Се, стою у двери и стучу

ЭПИСТОЛЯРНЫЙ ДИАЛОГ

Я познакомился случайно с поэтом, писателем и… священником в одном лице. Случаются сочетания: экономист и писатель, философ и писатель. Но священник и писатель – удивительно! Что такое вообще быть писателем? Это быть богемным, безалаберным во всех других делах, кроме основного… Чуть-чуть с сумасшедшинкой. Чуть-чуть серьезным. Но главное, чтоб душа пела помимо твоей воли… Хочешь, не хочешь, а она поет! Не зажмешь, не укутаешь чем-то непроницаемым…

Творить, создавать, кто же это может? Баловни Божии, тонкие, изысканные люди, но к тому же и образованные прекрасно. Писать стихи, прозу… Разве перед этим не следует научиться понимать музыку, живопись, чтоб колорит и насыщенность создаваемого были свежи и гармоничны? Необходимо изучить все виды искусств, перечувствовать, слиться с ними, и наконец, лепить свое, трогательное и живое… И тогда откроются тайны сокровенного. Запоет трепетными переливами звук, оживет музыкой цвета живопись, заволнуют пластичные, текущие линии скульптуры… Поразит закат или даже занудный дождик своей поэтичностью и домашней уютностью…

Итак, мы переписывались. Считал его очень образованным человеком. Ждал писем, как ждут улыбку солнца, тихий говор ручейков от подтаявшего снега, робких березовых почек, музыки ветра, воздуха, гармонии неба, земли, единения их с человеческой душой. Письма мне присылал осенний ветер, передавал запыхавшийся почтальон, прочирикивали воробьи. Такое было, когда я долго ждал желанные строчки. А если они не задерживались, их приносил Ангел-Хранитель, и складывал мне прямо в сердце. Тогда я садился и читал. Перечитывал, и все повторялось вновь… Как интересно получать письмо! То оно заключено в квадратный конверт, то в замысловато-продолговатый. Значит, есть некто, кто думает, заботится, сопереживает тебе.

Если долго не получал весточки и ветер занимался другой работой, и воробьи уставали в поисках насущного хлеба, и почтальон не спешил с разноской, я переживал. Как и мой друг, я писал стихи и рассказы. И надумал познакомить его со своими сочинениями. Прочитав их, он отреагировал резко. Показалось – обрушились все высоковольтные линии и телефонные провода вокруг. Воздух напитался злым, колючим холодом. Всего меня знобило и выворачивало. Я очень нервничал. Меня удивляло: и то, что он не дает мне право на индивидуальность, подчиняет своим взглядам. И, наконец, нетактичен. Ведь можно было бы сказать: «Мне не нравятся твои вещи». Он говорил: «Сочинения твои – банальны, избиты, неинтересны». Ну можно ли говорить слепому, что он – слепой, еврею – еврей, хромому – хромой? Нет. Все человеческое возмущается суровому. Как не понимает знакомый – мои сочинения были для меня детьми. И даже хромоногий или одноглазый уродец – тоже жив и имеет право дышать, видеть, если рожден, существует…

И еще, привыкнув к однообразному уединению, испугался я власти нового чувства – ждать, читать, мечтать. И захотел выкорчевать его из сердца, вырвать, чтоб не смотреть каждую минуту в письменный ящик, не волноваться. Такие мысли дурманили, бились в голове сильным штормом. Постепенно этот хаос переполз в сердце, раскалив злостью и неприязнью. Я собрал все письма моего друга и сжег. Злорадно помешивая пепел, наслаждался уничтожением. Огонь мгновенно пожрал, брошенное в него. Он радовался, визжал, облизывался, кричал: мало! Бумага весело потрескивала. «Будущие письма тоже буду сжигать, – горько размышлял я, – порываю с ним, все, конец!»

Сначала казалось – пламя быстро обуглило и уничтожило бессмысленную проблему. Покой, тина, забвение обволакивали сердце. Как больно и трудно дались они мне. Но я их завоевал. Держу в своих уставших руках и наслаждаюсь ими каждой клеточкой исстрадавшейся души. Она действительно надорвалась от переживаний и не может вмещать все новые и новые. Замерзла и не желает оттаивать для жизненных сражений и бурь…

Но вскоре понял: что-то сломалось во мне. Ждал все- таки письма, но с некоторой ленью, высокомерием, неохотой. Начал догадываться – я не прав. Как нам, оказывается, не нравится ни в какой ситуации, что бы нас учили. Никогда и нигде. А может, приятель из хороших побуждений делал мне замечание? И, возможно, он заболел и некогда даже ответить. Долго я не получал ни строчки. Понял: Бог наказал меня за мой гнев и несправедливость. Я начал волноваться, переживать. Ждать. Забыл свое обещание все уничтожать. Каждый день заглядывал в письменный ящик – ничего. Он напоминал гроб. Да, да, наша дружба умерла, сгорела в том заключительном безумии. И ощутил – жизнь без этих писем становится невыносимой, тоскливой, мучительной. «О, что же я натворил?!» – рыдало сердце, сжавшееся в несчастный комочек. Выйдя на улицу, успокоиться и погулять, удивился. Грусть окрасила небо в синий цвет, солнце подсветило ее. Она стала нежно-голубой. Надежда подернула ее розовым туманом. И она рассеялась.

Вспоминал я своего приятеля сквозь призму расстояния. Зажглось сердце теплом и нежностью. И стал представлять его добрым и заботливым. Тонкие нити протянулись от него ко мне при этом воспоминании и сердце застучало быстрее, душа поверила. И захотел я теплой весточки от него…

Вечером слезно просил у Господа прощение за пренебрежение к моему знакомому. Обращаясь к Богу, обещал дорожить другом, если Всевышний вновь подарит его мне. И радость, наутро нашел конверт! Он был продолговатым, красивым, веселым. Я понял – не попроси прощения, не дождался бы ответа…

Надумав, поехал за покупками на рынок. Он шумел морем, штормил прибоем новых толп, отливом удовлетворивших свои желания… Когда я выходил, почти выплывая от туда на волнах разговора, шума, суматохи, услышал слепого скрипача – нищего. Играл, пел, надрывался. Положив в его чашу монетку, с благодарностью прошептал, сквозь слезы восторга и изумления: «Спасибо, Господь, за Твою награду. Я тоже должен кого-то отблагодарить». Слезы души все рвались и рвались. Успокоившись, приехал домой и вновь занялся перечитыванием весточки, которую получил от нового друга.

Вот так и ждут письма долгими зимними днями и вечерами, когда уже, казалось бы, нет никаких радостей от внешнего мира…

ПРОБУЖДЕНИЕ

Утро выдалось на удивление ясным. Ночью бушевала гроза. Ураган срывал с домов крыши. И они, угрожающе свирепея, отчаянно сопротивлялись в ответ на нападки ветра. Я нехотя собирался на работу. Накануне допоздна засиделся и так не хотелось вставать! Точно еще спал, а брюки и носки сами повыскакивали с рядом стоящего стула. И… что мне оставалось делать? Пришлось расклеивать дремотные глаза и пристально смотреть по сторонам – куда-то запропастился галстук.

Вот, наконец, и он надет. Но в спешке сборов негодник съехал с моей шеи в сторону, точно мстил мне за постоянное пренебрежение. Набегу дожевывал бутерброд с пригоревшей ветчиной. Опаздывая, совершенно не чувствовал, что ем. Вот они – молодость и холостяцкая жизнь! Рот был до отказа набит чем-то упругим, не прожёвывающимся. «Главное, —думал я, – не упаду от слабости где-то на подступах к работе».

Служба у меня скучная, но терпеть можно. Если администрация покидала здание, каждый занимался своим делом, рассыпаясь по закоулочкам, как цветы, вынутые из вазы. Они тотчас теряют свою скованность и радуются свободе. И на этот раз все бурно вздохнули после ухода начальства. Ко мне подошла наша сотрудница – приятная, ничем не выделяющаяся от других, женщина и изложила свою просьбу:

– Я слышала, Вы занимаетесь экстрасенсорикой, и, говорят, у Вас есть биорамка, улавливающая излучения людей и реагирующая на них – положительно или отрицательно.

– Да, есть. А в чем дело?

– А на книги она реагирует?

– Нет свечения и все!

– Потому что они неодушевленные?

– Видимо, так. Но все живое дает излучение.

– Проверьте, пожалуйста, вот это.

И нерешительно улыбаясь, положила на стол маленький нательный крестик и Евангелие.

– И что Вам хотелось бы узнать? – удивился я.

– Как будет относиться к ним Ваша биорамка.

– Хорошо. Здесь же не будем опыты ставить? Дома посмотрю.

– Да, конечно.

Я забрал врученное мне, завернув в чистую бумагу.

Закрывшись у себя в комнате, навел на крестик биорамку. Излучал свет. Я опешил – простой кусочек металла, как живой! Тут же взял Евангелие – то же самое! Все это не мертвое?! Попробовал обычную книгу – ничего, Евангелие – свечение, просто книга – пусто, Евангелие – есть, книга – нет. Евангелие – да, нет, да, нет, да! Что же это такое? – недоумевал я. Весь вечер ничем не хотелось заниматься. По телевизору, надрывно и хрипло шепелявя, изрыгал что-то несуразное диктор. Я был поглощен своим открытием и различал некое покряхтывание вместо слов.

Лег спать, просыпался и вздрагивал. Несколько раз подходил к крестику – простой кусочек металла…

Утром следующего дня я вообще еле поднялся. Даже одевался, чуть не падая. Так бывает с пустой марионеткой, когда ее снимают с руки.

Наконец-то работа! О, радость, вновь дом!… Но там и тут – разбитость и усталость… Я понимал, что своими опытами встретился с Богом. Раньше Его просто не замечал…

Надо было перестраивать по-новому всю жизнь. Не шутка – понять, что над тобой есть Кто-то поважнее начальства! Да… Вот это открытие. Я тогда занимался всерьез экстрасенсорикой, лечил людей и получал за это немалые деньги. И вдруг стал понимать, что мое занятие идет им во вред. Это было похоже на яблоко, из коего хотел вырезать ножом гниль, а вместо этого – молоточком – хлоп – и от него жижа! Еле люди выживали. Неладное творилось. Догадывался – делаю что-то неугодное Всевышнему. Но продолжал все-таки лечить, а вернее, калечить. Сам принял крещение и думал – вот теперь Господь будет мне помогать. Но больным становилось все хуже и хуже. Глаза у одного пациента вылезали из орбит, словно у сваренного рака. Язык не поворачивался, точно рот набит соломой. Отнимались ноги – стали похожи на непослушные культяпки. Я совершенно не знал, чем помочь моим, незащищенным от меня, больным. И сам начал замечать за собой диковинно-необычные вещи. Изматывал жар. По ночам просыпался и раздетым ходил по квартире. Казалось, пока я спал, меня варили в котле при 200 градусов Цельсия. И чтобы как-то прийти в норму, я, так сказать, остывал. Каждую ночь варят, накачивают огнем, кипятят. И каждую ночь в 3 часа вскакиваю и ношусь по квартире в поисках нормального себя. Так не спишь, когда ноет зуб, болит рука. Ходишь и успокаиваешь их, как маленьких, капризных детей. Начали мучить головные боли. Вроде, серое вещество раздувалось, лопалось в голове, словно стремилось выбраться наружу, надеясь только вовне обрести свободу и покой.

– А-а-а-а!!! – рычал я нечеловеческим голосом, вгрызаясь зубами в одеяло, чтобы приглушить крик.

Для меня жизнь остановилась. Таблетки анальгина и других обезболивающих глотал пачками, но помогало на краткий миг. Чудилось, кто-то жуткий подсмеивался над моими усилиями избавиться от наваждения. Я стал окунать голову в ледяную воду. Сначала испытывал облегчение, потом чувствовал – голову еще сильнее опоясывают жгучие пальцы невидимого врага…

Почти перестал спать. Когда? Только и делал, что прикладывал ко лбу какую-то ветошь, холодную, мокрую. То старался сделать теплый компресс. Повязка накалялась, давила на мозги мучительным неудобством. В дикой злобе срывал намотанное и все повторялось вновь. Весь был в мучительных усилиях выбраться из болезни. Шаг я делал наверх к преодолению ее и вновь скатывался к первоначальной позиции. Сходил с ума, раздавленный одиночеством и беспомощностью. И обратился к Богу. Каждый день отвоевывал свои миллиметры на пути к Создателю – читал постоянно главу из Евангелия и один псалом. Во мне бурлило, шипело и трескалось, как на плите, когда из кастрюли, булькая, выливается жидкость, которая не в состоянии спокойно стоять на огне. И так – постоянно. Я приглядывался к своей муке, изучал ее, забросил лечение пациентов. Казалось, Господь смиловался, боль стала стихать. Дал себе обет – больше не возьмусь за лечение.

В разгар этих сомнений пришла новая парочка: мать с юной девушкой. Не смог им отказать, забыв все свои обещания. Она сразу приковала мое внимание: огромные сине-изумрудные глаза на поблекшем лице, трогательно – безжизненные губы, голубые, просвечивающие веки, длинная льняная коса. Что-то в ней было от одиноко-печальной осени. Тот же тусклый, неяркий свет, та же слабая надежда на жизнь, то же проникновение…

– Что с девушкой? – спросил почему-то смутившись.

– Не знаем, тает, словно весенний снег…

– Сейчас посмотрим ауру, – засуетился я. Поняв неловкость моего поведения, дерзко спросил:

– Как Вас зовут, мадемуазель?

– Мария…

– Красивое имя, оно Вам идет. Вернее, Вашей прическе, – рискнул пошутить, – то и баса, что руса коса.¹²

Она улыбнулась. И точно живой лучик солнца коснулся ее лица, и затрепетали потускневшие озера глаз… Смотрел и не мог оторваться от этого мягкого сияния: « Где же я видел тебя раньше? Ты пришла ко мне из мучительных грез… Вот она та, ради которой хочется жить, вот она. Когда я еще в колыбели лежал, ты мне уже снилась…»

Скажи, когда-нибудь ты находил,

Как ты, вторую половину

Из крови, смеха, жизни и тоски?

Ну если ты не находил еще,

То боль твоя не так глубока…

И точно хрупкий лед в половодье, стали уплывать ее недоверие и холодность. Она удобно примостилась на сиденье. И я принялся за лечение. Приятно было даже присутствовать рядом. То ли она ошеломляла трогательной хрупкостью, то ли излучала внутреннее тепло. Когда касался ее прозрачного лица, мне становилось легко-легко. Так бывает летом в поле. Идешь, травка опутывает ноги, солнце ласкает, воздух бодрит… И обо всем забываешь, так и шел бы бездумно и радостно целую жизнь…

Она стала выздоравливать. Или это было наше обоюдное стремление к жизни, друг к другу? Я часто шутил с ней после сеансов:

– Ну, сегодня пойдем на свидание?

– Нет, не с кем…

– А то убежала бы?

– Может быть и так, – и она как-то неожиданно смущалась, светилась, звенела весенним колокольчиком. Надо ли говорить, что чувствовал я в такие моменты? Меня не было, были – Мы…

Сначала я не понимал, что значу для нее. То мучился, что она меня не замечает и впадал в меланхолию, то вдруг решал – я для нее целый мир. И тогда расцветал. И вновь сомневался. Мне казалось, что я недостаточно красив, стар, с кривыми зубами, большими, оттопыренными ушами, редкими волосами, у меня очень длинный несуразный нос, темная кожа… Словом, такой, как я, не мог нравиться. Краснел при ней, как мальчишка, говорил несуразные глупости. Молил Бога, чтобы она не замечала моих недостатков…

Однажды я прочитал ей сочиненное мной стихотворение:

Стремлюсь коснуться солнечным лучом запястья, глаз

И трепетным скольженьем вдруг изменить течение ресниц.

И вздрогнешь ты в испуге или лени,

Захочешь уловить ты этот лучик,

Ответить мне волшебным озорством.

Я не сдаюсь, порхаю на плечо, на тень из-под ключицы,

Дальше, дальше.

А может, остановимся, дружок?

Еще не время играм и забавам.

Но воля в расслаблении,

И манит меня твое приветствие, как нежность.

И я спешу, забыв про все на свете,

Тебя расшевелить и рассмешить,

Внезапно в лучик солнца превратившись…

Она удивленно посмотрела на меня, и неожиданно тепло улыбнулась. «Вот она – моя единственная!»

Я понимал, что должен, обязан ее вылечить. Без Марии терялся смысл жизни… Мнилось, еще немного, и выздоровеет… она уже ходила… И вдруг резко стало хуже. Казалось, костлявая рука смерти, сжимая ее за худенькое горло воробушка, сжимала и меня… Глаза несчастной стекленели, покрывались толстой коркой льда, таяло лицо, исчезала жизнь. Истаивал и я…

В один из дней безуспешной борьбы, ее мать, в отчаянии заломив руки, встала на колени и заплакала, застонала. Внезапно, тигрицей набросившись на меня, закричала:

– Ах, вот что я вижу – лечить Вы ее не можете, способны только убивать!

Я оторопел:

– Стараюсь, как могу…

– На тот свет отправить, так?

Резко вмешался отец:

– Разве он виноват, что ничего не знает? Это мы глупцы – доверились шарлатану!

А мать с пеной у рта кричала:

– Вон, вон, вон!

Я успел заметить, как помертвело лицо моей подопечной. Голубые тени, разлитые возле глаз, колыхнулись, точно испуганные птицы. И она затрепетала:

– Мама, мама, зачем же ты так!…

Она встала с дивана. И, шатаясь, словно слепая, протянула ко мне руки. Жалкая улыбка полу ребёнка, полуженщины опалила лицо. В самые трудные часы жизни она беспокоилась за меня!…

На похороны, состоявшиеся после Рождества, я все-таки пришел. Никто на меня не смотрел, не ругал. В последний раз я глядел на нее, такую неопытную, тонюсенькую, доверчивую и родную…

Дорога была скользкой, неровной. Лицо кололи комочки снега. Прозрачная густота воздуха холодила лицо, с шумом вырывая дыхание. Меня знобило. Ни о чем не думая, механически повторял про себя:

– Убийца, убийца!… Ну как же я теперь, а?

Фантасмагория боли, тупой опустошенности, одиночества и тоски, сосала под ложечкой, опутывала душу, расползалась огромными кругами на окружающие предметы… Я не плакал, словно гладкий булыжник, перекатывался по звенящей земле, со звоном спотыкаясь о рытвины…

В ночь под Крещение вышел из дома и направился к проруби. Там было все мертво, одиноко и жутко. Холодная мучнистая луна мерцала в прогалине неба. Ядовитые отблески льда, казалось, впиваются в сердце, требуя жертвы. Стоя возле проруби, поскользнулся, упал в воду, в чем был. В голове забилось. «Это наказание Господне!» Нос забулькал, запенился, губы оскалились, я стал впускать в себя смерть. Быстро крутился и крутился, точно волчок, оседая на дно. Из души рвался стон: «Господи, прости!»

И вдруг, мне показалось, вижу ангела, похожего на нее, улыбается и зовет, зовет, устремляясь все выше, выше, выше… Я оттолкнулся и помчался изо всех сил за ней наверх, наверх…

Когда оказался на берегу, не почувствовал ни мороза, ни грусти. Ощутил только невыразимое счастье, опалившее меня, и понял, что в эту святую ночь Всевышний простил меня и вернул к жизни для настоящего раскаяния.

Так стал я священником и навсегда – холостяком…

ОБЕТ БЕЗБРАЧИЯ

За долгое время творческого бездействия она решила отвлечься, отточить слог, познакомиться со знаменитым американским писателем Брэдбери. Он поразил красивыми сравнениями, тонкой, изящной фантазией и… извечной тоской и тягой подобного к подобному, сметающей на своем пути все препятствия. В одной из красивых легенд она прочитала весьма интересную историю. Двое сторожил маяка, находившегося в далеком океане, наблюдали следующее. Маяк постоянно издавал странный, своеобразно подвывающий крик. И к нему стало приплывать чудовище из глубин морских и повторять те же звуки. Приняв услышанное за позывные. Ему надоело находиться одному глубоко под водой, и оно устремилось к «другу», умоляя поговорить, ответить на его стенания, разделить тоску. От сильных ударов маяк замолчал. Не вытерпев, чудо-байбак¹³ сокрушило его за то, что тот не посочувствовал, не понял, не разделил его беспредельного одиночества, грусти И, умирающее, заливая все кровью, помчалось назад, на дно невиданных глубин…

Сколько лет оно там проспало до тех пор, пока появилась надежда встретить подобное себе? Триллионы? А сколько миллионов лет плыло?

Татьяна вздрогнула, подумав: «Что же такое – родственность душ?» В голове промелькнули стихи, написанные некогда ею:

В веках через пространства

Миров

Я буду звать.

Исходя тоскою

Тебя искать!…

Так, что же это – Божье благословенье избранным или бред, болезнь, наваждение?

Жизнь как-то незаметно продолжала развитие интересующей темы…

************

В приходе, который она обычно посещала, служил молодой иерей. Перед рукоположением в сан священника он принял обед безбрачия. Милый, добрый, отзывчивый, всем сочувствующий человек. И вдруг она узнает – он полюбил своего бухгалтера-женщину, много старше его годами, женился на ней, лишился прихода, положения и уехал в глубинку. А через полгода его насмерть задавила машина… Хоронили они своего любимого священника всем храмом, сокрушенные, придавленные, Бог не отдает Своего…

Писательница никогда не забудет, как этот батюшка однажды после службы поднес яблоко своей любимой. Глаза светились восхищением, он никого не замечал. На лице разлита радость от желания сделать приятное ей… А она, покраснев и озираясь, смущалась, словно боясь, что все догадаются, поймут их отношения… Татьяна была очень поражена разыгранной пантомимой.

Какие-то невидимые нити

Его соединили с ней.

И он их рвет и бьется в этих нитях.

Они – сильней

В него врезаются со стоном…

************

Поэтесса издала несколько духовных книг и познакомилась со священником-писателем. Завязалась интересная переписка. Она – вдова, он – холостяк, как объяснил ей. Обменялись фотографиями… Много общего было между ними. И поэтому ощутила – душой тянется к своему корреспонденту, а он к ней. Это длилось около полугода, они все более и более убеждались в совпадении их устремлений, интересов. И однажды она спросила его – не под обетом ли он безбрачия? Тот ответил утвердительно, добавив: «Но это трость, ветром колеблемая». И вот тут-то все и началось. Словно она превратилась в безумную. Мысль: никакие отношения и контакты невозможны при таких условиях, настолько раздирала сердце, что рождала противоположное: из невозможного возникало возможное, более желанное и соблазнительное. На фоне этого противоречия, наваждение разрасталось. Шаг назад, два вперед. Как притягателен грех! «О, Боже, я не могу отнимать Твоего!» – думала она с сожалением… «Ты не отнимаешь, дружишь!» «Нет, я не дружу, тянусь к нему всеми помыслами, каждой клеточкой сердца». О, эта сладкая, будоражащая боль! О, необыкновенное ощущение его присутствия, молитв, забот, внимания… Она думала только о нем, забыв о Боге, детях, обязанностях. Млеющая грусть, запеклась внутри странным, не рассасывающимся комком… Оба старались доказать друг другу, что они с необычайной планеты «Маленького принца» Экзюпери, но он почему-то их там не увидел… Видимо, по недоразумению… «Конечно же мы с Вами романтики с большой дороги, очень счастливые по милости Божьей люди, такое видим, ощущаем. Вот пишу, а за окном, в садике, поет зяблик, моя любимая весенне-летняя птаха, знает, поет для меня – и поэтому не устает и старается…»

Он умолял ее о встрече хоть на краткий миг. Говорил, что не найдет такой женщины более в этой темной жизни. Она необходима ему, как духовный друг и редкий творческий феномен, который произрастает в дендрарии.

«Ваши стихи динамичны, бесплотны. Это – квинтэссенция мысли… Я могу о них целые талмуды писать… Тонкий вы инструмент в Большом Симфоническом Оркестре Вселенной, пожалуй, флейта или валторна…» Происходило проникновение друг в друга. Когда расширяются границы, и божественная душа, добрая и любвеобильная, вмещает в себя другую, чтобы вместе радоваться, творить, любить… Но не дьявольское ли это и уловление, дабы наверняка и погубить их? Душа извечно ищет Бога, но иногда обольщается и вместо Него, кумиром делает слабого, неразумного человека. И тогда, забыв о Создателе, сотворившем ее, запутанная дьявольскими сетями соблазна, она неотвратимо гибнет. С трудом вспомнила, что сама же написала это стихотворение, после смерти несчастного иерея, понимая его состояние:

Враг рода посылает человеку

Любовь – безумье, как болезнь и страсть.

Она людей калечит век за веком.

Сильна, неудержима ее власть.

Толкает эта страсть на преступленье

Монаха, чтоб нарушил он обет,

Мирского соблазняет на паденье,

Он после не оправится от бед…

Коварна эта страсть, многообразна,

И под личиной нежности людской

Она, как прокаженная, опасна,

И проливает горести рекой!…

************

Татьяна теряла голову. Ей захотелось быть моложе, красивее, спортивнее, принялась делать зарядку, следить за собой. Жизнь изменялась вместе с ней, дразня обещанием и надеждой… Ей делали комплименты – сбросила 10 лет. Она становилась прекрасной, как бы напевая всем о существовании заветного мира счастья… И вдруг, все оставив и расплакавшись, уехала в монастырь. Требовалось рассказать о своем горе-безумии духовным, умным людям. Ей ответили: «Переписка невозможна. Вы оба в искушении». Где-то в глубине души она давно поняла это…

А священник все писал и писал, упрашивая никого не слушать и не прерывать их дружбы, доказывая, что никто не понимает их творческой сути и духовной родственности… «Ведь очевидно: моя душа – продолжение Вашей, Ваша – дополнение моей. Как грозовая туча завязывается симфония, коей мы одни творцы и исполнители…» И ей стало страшно. А он говорил о своем, не понимая ее, успокаивая, как мог: «Я уверен, пожар в нас не вспыхнет, мы уже изрядно отсырели под муссонными дождями жизни…» Он напоминал о их изысканности и необычности. «В Вашем психологическом океане действуют множество миров, мыслимых и немыслимых…». И вновь просил встречи. Она устала, истомилась, молилась, чтоб Господь простил, дал забвение… И вновь сердце улавливалось в сокрушительно – безумные дифирамбы и фантазии… И от этого леденела душа. Становилась зачарованной, опоенной дурманным напитком страсти.

Никто не понимал ни ее тоски, ни смятения. Говорили и друзья: «Зачем тебе этот бедолага? Нет денег ни у тебя, ни у него… К чему связываться?». Другие: «Ну и что – дал обет безбрачия? Кто узнает? Все равно иногда можно встречаться. Ты ведь одна, условия есть, неужели необходимо все оформлять браком?». Третьи неожиданно заявляли: «А нельзя ему забрать свое обещание – не жениться – назад?». Ах, люди! Почему они так бездушно – прямолинейны? Зачем с ножом в душу? И вспомнила, как сурово судили погибшего иерея, и сколько предположений было вылито на головы его и ее…

Жаркое, словно сварившееся, лето обдавало истомой. Таяли: асфальт на дорогах, листья на деревьях, ее душа. Кем она была в то время – женщиной, девушкой, подростком? Смешно и грустно было смотреть на нее со стороны: то улыбается, будто приобрела в подарок весь мир, то плачет, точно потеряла не только себя, но последнюю надежду и саму жизнь…

Хочу утонуть я в море

Твоих чувств беспредельно тонких…

Захлестнет за горизонт волна

И проглотит, поглотит меня,

И не вынырну больше…

Потом сквозь безнадежно-сладкий бред прорезалось: «Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и ногами быть вверженным в огонь вечный». (Мтф.18;8) И вновь просит прощение у Господа, а потом опять думает о нем… Молится, умоляет Бога помочь избавиться от опьянения. И вот однажды увидела все словно со стороны. Будто подползает к ней толстый, закольцованный змий и открывает огненную пасть, чтобы пожрать ее. Испугалась… Взмолилась: «Господи, отбери от меня путь соблазна!» И резко бросила переписку по милости Божией.

Мы разными путями

По жизни сей пойдем…

Меня прости…

И с Богом потихонечку

Вперед иди…

И вместе с таким устремлением, точно отрывала она заживо наболевшие части тела и сбрасывала с себя, чтобы не оглядываться назад. И так же кровоточило ее сердце, как у того умирающего существа из прочитанного некогда рассказа… И только молилась о спасении душ: своей и несчастного знакомого…

И долго, еще очень долго содрогалось в ней все, покрываясь ледяной коркой страха, если что-то, хоть отдаленно, напоминало о недавнем наваждении… И умоляла Господа, дабы не дал ей любить кого-то больше, чем Его, своего Создателя…