ты нормальный, жизнь понимаешь. И собака у тебя нормальная.

Папа достал из бумажника 25 рублей (по тем временам 25 рублей сумма большая была, на нее восемь бутылок водки купить можно было):

– А это вам подарок от нашей семьи за ваши хлопоты.

Мужик совсем растрогался:

– Ты, батя, только скажи, какую собаку хочешь. Любую достану. Хочешь – овчарку или колли, а может, тебе спаниель нужен? Здесь у одного нашего соседа есть.

Папа засмеялся:

– Нет, спасибо, молодой человек, не надо. Нам и одного Чероки достаточно. Я понимаю, денег у вас нет, чтобы по театрам ходить. Вот вам четыре контрамарки в Театр оперетты. Приходите со своей женой, вам понравится.

Вот такой у меня папа был. Теперь понимаете, почему мне так грустно, что его нет.

Да, забыла вам сказать, что, как я узнала уже через много лет, моя мама и тетя Поля не только расклеивали объявления, они еще ходили по домам и спрашивали жильцов, не видели ли они боксера по кличке Чероки.

Троллейбус

Меня многие люди принимают совсем за другого человека, не того, кто я есть на самом деле. Они мой неконфликтный характер почему-то рассматривают как проявление слабости, считают себя без всяких на то причин умнее меня. Я понимаю, что сама во многом виновата – люблю дурачиться, разыгрывать из себя женщину, которой море по колено. Но главное не это, главное – не могу, когда это нужно, поставить человека на место, ответить грубостью на грубость, не могу постоять за себя. Вот недавно один мой знакомый при всех сказал мне: «Да что ты в бизнесе понимаешь? Ты же женщина!» У меня внутри все так и упало: «Ну ты и козел, да у меня самая популярная в Америке еженедельная русская газета, которая приносит раза в три больше денег, чем твоя вшивая Ph.D. по безопасности движения». Но это я так только подумала, а произнесла я своим слезливым голосочком следующее: «Ну что ты такое говоришь, есть женщины, которые в бизнесе очень успешные». Он, конечно, мне на это возразил: «А я и не спорю – есть! Но ты-то к ним какое отношение имеешь?» – и засмеялся. Я потом всю ночь проревела. Ведь он, этот Ph.D. засранный, и десятой доли не знает того, что я знаю, он только водку трескать умеет и ругать всех последними словами. Сидит в своем университете на 45 тысячах и считает себя на голову выше меня, и только потому, что штаны на нем. Но главное – он не один. Недавно еще вот от подруги получила: «Как это ты не можешь прийти? Ну и что, что у тебя собака болеет? Ведь все собираются. Значит, не придешь? А еще подругой называешься!»

Все почему-то уверены, что у меня не жизнь, а малина: денег куры не клюют, здоровье отменное, все само мне с неба падает, только тазик подставляй. И почему никому не приходит в голову, что работаю я как лошадь, газета ведь – непростое дело, что у меня, как и у всех людей, тоже могут быть проблемы, болезни и другие человеческие неприятности, и вообще, что на мне мама, собака, дом. Иногда в три часа ночи проснешься и думаешь: ну в кого я такая мямля пошла, человек мне гадости делает, а я его жалею. И как только так подумаю, сразу папу вспоминаю – он тоже безответным был, никому грубого слова сказать не мог, его и обманывали, и смеялись над ним, и пользовались его связями, а он… да что там говорить…

Вот сейчас сказала я такое про папу и думаю: да не так все это, были у папы и друзья настоящие, и любили его, если кто из знаменитостей московских или ленинградских в Харьков приезжал, непременно к нам в гости заходил, а об украинских и говорить нечего. Обманывали папу ведь всё люди мелкие, необразованные: шофер папиной машины, слесарь в ЖЭКе, ремонтники в театре. Вспоминаю я сейчас всё, и злость меня берет. Ну почему человек так устроен, что, когда с ним приличные люди дружат, воспринимается им это настолько естественно, что он даже не замечает, а помнит только, как папин шофер всем в лицо врал: про колесо, которое у него по дороге спустило, про пробку в дороге – и что никто ему слова сказать не мог. А почему не сказать «нельзя, Петя, заниматься извозом на служебной машине», а потому, что ставить человека в неудобное положение очень нехорошо!

Вот сказала я, что у папы характер слабый был, что он не мог за себя постоять, ну не так это было, он просто зла в сердце своем на людей не держал, и кто это понимал, те его любили, а кто нет, те пользовались. А характер у папы моего был. Вот, помню, ехали мы однажды с папой в троллейбусе, мне тогда только 17 лет исполнилось, я еще в школу ходила, он у окна газету читал, а я рядом сидела и по сторонам глазками шныркала. Я как после аппендицита из больницы вышла, так на меня мужики глаз положили: после операции я из толстой коровы в сексапильную нимфетку превратилась. Давайте я об этом, если вам так интересно, чуть позже расскажу. Так вот, едем мы в троллейбусе, тут ко мне трое парней, лет по двадцать, приставать стали. Я смотрю на них, только глазками моргаю. Тут они всякие предложения стали мне делать. Вижу, мой папа к ним поворачивается и говорит:

– Вот что, ребята, это моя дочка, так что, пожалуйста, ваши разговоры прекратите.

Тут один из них, самый здоровый, папе говорит:

– Да что ты, папаша, мы ничего плохого твоей дочке не предлагаем: трахнем ее по разу, ей только приятно будет.

И все трое загоготали.

А папа мой уже тогда в возрасте был, да и ростом не вышел, так, 160 см, не больше. Смотрю, он складывает газету.

– Вот что, ребята, – говорит он спокойным голосом. – Давайте выйдем, поговорить надо.

Тут как раз остановка, выходим. Только троллейбус отъехал – папа разворачивается и как врежет первому, который про траханье говорил, тот раз – на асфальт упал и лежит. Только двое других рты открыли, он второму как даст в нос, у него кровь рекой, он за нос схватился, головой мотает. Папа к третьему повернулся и говорит:

– Ну что, тебе тоже врезать или ты так все понял?

Тот молчит, глаза бегают.

Тут следующий троллейбус подошел, мы с папой сели и дальше поехали. Я смотрю на папу, ничего сказать не могу, а он газетку открыл, потом ко мне повернулся: «Ты себя чуть поскромнее веди, не всегда же я рядом буду». Тут меня и осенило: папа ведь во время войны в разведке служил, его только в 43-м в ансамбль за его голос взяли. Вот такой у меня папа!

Я, конечно, совсем другая: когда людей вижу, я на себя маску надеваю. Какую? Шута! Раньше мне смешно было, они же не знают этого, а я их наблюдаю – уши, кончик носа, форма головы многое про человека говорят. Но если маску все время носить, то потом избавиться от нее очень трудно. У Гессе даже роман есть про одного человека, который для смеха темные очки надел, как будто слепой, а потом снять их не смог, потому что все от него отвернулись бы – кому охота узнать, что за тобой подсматривали в течение многих лет. А про колпак свой шутовской я даже стих написала.

 
Время пробегает просто так,
Щелкают суставами недели,
Я живу, как будто мне колпак
Шутовской на голову надели.
 
 
Я дурачусь, все мне сходит с рук,
Кто ж всерьез посмотрит на проделки
Милого шута? Замкнулся круг:
Нет истерик, хватит бить тарелки.
 
 
А в душе моей белым-бело,
Как на свежепостланной постели,
Выцвели враги, добро и зло,
Как же вы мне, люди, надоели!!!
 
 
Был бы мал колпак или велик,
Я бы отнеслась к нему как к вздору.
Но страшнее тысячи улик —
Тот колпак пришелся ровно впору.
 
 
Он – по мне! И я – шутей шутов
В платье с бубенцами и с гитарой,
Без чинов, без денег, без постов
Я себе кажусь безумно старой…
 
 
Шут весельем публику пленит:
Чтоб толпа от смеха бушевала,
Дзинь-дзинь-дзинь: бубенчик мой звенит —
Грусть в улыбку я замуровала.
 

Вот прочла этот свой стих, и грустно так мне стало, вспомнилось многое… У меня ведь исключительная память: спросите меня, например, во что я была одета двадцать лет назад 14 июня, и я вам через пять минут скажу. Сейчас, правда, память не та, но все равно ни разу еще не подводила. Ночью иногда лежу в кровати, читаю Голсуорси или Бернарда Шоу и вдруг отложу книгу и думать начинаю: ну почему я колпак на себя надела? Знаете, может, чтобы легче жить мне было. Ведь если ты шут гороховый, то, во-первых, тебе многое прощается, во-вторых, никому ничего доказывать не надо – говори, что думаешь, а может, совсем не из-за желания похамить, подурачиться, а из-за моей природной застенчивости я его надела? Честно скажу, не знаю…

Вся моя любимая наука френология, халдейский квадрат, астрология жизнь мою счастливее не сделали. Уши, форма черепа, нос, линии на руке, дата рождения много о человека сказать могут, но самое главное: порядочный он или нет, бросит в трудную минуту, подтолкнет в пропасть или протянет руку помощи, – узнать можно только на личном опыте. Все мои наблюдения, как я сейчас, уже не очень молодая одинокая женщина, понимаю, ни черта не стоят. Потому что человек уж так устроен, что он других людей всегда либо наделяет своими собственными чертами характера, либо видит в них свою противоположность, то, что в себе самом он терпеть не может.