Театральная сказка. Книга рассказов

© Мария Солодилова, 2018

ISBN 978-5-4493-9562-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В необозримости любви

Книга рассказов Марии Солодиловой, уроженки уральской земли, выпускницы Литературного института, автора двух книг прозы, матери девятерых детей – самобытна и жизненна. Эта книга о нашем непростом времени, о современных характерах, о гримасах нынешнего общества и чистом лике Любви. Книга реалистическая и романтическая одновременно.

Рассказы – излюбленный нынче жанр: в неразберихе суеты, в торопливости существования ХХI века большие произведения смещаются к периферии культурной жизни, а рассказ – с его сгущенностью событий, ускоряющими повествование временнЫми скачкАми, неожиданными и невероятными сюжетными поворотами и, наконец, с обозримостью всего текста на протяжении поездки в метро – становится наиболее востребованным жанром. Чем-то сродни триллеру, ужастику? Возможно. Но у Марии Солодиловой – с достоверностью, невыдуманностью, честностью хорошей психологической прозы и без нагнетения того, что называют чернухой и что в самом определении несет привкус пошлости.

Современный человек вырабатывает любовь к комфорту, к «умению жить», приобщается к страсти приобретательства. Уходит в виртуальный мир, где главный – как ему кажется – он сам, его желания, даже прихоти. Становится заложником своего «я», своей выгоды, своего благополучия. Что-то при этом утрачивается. Что именно? И так ли важны эти потери для человека – и для человечества в целом? Вот о чем задумывается Мария Солодилова. Поэтому ее рассказы звучат совсем не камерно. Их мозаика дает масштабный слепок нашего времени с его узнаваемыми бытовыми неурядицами, нравственными конфликтами, повседневными странностями, сквозь которые прорастают гротесковые ситуации (тут вспоминается Гойя с его «Каприччио»), но и – с беспокойным пульсом не парадной, не на вынос и напоказ, а настоящей жизни (и тут на ум приходят Лесков и Шукшин).

Поэзия детского взгляда на мир, истинной любви, человечности, доброты – в противовес

расчетливости, ограниченности, эгоизму. Этот противовес сохраняет сердце человека, его жизнь, его счастье, его продолжение во времени через детей, внуков, правнуков. Об этом – вроде бы незамысловатые «Уральские анекдоты», где здоровенный бык Борька, как привязанный, идёт в баню за своей заболевшей спасительницей. Об этом же – рассказ-легенда «Остров Веры», где героиня ждет и дожидается своего возлюбленного, чтобы вскорости, израненного, похоронить его. Об этом и поэтичная «Театральная сказка», где в центре два образа – матери-одиночки и ее дочки, обретающих трудное семейное счастье.

Сквозь канву современных сюжетов проглядывает тайна Пугачевского клада, до сих пор не найденного, и мелькают детективные страницы; возникают мотивы ювенальной юстиции; художественная ткань многих рассказов сверкает строками Пушкина, Грибоедова, поэтов ХХ века – Тарковского, Липкина, Чичибабина; перед нами возникают образы неустроенной, не от мира сего, путано и трудно живущей творческой интеллигенции – и простых и твердо стоящих на земле дедов и бабок на своей исконной земле. Это две параллельные линии, которые сходятся «в необозримости любви». Этими словами заканчивается книга рассказов. Заканчивается ли? Нет – кажется, продолжает жить в нас.

Татьяна Шеханова

Крышка

Места у нас богатые – и лесами, и озерами, и золото тут всегда мыли… Не только, впрочем, золото – камешки попадались разные: аметисты, изумруды… Однажды и серебришко какое-то странное нашли, да не разобравшись, не доглядев – ну его по заграницам продавать. Доглядели – ахнули: так это ж платину за серебро-то продавали! Опомнились, когда прииск-от выработан был… Да так с екатерининских времен ничего и не изменилось: в советские времена, почитай совсем недавно, нашли в щебенке аметисты… Ну, как нашли – доложили начальству. Начальство – ни ухом, а месторождение-то тоже скоро кончилось… Так что под асфальтом у нас аметисты… Может, еще у кого по карманам гремят… Из рабочих-то. Да… Страна богатая и народ богатый… Купец Симонов, золотопромышленник, хотел на свадьбу дочери крышу золотом покрыть, да царь не разрешил: нескромно, говорит, будет… Ну тогда он от дома до церкви ковров настелил… При таких-то богатствах – посудите сами – Пугачеву было что пограбить. И до него, конечно, грабили, и после – народ-то какой – бегло-ссыльно-каторжный… Только говорят все о пугачевском кладе: будто бросил его в озеро Инышко, что с двойным дном… Так до сих пор найти и не могут: и воду отводили, и копали… Все без толку. Может, и нет никакого клада – в каждой области своя легенда, и обязательно о кладе, который невозможно добыть: в Калужской – своя, в Оренбуржской – другая… Что-то не слышно, чтобы кто-нибудь находил…

А может, не так ищут: вон, утопленников-от из Тургояка не всегда находят… Люди говорят, что есть в Тургояке пещера – не пещера, скала такая, куда мертвецов течением заносит – и сидят они там на корточках, сжав зубы; и руки, согнутые в локтях, к плечам прижаты: озеро-то родниковое, на глубине так судорогой скрутит, что не только выплыть – не

распрямиться… Один водолаз будто наткнулся на ту пещеру – а утопленники там давно рыбами объедены – чуть живого вытащили, он потом в уме повредился… Я только знаю, что у нас Лариса Ивановна из проектного семь лет венки бросает в том месте, где муж утонул… В воронку затягивает, и не всплывает нигде венок… Да сейчас-то я не про то хочу рассказать…

…Всем заводом хоронили Сашку Юмашева на дальнем кладбище. Люди от дома шли, и от завода еще присоединились… Тогда еще движение перекрыли… Конечно, когда такой человек сам отравился, включив в закрытом гараже машину газовать… Достала его, значит, наша мафия окончательно… Он гаражи распределял. По очереди. От него самые-то работяги и получали, а не те, кто на заводе – без году неделя…

На поминках Вовка Семенов не задержался: стоило только взглянуть на эти рожи, чтобы понять – кто угробил, тот и хоронит… Говорят, убийца всегда приходит на похороны жертвы, чтоб спокойнее быть… Ну, эти если не сами убили, так довели…

Выпил он, как положено, помянул, посидел для приличия, только уходили они с женой из первых: незачем вдове глаза мозолить, если все равно ничего поправить…

По дороге разговорились еще с Сережкой Светловым да Мишкой Потаповым, неудобно было не пригласить, зашли… Жена разогрела картошки, да жареной рыбы принесла к водке… Разговоры, конечно, все о Сашке пошли – как кому гаражи распределял, да вспомнилось почему-то, как в отделе кадров с его подачи начальнику цеха, Карагодину, на фотографию в пропуске наклеили вырезанную из газеты обезьяну – только через неделю заметили, и это на секретном-то предприятии!

Всякое вспомнилось – и хорошее, и смешное, и как Юмашев на рыбалку поехал однажды – заснул с удочкой, а проснулся от холода на мелководье…

Тут Сережка Светлов, от которого явно бутылку надо держать подальше, начал всякие байки рассказывать про рыбалку на Инышке и руками разводить, показывая – какой улов был… И до того всем было ясно, что врет как сивый мерин, что его даже подкалывать начали:

– А домой рыбу принес, а она утряслась – и только кошке на обед, да?

– Ты там случаем пугачевского клада не выловил на удочку? Или голыми руками?

Ну, Сережка спьяну в грудь себя бьет, по столу стучит… Тут Вовка Семенов и говорит: «Да нет на Инышке пугачевского клада, а может, и сроду не было!»

– А ты откуда знаешь?

– Не сам ли выловил и перепрятал? Доставай, покажешь!

Тогда Семенов и говорит – я, мол, расскажу, только вы не перебивайте, еще хорошего человека вспомню…

…Послали меня тогда в командировку, в Челябу. Это давно было, еще в семидесятых, я и не женат был – семьдесят пятый, кажется. Да, точно. Со мной еще один мужик был – он потом в Москву уехал, где-то там живет, ну да ладно. Дела мы все сделали, зашли в «Пельменную» у вокзала посидеть. Бутылку взяли тоже… Свободных столиков не было, подсели мы к парнишке лет двадцати – дохлый, хлипкий, а все-таки на троих, да и, как говорится, под пельмени только нищие не пьют. Выпили мы за знакомство, парень не отказался – Петей его звали… Только мы пельмени доели – пришла официантка, тарелки уносить, а я как-то локтем неловко тарелку смахнул… Ну, тарелка – ровно пополам, и лежит себе как целая, а на обороте – ящерка на камушке – эмблема наша, южуралфарфор… Официантке мы, конечно, заплатили, сколько положено, и взяли еще по порции, а парнишка смотрел-смотрел на эту перевернутую тарелку и говорит – видел, мол, недавно, похожую вещь – Полоза в короне на бочках с золотом…

Ну, нам интересно, налили ему еще, спрашиваем… Он и рассказал… В войну, говорит, эвакуировалась одна семья из блокадного Ленинграда. Как и многие эвакуированные, долго они не продержались, умерли. Но осталась у них крышка от малахитовой шкатулки. Как она к ним попала —

Бог весть, да и сама-то шкатулка не сохранилась, потерялась при эвакуации… Только крышку в семидесятые нашли и передали в музей. Крышка-то не простая, с резьбой, а по стилю и по всему видно – в пугачевские времена вырезана.

А в музее тогда работал Позолотин, видный геолог, ему уже много лет было, поэтому ушел в музей, где поспокойнее, а то во всех экспедициях побывал… Ну, а тут такое дело – крышка эта, и пригласил этот дед, Позолотин-то, специалиста по камням, да тут и парнишка этот увязался. Вот смотрят они в лупу – Полоз в короне лежит на четырех бочках, а вокруг – река и скалы. Причем, три-то бочки рядом, и вырезаны там вроде как деньги, монеты золотые; а четвертая – наособицу, чуть подальше. Стали корону рассматривать, а тут спец по камням и говорит – корона-то – точная копия царской, а в ней алмаз, «Большая пирамида» называется, и украден был еще до революции… Тут и дед пригляделся, места узнал: река эта, говорит, Чусовая, и камни именные все узнал – то Шаман-камень, другой – так называется… Ну, кто эти места знает, тот и все скалы по именам помнит, я-то на Чусовой не был… Словом, не просто крышка, а карта – там и дорожка указана… А что Пугачевский клад – так там на обратной стороне имя мастера вырезано и год – 1774, как раз когда восстание-то было, Пугачевский бунт.

Дед этот статьи стал писать – в «Науке и жизни», еще где-то – что так мол и так, со всеми выкладками, только его на смех подняли, как всегда у нас… Тогда он и решил собрать экспедицию на свои деньги – в те времена ведь все дешево было…

Подобралась экспедиция – сам Позолотин, спец по камням, наш парнишка: он, оказывается, на машине с какого-то откоса кувыркнулся – еле выходили и в армию забраковали: сотрясение мозга, переломы, с сердцем еще что-то… То-то он такой тощий и хлипкий… А взяли они еще с собой лозоходца – с рамкой ходил, тогда все это только начиналось… Ну, и лозоходец полезным оказался: все травы знал – и деду лекарство подобрал, и парнишку чем-то отпаивал, когда живот прихватило…

А по Чусовой пробраться не всегда можно, а только когда вода спадет – это уже где-то в мае. Вот выждали время – и пошли. Ночью, конечно, зубы от холода стучат – как раз черемуха цвела, а средний Урал – это тебе не северный Кавказ… Да проплутали там немножко – места-то поизменились: где лес вырубили, а где что мелколесьем поросло…

Вышли по берегу – та пещера, возле именного камня, так и есть… Сердца колотятся… А вход-то завален, и глыбы огромные, не поднять – видать, рванули что-то, бочку пороха, наверно…

Стали искать других ходов. В один сунулись – а там дальше глыба и никак… Достал лозоходец свою рамку – так и есть: в одном месте на золото указывает, а в другом – прыгает, вертится – отдельная-то бочка со всякой всячиной: и камешки, и ложки серебряные, или там оклады от икон – пограбил ведь он народ-то… И все в бочки запихал: с сундуком-то особо не поездишь, а это – тара универсальная – и для водки, и порох там хранить можно, и золото… В двух шагах, а не достать.

Нашли еще лаз, только он сперва широкий, а потом сужается… Ну, парнишка тот вызвался, полез… Видит – над ним глыба тонны в две, и ходит на двух точках… Поплохело, говорит, мне, выскочил, как намыленный. Потом, правда, присмотрелись – хоть и на двух точках, а прочно сидит, не сорвется…

Полез он опять, а дальше – еще уже. Разделся тогда до трусов – и дальше. Самый тощий, а и то – все бока ободрал, а потом застрял – и ни туда, ни сюда. Запаниковал, холодным потом покрылся. Потом сообразил: выдохнул – и обратно. Понял, что дальше хода, значит, нет…

А пещера-то, хоть и сухая относительно, тепла – шесть градусов. Растерли его, дали внутрь… Приуныли все. Если хоть с одного краю рвануть – все обвалится. Можно, наверно, сверху продолбиться, только как – сквозь скальную толщу вручную, машина-то все обрушит, да и не подъехать туда с техникой…

Так и ушли ни с чем, место заметили… Собирались на второй раз, поосновательней, Позолотин надежды не терял, все придумывал – как бы

там получше…

Только с ним инфаркт случился – и увезли его в больницу. Вышел из больницы – а за это время квартиру ограбили… Не только крышка пропала – коллекция марок редких, камешки кой-какие, альбомы с фотографиями. Тот дед как-то умудрился побывать на самых расстрельных съездах – и не тронули его. А он – не вырезал с фотографий никого, не замазал… А жил один – семья в войну погибла, все как-то нелепо… Но он после больницы только тем и жил, что этой экспедицией, весны ждал…

От третьего инфаркта его не спасли, и умер он как раз к самой черемухе… Хоронить его было некому, пришлось за это взяться и тот год пропустить…

А лозоходец вскоре на машине разбился, Петя-то как раз с похорон и ехал к себе в Златоуст…

Загорелся я этим делом, решили мы с ним идти. Парнишка обрадовался, спортом заниматься начал… На свою голову… Весной забрали его в армию, а там поставили какой-то склад охранять… Как там рвануло чего-то – он друга прикрыл, а сам – насмерть… Сегодня как раз годовщина…

Выпили молча, по обычаю не чокаясь…

– Вот и весь мой сказ. Крышка, одним словом…

От неловкого движения зазвенела крышка на масленке в малахитовых разводах, и разбилась ровно пополам, брызнув на палас искрами мелких осколков.

– А я думал – настоящая… – привстал, качаясь, Сережка…

28.08.99

Телевизор

Сентябрь – месяц прописной: для кого он начинается с прописей, для кого – с прописки.

Анюта, старшенькая (от первой жены) как раз в школу пошла, обещала письмо написать, как научится… Говорил с ней по телефону, перед отъездом, еще с работы… Со Светкой поговорил тоже – все у нее нормально, замуж второй раз вышла, но вроде тот мужик – ничего, не против, чтобы Валера с дочкой виделся, а то бывают же…

И когда только у них прописи кончаются? В октябре, ноябре?

В этом году не получилось к ним в Свердловск съездить – весь отпуск на ремонт ушел, а сентябрь пришлось просидеть дома – за матушкой после сердечной операции присматривал, сына в садик устраивал. (Младшенький – от Юльки, второй жены, здесь его почему-то не принимают). Да Кольке там и лучше будет, у бабушки-то, тут за ним – никакого присмотра, одна нервотрепка…

Приехав в Москву утренним поездом последнего дня сентября, Валера почувствовал себя таким усталым, что рухнул на общажную кровать и проспал до обеда.

К вечеру, простирнув дорожную одежду и вымыв полы, с мокрыми после душа волосами, он занялся настройкой телевизора.

Дело в том, что через несколько минут должны были передавать прямую трансляцию игры наших с Израилем, а видимость – то ли из-за дождя, то ли из-за плохонькой антенны, то ли из-за чего-то еще – приближалась к нулевой, и обиднее всего было то, что комната у Валеры особенная – с видом на Останкинскую башню. Слышно замечательно, но вот изображение… Раньше бы с телевизором можно было как-нибудь разобраться, но сейчас уже некогда терять время.

Сообразив, что проще придвинуть саму Останкинскую башню, чем уговорить ящик не блажить, уложил телевизор на бок – там, видать, отошел какой-то контакт – почему-то на боку он показывал намного лучше.

…И когда только Юлька успела ему шею свернуть? Уезжал – все нормально работало, как раз после ремонта… Ну, сейчас с нее не спросишь – уехала на неделю к своим: отца на скорой увезли, но вроде все обошлось, сегодня звонила…

А телевизор теперь придется смотреть с кровати, тоже лежа на боку.

Вдруг кто-то ни за что ни про что вбухал в дверь три мощнейших удара, отчего щеколда резко задребезжала.

И чего они стучат, будто началась третья мировая?

Вполголоса матеря любителей вечерней пьянки из пятьсот тридцать второй, которым вечно не хватает стульев, Валера направился к двери, поскрипывая елочками светлых паркетин.

Правда, вместо шатающегося от вечного опохмела Володьки с играющей на свету лысиной и хохлацкими усами, на пороге образовались два слегка подмокших мента – упитанный лейтенант с яростно курчавящимися волосами да какой-то неприметный сержантик.

Почти в один голос они гаркнули: «Проверка паспортного режима!» и, воспользовавшись гостеприимно распахнутой дверью, протопали сразу шага три в мокрых ботинках; причем лейтенант, у которого волосы вились скорее от природы, чем от дождя, бегло глянул на часы и уставился в телевизор, склонив голову набок.

Второго проверяющего тоже привлекло резкое мерцание экрана, но из-за валериной спины он не мог ничего разглядеть, поэтому занялся паспортом.

Что до паспорта, то он у Валеры, конечно, был, но вот регистрационного листочка в нем не обнаружилось.

Пока Валера объяснял, что приехал сегодня, а паспортистка будет только завтра, реклама как раз кончилась, и кучерявый лейтенант, выступив

из двух лужиц, сделал полшага к телевизору и прислонился к косяку.

Тем временем сержантик, которому из-за напарника даже краешка экрана не было видно, недовольно заметил, что прописываться положено с первого сентября, а не с первого октября, и что процедура регистрации занимает всего две недели…

Валера, раздосадованный уверенным тоном сержантика, не стал объяснять, что без паспорта даже билета в свою секретку-запретку не купить, не говоря уж о том, что в прошлом году регистрация заняла полгода, весьма некстати наложившись на очередную эпидемию гриппа. В ответ на сержантов монолог он лишь ответил, что не успел, «так получилось», но обязательно займется завтра.

Сержанту уже не впервой было доводить прописные истины до сведения незарегистрированных граждан, но почему-то сейчас он заметно нервничал: зачем-то листал паспорт, переминался с ноги на ногу в двух своих аккуратных лужицах, прислушиваясь к каждому слову комментатора и внутренне досадуя на сопение напарника, скрип паркетин, длинную фигуру Валеры, оконтуренную штрихами экранных вспышек.

Словно очнувшись, сержантик спросил студенческий – видно, втайне надеясь, что Валера отойдет и можно будет глянуть хоть краем глаза.

Валера отошел, пошарил в столе, быстро вернулся на то же место, стараясь не наступить ни в одну из лужиц босыми (любил ходить босиком по чистому полу) ногами, обреченно повернулся лицом – к сержанту, спиной – к телевизору. Ему хотелось надеяться, что после первой же рекламы проверяющие, наконец, уйдут, и остальное можно будет спокойно досмотреть.

Сердце кучерявого лейтенанта то ухало куда-то вниз, то взлетало вверх, словно футбольный мяч, отдаваясь резкой болью в подмышку, будто болея одновременно и «за них», и «за наших».

«Наши» начали сильно, но и прожаренных своим божественным солнцем израильтян (а за окном-то – стеной! Когда ж все это кончится?)

нельзя было упрекнуть в плохой игре. Обстановка, что называется, с каждой минутой накалялась, это было ясно и без комментатора.

Нагретые дождевые капли, стекая по лбу, огибали крылья лейтенантского носа и надолго задерживались в носогубной впадине над толстой малиновой губой.

Лейтенантов напарник, раскрыв студенческий, не обнаружил в нем печати на текущий год, спросил – почему нет, пропустив великолепный одиннадцатиметровый Потапенко и едва ли расслышал валерин ответ из-за гула болельщиков.

Да и сам Валера, казалось, не думал ни о прописке, ни о печати в студенческом, стоя уже вполоборота к телевизору и жалея, что нельзя хоть присесть, пока эти двое тут.

После такого великолепного пенальти проверяющие, казалось, начисто забыли – зачем они здесь, поэтому Валера осмелился обернуться к телевизору, даже убрал прожженную солнцем шторину, отделявшую комнату от импровизированного коридора.

За окном, между тем, заметно просветлело, ветер сменился, и оглушающий барабанный стук по карнизам перешел в мягкое шуршание дождя по листьям, а в телевизоре уже не так заметно рябило.

Подсохший лейтенант, у которого уже затекла шея от долгого стояния, неожиданно спросил – а почему это телевизор на боку лежит, на что Валера, ругаться с властями не любивший, ни с того ни с сего рявкнул: «А нравится мне так!», и тут же некстати вспомнилось, что в том году пол-общаги загремело в ментовку из-за неувязок санэпидемстанции с паспортным столом, но тогда все решилось за считанные часы, а сейчас, на ночь глядя, когда он один…

Было уже поздно. Лейтенант решительно отодвинул детский стульчик, пододвинул себе настоящий, с сомнением покачав его рукой, достал бумагу, щелкнул ручкой: фамилия-имя-отчество? год рождения?

Хуже и быть не могло.

Теперь сержантик, выступив из полупросохших лужиц, занял место у косяка.

Пока кучерявый составлял протокол, то и дело поглядывая на экран, первый тайм близился к концу.

На последней минуте первого тайма Валера от неожиданности вздрогнул, обернувшись к телевизору, выплеснувшему восторженные вопли израильтян, размочивших счет, после чего сразу пустили рекламу.

Единственная лампочка в люстре светила тускло и будто неохотно. За окном, в просвет раздвинутых шторок, слезилась длинными огнями ночная чернота. Нервная пульсация экрана обрызгивала стекла валериных очков жидкими бликами куцых молний, от частого моргания глаза уставали.

Лейтенант за столом в задумчивости оторвался от бумаги, словно не веря, что все это только что сам написал и, сочувственно пощелкивая ручкой, спросил: «А почему все-таки без прописки?»

Валера поспешил сравнять счет в свою пользу, объясняя, что матушка после операции, да вот ребенка в детсад устраивал…

Лейтенант, словно поддакивая, понимающе кивал, щелкая ручкой, потом встал, близоруко поднес к глазам бумагу, скомкал, шутовски занес ногу, будто собираясь отфутболить подальше, но, передумав, поискал глазами мусорное ведро, легко отпустил туда комок сероватой казенной бумаги. Переглянувшись с сержантом, направился к выходу и уже на пороге бросил: «Чтобы в первый и последний раз! Еще придем – чтоб была регистрация!»

Резко развернувшись, они вышли.

За время долгой рекламы можно было даже без лифта спуститься на первый этаж и в будке охранников досмотреть тот матч, о котором Валера потом не раз вспоминал с сокрушенным сердцем: «Продули! И ладно бы канадцам, а то, – вздыхал он, – евреям…»

– Москва, 1999