Театральная сказка. Книга рассказов

Остров Веры

Сегодня повезла я гостей на остров Веры, хоть и не отошли они от вчерашней поездки за грибами. Да у них уже отпуск кончается, билеты куплены, телеграмму отбили, а мне надо вечером тащиться в свою пыльную челябинскую общагу.

Мы переночевали у знакомых в поселке, чтобы выехать пораньше, да все равно встали только в десять. То есть по Москве-то еще восемь, но для нас уже поздновато. Задержались еще, потому что Юльку вырвало – ее и вчера, после грибов, рвало – да мы посчитали за отравление, скормили чуть не килограмм угля… А сегодня от запаха вареных яиц и хлеба с маслом побежала она в ванную… Вот Сашка и сидит как пришибленный – будто раньше не знал – откуда дети берутся…

– Давай сменю?

– Я еще не согрелась, – мотает головой Юлька.

– Я у вас постоянно мерзну, – проснулся Сашка, – еще с поезда, только подъезжать стали…

– Ага, мы еще не поняли – чего это народ с вечера под одеяла полез, ведь целый день жарило, как в духовке – в собственном поту… Зато с утра и под матрасами не успели согреться – проводники растолкали…

– Даже столб Европа-Азия прозевали…

– Ночь, темно, какой там столб…

– Это по Москве ночь, Сан Саныч (Сашка – москвич, туда и Юльку увезет из ее родного Липецка), мы на два часа раньше живем… «С Востока – свет, с Востока – сила»…

– Вот они, бажовские места – с утра зуб на зуб не попадает…

– Места у нас не бажовские, а пугачевские… Вы-то в своих чеховских садах гуляете и не знаете, что все иначе бывает… Да и я, пока в

Липецк не съездила, русскую литературу не понимала – все эти сады, пруды, Чайки, поющие майские лягушки, моченые пьяные яблоки с голову первоклассника…

– Зато у вас уральская наливная размером с вишню, а в сентябре – холодрыга, будто это ноябрь! Так и останется для меня Урал как вечное ледяное утро…

Горький морок обнимал озеро как пар от дыхания глубинных незасыпающих ключей.

– Смотри – самой воде холодно!

От легкого шевеления воздуха Тургояк и впрямь будто познабливало.

– Говорили же русским языком – приезжайте летом, так нет – и свадьбу отложили, и нас зазря пропарафинили… Ничего, еще разочек проморозит на Златоусте – потом в своих Москвах да Липецках отогреетесь…

– «Не верю» Станиславского, – сказал Сашка и, перехватив у Юльки весло, отправил ее на нос – меня уравновешивать.

– Правильно хоть плывем, Рамиля Петровна? А то оледенеем тут…

– Правильней некуда, Сан Саныч…

– А долго еще? – обернулась Юлька, убирая челку со лба.

– Да вон он. С того берега совсем близко…

– Небольшой островок…

– Уже почти полуостров. Новые русские сюда на джипах ездят.

– А новые татарские братьев в лодку запрягают…

– Пришибу! – (Сашка мне хоть и двоюродный, хочется его иногда веслом шарахнуть или чем под руку попадется.) – Если устал – дай мне одно весло…

– Да ладно, я же в шутку…

– А я уж подумала – выдохся…

– Лодку не раскачивай, – проворчал он завозившейся Юльке. – Выходите, а я привяжу…

– Ты хоть сначала найди – где привяжешь…

– Да выходите вы, не мешайтесь…

Плеск шлепающихся весел, мокрый звон цепи, привязываемой к березе; небо морщится, как вода под ветром, но ветра нет, только на березах дрожат мелкие влажные листочки. Туман рассеивался медленно и кое-где еще висел клочьями.

– Мхом пахнет, – заметила Юлька.

– Да, здесь сыровато…

Сквозь березы уже просматривались темные валуны, разбросанные вокруг пещеры. Мы шли осторожно, подскальзываясь на мокрой листве и отсыревших рыжих иглах, пробираясь от раззолоченного березового входа к темной, молитвенной сердцевине острова. Юлька, шедшая последней, вдруг остановилась:

– Как будто кто-то идет…

– Да нет, никого…

– Мне показалось – лодка…

– Пойду цепь проверю…

Сашка ушел, а мы стояли перед пещерой. Юлька встала вровень с валуном и удивленно провела рукой по влажному краю камня, будто не веря, что такое бывает. Сырость камня от утреннего солнца была не холодной, а чуть тепловатой, как смертный пот уже остывающего зверя…

– Видишь крест? – показала я ей. – Его здесь сравнительно недавно установили, в советские времена не было…

– А ты давно здесь была, Рамиля?

– Да лет пять назад, еще в пионерах… Ну, тут же лагерей да санаториев по берегу натыкано – будь здоров, Тургояк-то заметно пообмелел… Раньше еще город воду брал, сейчас прекратили… Остров-то был меньше, даже за пять лет заметно. И темнее – березы-то недавно наросли, видишь – все сравнительно молодые…

– Саня идет!

– Да нет еще, я не слышу.

– Мне почему-то кажется…

– Кажется – крестись.

Светлело. Сквозь туман протаивало солнце, разгоняя белесую сырость.

Сашка появился чуть запыхавшийся:

– Привязал покрепче, теперь не размотается. Давай рассказывай…

– Вот пещера святой Веры… Давайте сначала посмотрим…

Сама пещера очень интересна – сухие, соединенные между собой четыре небольших отделения безо всяких там сталактитов и сталагмитов, просто – равномерно серый камень. Иногда даже кажется, будто она специально построена – стульчик, каменный стол… Только впервые показалась мне пещера какой-то открытой, незащищенной… «Как же можно было тут жить? – подумала я с жалостью. – За что такое наказание? Впрочем, народ тут жил упрямый… Из староверов, наверно… Хотя не знаю…»

– Ты чего там молчишь? Мы ждем…

– Была у купца красавица-дочь, Вера, – начала я, почему-то удивившись отсутствию эха.

– Мария…

– Вот проигрался он в карты и задумал ее замуж отдать, чтоб дела свои поправить…

– Не в картах дело, а в золоте. Замуж хотел меня выдать, чтобы новым прииском завладеть…

– А она не соглашалась ни в какую. Вот избил он ее и запер – подумай, мол, до утра. Наутро Вера сбежала…

– Три дня он держал меня на хлебе и воде… Едва матушка вступилась – побил и ее… Просила я хоть в монастырь меня отпустить – пуще прежнего залютовал… Не хотела я за старого, постылого – был у меня жених – мой любимый, единственный… Плакала я, молилась… Матушка Богородица, пресвятая заступница! Помоги мне! Не дай омочить

покров твой белый слезами, очернить горем, чтоб не лег он мне на душу черной землей, не примял ее подобно траве… Руки хотела с горя на себя наложить, да помог мне Андрей бежать… Далеко мы бежали, чужими именами назывались, чтоб никто не дознался да обратно не вернул… Привез меня Андрей на этот остров…

– На этот остров…

– Островок-то, говорит, маленький, рыбачий – никто нас здесь не найдет. Переждем только до Покрова, а там… В домике и дрова нашлись, и припасы кой-какие… На третий день собрался Андрей, лодку отвязал… Как чуяло сердце… Подожди еще, говорю, или возьми меня. – Что ты, тебя ищут, тебе опасно, а я скоро вернусь… Неужто оставлю тебя, женушку мою невенчанную, любушку драгоценную…

Три дня сердце ныло и болело, чуяло недоброе. Потом – как оборвалось все… Ходила я по берегу как неживая, высматривала…

– Была она молода и красива, по утрам обнаженной купалась в родниковой воде (Сашка поежился) и русые косы расчесывала…

– Тебя одного я дожидаюсь, мой люба, жених мой единственный, для тебя в ключевой воде купаюсь, для тебя русы косы берегу… Ты приди ко мне, жду тебя, ненаглядного! И три дня прошло, и неделя, и другая… В родительскую субботу дух во мне смутился, другой раз хотела жизни себя лишить, да снова явилась мне Пречистая – глаза горят, строгие и ясные… Одумалась я, да и его поминать не стала как мертвого – грех большой, жив он, жив… Стала я верить, что мы еще свидимся… Рыбакам назвалась Верой, поповской дочерью…

– Жила Вера на острове монашенкой, людей лечила. Говорят, дар исцеления у нее был…

– Рыбаки же меня и выходили, когда я о рождестве захворала да скинула… Да они же мне и рассказали, что бунт большой начался и новый-де царь объявился… Поверила я тогда, что освободится Андрей и придет ко мне… А на третий год приплыли ко мне рыбаки – ты, говорят, монашен-

кой живешь, поведения строгого – помолись за раба Божьего Андрея (ажно сердце во мне захолонуло), услышит он тебя скорее, чем нас… Молилась я за дорогое имечко, отварами его разными выхаживала – ожил парнишка… Так я и загадала, что придет ко мне Андрей весь больной да израненный… Вскорости так и вышло… Живого места на нем не было, бредил всю ночь, меня не узнавал… Под утро пришел в себя, говорил, что легче ему стало… Я руки ему целовала, травами да молитвами обещала помочь… А он прощения у меня за все просил и на рассвете преставился… Свет для меня померк, третий раз я по маловерию на грех великий решилась… Лечь хотела в землю рядом с Андреем… Третий раз явилась ко мне Богородица и дар исцеления во мне открылся… Поцеловала я Андрея в холодные губы, закрыла ему глаза и сама землей засыпала… Креста не ставила – для меня то место и без креста свято, а людям знать – ни к чему… Совсем одна я осталась… Потянулись ко мне немощные да убогие – лечила я их своим уменьем да Божьей помощью… Было мне то в радость… Приходила я к Андрею на камушек и будто голос его слышала, рассказывала все… Тем и жила…

– Прожила она жизнь долгую, чуть не в гражданскую ее здесь видели… Всех лечила, говорят – и красных, и белых…

– Под старость я слепнуть стала… Однажды ночью загорелась моя изба – еле жива осталась… Стала с тех пор в пещере жить, от новой избы отнекивалась – на мой-де век хватит… Зажилась я на этом свете и уж смертушки своей ждала – как невеста свадьбы, а как подоспела костлявая – завещала похоронить себя рядом с Андреем…

– Стали называть ее святой и крест поставили, а где она похоронена – никто по-настоящему не знает…

Помолчали.

Сашка достал свой «Зенит», глянул на небо:

– Давайте-ка я вас вместе сниму… Левее чуть…

– А теперь на камнях…

– Саш, давайте я вас вдвоем щелкну, а потом Юлька нас…

– Погодите, я еще один вид засниму…

Он ушел в сторону лодки и долго не возвращался, а мы решили пройтись по острову.

– Меня опять мутит, – в три погибели согнулась Юлька. – Какой-то гадостью тянет…

– Пойдем отсюда…

Я увела ее подальше, на другой конец острова, потому что при виде четырех незасыпанных ям с мокрыми прокладками и гниющими арбузными корками меня саму чуть не вывернуло. Трава вытоптана и замусорена, рядом – три костровые проплешины…

Юлька присела на корточки, опустила руку в воду, провела по лбу. На нос и губы стекали ледяные капли, а она снова брала воду и осторожно плескала на лоб, губы…

– Веры здесь уже нет, – сказала вдруг она…

– Почему это ты?

– Мне так кажется… Она ушла…

– Сними теперь нас на фоне пещеры, – нарисовался Сашка. – Что это?

– Машина, – ответила Юлька, вставая. – Кто-то прется…

И точно. Менее чем через минуту мы увидели и колеса, и фары красного джипа… Не хотелось с ними сталкиваться, решили смотаться сами…

…В лодке я ругала себя, что не растолкала гостей раньше – новые русские любят выдрыхиваться до обеда, приди мы утром – и не застали бы…

Сашка греб еле-еле, борясь с какими-то непонятными завихрениями, а мне так не хотелось слышать ни резкого звона (наверно, шампуры в ведре), ни суматошных воплей полупьяной компании, не хотелось видеть их, стоящих на самой верхотуре пещеры, рядом с крестом…

– Заснула там, что ли? Черпаком-то работай, воды полно, – встряхнул

меня Сашка.

– Сам-то греби давай, согреешься, – ответила я.

Юлька свернулась на носу в позе эмбриона.

– Юль, куртку дать? Замерзла? Или опять тошнит?

Она замотала головой:

– Я просто.

Молчали. Всем было не по себе.

– Если девочка будет, Верой назову, – сказала Юлька задумчиво.

– А если сын?

– Андреем…

– Андрей Саныч? Неплохо, – отозвался Сашка, будто очнувшись от своих размышлений. Очки его совсем съехали на нос и едва держались. Похоже, он греб с закрытыми глазами.

Мы отплыли уже достаточно далеко, чтобы не слышать оголтелого веселья с острова, как вдруг Сашка опустил весла и стал рыться в сумке.

– Ты чего?

– Вижу кадр.

Настроив фотоаппарат, он долго сидел с закрытыми глазами, опустив голову на грудь, потом встал, стараясь не раскачивать лодку и, глянув еще раз на небо, щелкнул затвором…

А с острова к нам тянулась тоненькая березовая дорожка. Старые березы стояли на берегу, омывая сцепившиеся корни, другие спускали в воду длинные желтые пряди, третьи, совсем маленькие, были в воде уже по самую крону… А высоко, в ледяном тургоякском небе, медленно таяло ленивое осеннее солнце…

19.04.2001

По грибы

…И опять уходящий день, смутное сознание красного, когда оно давно впиталось в землю… Я чувствую сцепление колес с рельсами, я чувствую ветер с двух сторон – по право и по лево – ветер в рождение и смерть, я знаю – к у д а я должна идти… Я снова ищу Кольку «за линией», ведь ему вечно три года, он сам не справится, потому что еще не прошел свой путь…

…В вечере много сизо-серого, зовущего ы – разливается повсюду, тает, вспыхивает, но не кончается; плывет, пока не переходит во влажно-мерцающее ночное у – темно-синее, черно-сиреневое, черное. Как комья мокрой земли на лопате. Потом наступает одуряющая, звенящая тишина. Голова сама звенит и кружится. Редкие взвизги шин по асфальту, серый поцелуй дождя, просветляющего ночь. С дождем утекают краски ночи, струится что-то сизое, предрассветно-зыбкое, как переход в иное… Время самоубийств… Солнце цепляется за белесый туман; неохотно, как масло с водой, смешивается с ним, растекаясь дальше, заполняет собой полнеба…

В такое время подымают по грибы… Хлопают форточки, шипят пузырящиеся кофеварки, молоко из запотевшей банки выплескивается на ноги и мимоходом орошает побитую дверцу холодильника. С острых травинок под корни катятся шарики остекленевшей росы и неслышно разбиваются там…

Сырое, тяжелее мартовского снега, молочное небо. «Урал» под серо-зеленым тентом стоит у бордюра. Останавливаемся еще у Завода, у Сбыта, у кинозала «Урал», где пока не торгуют секонд-хендом… Небо постепенно взрослеет, открывается его тургоякская синева – наивная, как глаза едва прозревшего котенка…

Из-под замызганных курток торчат толстые, ручной вязки свитера… Ни один москвич сейчас не поверит, что будет жаркий день…

Осенью все какое-то брезентовое – серое, с зеленовато-желтым отливом – цвет травы, блеклых футболок, до невразумительности застиранных штанов… А лес ярче новых болоневых курток… Сверху проплывает треск ломающихся веток, на секунды оставляя колышущейся крыше листовой театр теней…

Я устала смотреть на лица, но пока моя память зряча, а в конце года мне выпишут первые очки и скажут, что такое бывает от радиации… От тех самых засекреченных взрывов пятидесятых годов…

От резкого толчка Кольку сбросило с маминых колен, зазвенели ложки в рюкзаках, высунулся серебристый колпачок термоса…

– Приехали, что ли?

Мужчины откидывают бортик и спрыгивают первыми, чтобы снизу принять на руки жен и детей.

С одной стороны – подсолнуховое поле, с другой – чахлый лесок. Кто-то отправляется на разведку, а я ухожу в желто-зеленые заросли и добываю себе холодный, мясистый круг нарисованного детского солнца… Вкус у семячек голодный, водянистый…

– Поехали! – кричат первые разведчики. – Ничего тут нет!

«Ничего» – это груздь в полведра, полбанки костяники, сыроежечная каша в полиэтиленовом пакетике…

Ураловские колеса мне по плечи, красные сапоги – в земле… В настоящей черной земле, а не в московской глине…

– Видно, год не грибной, – рассуждают в машине. Громыханье растревоженных ведер, сонное покачивание дырявого тента и снова решительный толчок – как удар в спину.

На этот раз – почти подмосковный лесок – трухлявые пни, сухая паутина мелких веток, колышущееся болото крапивы, тощей, как на пожарище… Я уже пью это крапивное болото, разгоняя сонную прессованную ряску – без листьев и метелок, но кровь из носа капает каждое утро, оставляя мне редкие передышки…

На привал расположились вокруг трех поваленных берез.

Из грибов здесь – престарелые сыроежки да поганки. Высохший, злобный, как жилистый старик, охраняет свое царство царь-Репей почти трехметрового роста. Его мертвые красные головки хищно г л я д я т во все стороны, как черепа с угольями на частоколе бабы-Яги…

До него – не более метра, присаживаться страшно – он сейчас вцепится, убьет, высосет всю кровь… Я знаю, что если присяду, почувствую его жуткий взгляд спиной. Нет-нет, я не боюсь, просто на березе сидеть низко и я вредничаю – ищу, тут же был пенечек… Еще не все расселись. Кто-то, словно угадав мою мысль, подходит к великану и уваливает Репей одним ударом ноги, но я чувствую, что он сейчас откачнется назад, грозя распрямиться. Он еще силен, и тем страшнее эта нежить, цепляющаяся за жизнь… Треск и упругий звон лопающихся жил. Третий удар ноги перебивает ему позвоночник. Он все еще помнит, что его убили, убили, неуклюже шевелится и вдруг вытягивается в струнку, впрыскивая в землю из ослабевших когтистых головок злое семя своей ужасной мести… А к нему уже спешат с лопатой, выковыривая из земли его белое, иссохшее сердце…

– Для волос хорошо – репейным корнем мыться, – объясняют мне.

Я все еще стою. Ужас не отпускает меня. Я вижу кладбище, утонувшее в низине высохшего болота с пружинной, будто отталкивающей для ночных полетов землей… Там роты, батальоны, полки этого нечистого костлявого воинства, много выше человеческого роста… Туда через полтора десятка лет положат бабушку с дедом…

Шаньги, пироги с клюквой, пирожки с рисом и яйцами, сыр с хлебом… Крахмальная, рассыпающаяся, как свежий хлеб под ножом, прохладная мякоть уральской наливной… Москвичи не верят, что яблоки размером с хорошую сливу могут быть такими сладкими… Не верят, пока не попробуют… Удивляются потом: «А что, больше не растут?»

О грозе напоминает тонкая алюминиевая фольга, еще теплая от пирогов, о длинных гвоздях дождя и ржавых ребрах ракушек, которые я увижу в Москве через много лет… Вот уже зажурчала приторно-сладкая кофейная струйка и сахарная тропка отражается в зеркальном тоннеле термоса. Кто-то разливает детям какао в подставленные крышечки из ведерного клетчатого термоса. Густой осадок дымится на ветру.

– Как бы не прохватило поясницу – земля-то уже холодная…

– Ну вот, перекусили, теперь можно дальше…

– Грибы от нас сегодня прячутся…

– Места надо знать…

– Так Володя говорил, что знает, а вон куда завез…

Комары роятся над головами серым нимбом. Примятая трава нехотя распрямляется. С каждой крошки на газету стекает лужица тени, чаинки кружатся и долго еще ложатся на пластмассовое, будто бы песчаное дно…

Солнце стоит уже высоко. Мы едем дальше, хлопая на ветру квадратными парусами брезента… Отяжелевшая голова клонится то в одну, то в другую сторону, в животе булькает кофе, хочется спать…

Третий раз останавливаемся на солнечной полянке. Чьи-то коричневые, заскорузлые руки подхватывают меня и ставят на землю.

– Легкая, как пушинка! – слышу я удивленный голос.

Миг полета показался мне вечностью. Я легка и смотрю на мир открыто – еще не встречалась со смертью, еще не рожала, еще не видела жизни…

В пластмассовом ведре глухо гремит нож. В резиновых красных сапогах жарко и неудобно – это мамины, они мне велики на два размера, а снять нельзя – взрослые скажут, что земля холодная и что клещи… А вот бабушка ходила босиком… Тогда клещи были обыкновенные – вытащил – и все… А в пятидесятые вместе с оленями завезли энцефалитных… Только олени вымерли, а клещи остались… С тех пор врачи говорят, что пик активности – с мая по сентябрь, а соседи, что ездят за кислицей, сообщают – клещиный год или не клещиный…

В пожелтевших волнах травяного одеяла замечаю семейство опят. Я подхожу ближе – а их все больше и больше, срезаю быстрее, оглядываясь – и вижу, что все потихоньку разбрелись и сидят на корточках… Шляпки широкие, ножки с пленочкой, руки моментально чернеют… Я с верхом насыпаю ведро и придерживаю раскатывающиеся грибы руками. Жестко, почти по-железному гремят плотные бумажные мешки, ростом выше меня, а наполненные – и тяжелее – 50 кг! Одно ведро быстро расплескивается по дну. Кто-то засыпает уже второе…

Куртку бросила в машине, кофту обмотала вокруг бедер, растрепанные волосы почерневшими руками заправляю под металлический ободок, в сапогах квакает потная пыль.

А люди все дальше и дальше разбредаются по лесу, радостно аукают, покачивая переполненными ведрами, не решаясь убрать со лба потную прядь или шлепнуть наглого комара…

Губы обметало соленым, хочется пить, но я иду – и передо мной разворачивают второй мешок. Осторожно всыпаю туда опята из двух запотевших ведер. Расправленный мешок – с меня ростом, доверху набитый грибами – ниже, но в полтора раза тяжелее…

– Такая маленькая – куда тебе столько?

Будто не знают о картошке с грибами, о маринованных опятах, о соленых груздях…

Оба ведра наполнены, а место бросать жалко – снимаю сапоги и заполняю опятами. К мешку иду босиком – сперва с ведрами, потом – с сапогами. Взрослые смеются. Мне хорошо – ветерок обдает лоб, земля приятно холодит ноги, натертые какими-то невидимыми камешками и песчинками.

Лиственница уже жесткая, желтая. Я пробую разжевать горсть ее иголочек. Слабый кисловатый привкус остается во рту, не утоляя жажды… В конце мая собрать одной щепотью иголочки с целой ветки – и в рот их, жевать, наслаждаться… Москвичи в ужасе ахают: «Это же немытое!» Сами вы немытые… Все бы в кипятке да с мылом… Березовый сок только в магазине и видят… Где там – втроем из одной банки! Щи из кислой капусты не любят, а щавелевые так уваривают, что невозможно разобрать – что же там плавает… Кипятят старательно… И руки после муравейника не облизывают. Везде им мерещится грязь да зараза…

От сыроежных ножек во рту как-то неуютно и еще больше хочется пить.

Нашла костянику – гроздьями, россыпями. Жадно ем, хватая ртом и слизывая упавшее с горьковатых грибных рук. Хочется есть еще и еще, высасывая кисленький сок до трещин на языке…

Грибов больше не нахожу – бреду с полупустым ведром. В тенечке замечаю целую плантацию кислицы… Вот бы сюда в начале июня, когда она высокая – выше колен, нежная и мясистая – сахарная трубчатая мякоть под мохнатой травяной кожицей, неповторимо-дикий, пронзительный вкус, вызывающий слюну… Киви – это как кислица с клубникой… Москвичам объясняю – что-то вроде щавеля, вышедшего в трубку, но это все не то… Пучок – двадцать копеек, как мороженое, вот она – белая, жестковатая ножка возле корня низко срезана окислившимся ножом, можно подцепить ногтем подотставшую кожицу и тащить ее – сперва плотную, потом – тончающую – до самой метелочки с семенами… Отламывать сверкающие трубки одну за другой… На пирог надо пучка три брать… А чай с кислицей по цвету – как с лимоном, только все равно вкуснее… От чая с кислицей никогда не стошнит, как от лимона на прокуренной предлифтовой площадке…

«Чтоб я больше не видела этой травы в квартире!» – всегда ругалась мама, а мы, как и другие дети, жизни себе не представляли без «этой травы»… Очистки кислицы не выметались веником, застревали в пылесосе, вываливались из переполненного мусорного ведра… В декабре их вымывали вместе с пушистой пылью и арбузными семечками… Сейчас кислица маленькая, сухая и тощая, как старушка… Даже и не чистится…

…Сердце солнцем стучит в голове, бьется во все жилки, небо куда-то уплывает, кружится потолок… Пить, пить… «Нельзя, готовим к кесареву»… Пахнет апельсинами и конфетами, еще больше хочется пить,,, Кажется, что голова улетает, но все равно чувствую боль, чувствую иглы в руке и спине, чувствую желание встать и идти… Промедол или морфин? На игле… На иглах…

…На иглах сосновых, застрявших между пластинками коры, блестит паутина… Янтарный клей проступает в глубине…

…Внутри, в моей голове, прорастают рыжие травинки, острые, как иглы, вспучивается груздем земля, брызгает от черных рук костяника в зеленой ванне мха…

– Я в прошлом году такое болотце нашел – за час ведро…

– Грибов?

– И грибов, и костяники… Оно маленькое – наверно, как эта поляна…

– И где это?

– В Башкирии. Прошлый-то год засушливый был, а как пролило все дождем – им не до грибов стало – покос…

– А вот нас заставляли все вытряхивать… Бывало, и били…

– Так это когда было?

– После войны…

– А у меня свое место есть, там грибы – во!

– В заповеднике, где радиацию сливают?

– Да нет, за Атляном…

– Хорошо съездили, на зиму запасы…

…Солнце прыгает, сердце прыгает, стрелки несутся вскачь… Я не отличаю минутную от часовой… Впервые с шести лет… Это страшно, как вдруг разучиться читать… Как падать в обморок в метро, не закрывая глаз, в которых – на секунду или на вечность – поселилась кружащаяся, почти без проблесков, темнота… В голове почему-то застряло – полторы минуты, полторы… То ли сами схватки, то ли время передышки… Встаю – и солнце катится из глаз…

Солнце садится. «Урал» скачет по горам, по кочкам, по размолоченным колеям…

…Почему в солнце так много крови?

Черные руки, черные пятки по очереди отквашиваются в ванной, а на сковородке уже шкворчат грибы… Они живые. Когда их ешь – пружинят на зубах… Скользкие, как пуповина…

Десятки закатанных банок укутаны полотенцами и старыми покрывалами – под столом, у балкона, в коридоре… За ночь они остынут… Фиса долго ходила вокруг них, пыталась прилечь на теплое покрывало, но ее сгоняли, когда надо было ставить очередную банку… Поэтому она окотилась на мамином одеяле, и первый котенок запищал в пододеяльнике…

…Я иду по болотной, горячей, пружинящей земле босиком, надо мной с двух сторон нависают, как церберы ада, страшенные, сцепившиеся репьи, черно-зеленая лягушачья жижа хлюпает, вылезает между пальцами… Я знаю – к у д а идти… Я иду к прозрачной, сверкающей воде, не темнеющей от глубины, вот уже она смыкается надо мной и сквозь голубое ее стекло я слышу голос солнца…

Тургояк. 10.07.2002.