Се, стою у двери и стучу

ПОДАРОК БОЖИЙ

Автобус, фыркая и отдуваясь, мчался вперед. Тетя Поля, женщина энергичная и живая, позевывая, поглядывала в окно. Не спалось. Все одни и те же думы: «Господи, Господи! Как я устала жить – быть одна! Господи, Боже мой! Так хочется иметь ребеночка… Пошли мне его Своей милостью… Пусть чужой, пусть несчастный, больной и убогий… О-о-о! Как невыносимо одной!» Задумалась, незаметно вытирая набежавшие слезы. Соседка подозрительно покосились на нее.

Колеса пели, насвистывая свое: тук-тук-тук! Солнце пекло, будто в печке, степь обжигала жарким дыханием. Чук-чук-чук! – тарахтели и бока. Звон-звон-звон – выбивал чечетку кузов. Крях-та-та – подвывали задние сидения. Все было немолодым, но крепким, живущим, действующим. Внутри салона спали, зевали, читали, ели, разговаривали и ворчали.

Устали. Остановились. И тетя Поля, выпорхнув, как молоденькая, бойкая женщина, поспешила внутрь лесопосадки.

Всех разморило. Ленивая трава, парной, жгучий воздух, безмолвие просторной трассы. Словно муравьишки, люди рассыпались в разных направлениях. Отдых. Десять минут.

Мужчины закуривали сигареты, женщины приглаживали волосы, расправляли платья, разминали затекшие ноги. Резвилась редкая детвора…

И вдруг из-за деревьев донесся дикий, безумный крик:

– По-мо-гите! По-мо-гите!

Он рвал душу, вынимал сердце из грудной клетки, перехватывал дыхание.

– По-мо-ги-те-те-те!

Все гурьбой заспешили на помощь. Муравьиная кучка расползалась. Тетя Поля истошно выла на всю округу. На одном из деревьев что-то висело. Подбежав, обрубили веревку. Это был кто-то маленький, подвешенный за ноги вверх тормашками. Сорвали мешок, закутавший голову, вынули кляп изо рта. И, о чудо! Перед ними предстал безжизненный мальчик лет 5-ти. Курчавые светлые локоны завивались смешными кудряшками, нежное личико – красное, словно морковь, опухло, глаза закрыты. Его бережно уложили на землю, приводя в чувство. Собравшиеся вокруг плакали…

Когда он вернулся в сознание и поднялся, тетя Поля бросилась перед ним на колени и истошно зарыдала:

– Деточка! Ты же моя деточка, что же с тобой сделали злыдни! Деточка, ты же, моя милая деточка! Обездоленная, как моя одинокая, безрадостная жизнь! Кто же эти звери, которые сотворили с тобой такое?!

Это были горько-сладостные слезы отчаяния, радости и еще чего-то непонятного, чудесно-необъяснимого. Мальчик рассказал уже в автобусе, что папа умер, мама привела дядю Колю. Они пили и часто выгоняли его из дома.

– Он бил тебя? – надрывалась посеревшая тетя Поля.

– Нет, я сразу убегал, когда он кричал:

– Брысь отсюда вон!

Мальчик внезапно запнулся, увидев горькие, горючие слезы тети Поли. Пристально всмотрелся, и вдруг, неожиданно заплакав навзрыд, обнял несчастную горемыку. Как эти два одиноких сердца почувствовали, что нужны друг другу? Кто расскажет, как зарождается любовь?! И что она – извечная жалось одного обездоленного к другому или ангельское лучезарное просветление сердец среди тьмы и передряг суровой жизни? Что же это за чувство – любовь? И почему одни наделяются ею в избытке, а другие обделены, словно жалкие, незрячие кроты, вечно копошащиеся во тьме ледяной, режущей душу бессердечности? Кто и когда мог бы ответить на этот, казалось бы, такой простенький, вопрос? Может, и сердце-то бьется не во всякой груди. Возможно, и слезы льются не из каждых глаз при виде несчастья другого?

– Кто же сотворил с тобой такое? – затихая, вопрошала она.

– Он же с мамкой… – еле слышно выдохнул ласковый мальчик.

Вздрогнувший водитель нажал на какие-то педали и автобус рывком покатил вперед, словно удивлялся и сочувствовал увиденному и услышанному. Казалось, и солнце поблекло и стало неестественно белым и растерянным, и камешки при дороге, рассыпаясь мелкими брызгами во все стороны, как бы угрожали какому-то невидимому врагу, и ветер урчал и насвистывал грустную песню, пробираясь в полузакрытые окна, и раздувая, будто флаги, мотающиеся на окнах шторки.

Так они и застыли: тетя Поля с обнявшим ее ребенком.

Проехав около 15-ти минут, увидели шатающуюся пару. Раздался гортанный писк, словно из горлышка молодого, подраненного цыпленочка:

– Мамка, это же мама с дядей Колей!…

– Тс-с-с-!… Тише, – приложила палец к губам тетя Поля, – тише, родной…

Ребенка спрятали, автобус, заворчав, остановился. Водитель поддался в открытое окно, предложил:

– Садитесь, подвезу.

– Нет, не надо, – запротестовали испуганные чужаки, – мы сами. Нам здесь недалеко.

– Ну, как желаете. Ваше дело. Эй, пассажиры! Остановка, разминка, передохнем немного…

Выбрались несколько мужиков, подбежали к парочке, заломили обеим руки, втолкнули в автобус.

– Что такое, почему, за что? – отбивались те.

– Поедете в милицию.

– Остановите, безобразие, разбой среди бела дня. Вам это даром не пройдет, я буду жалобу писать, – рыкал здоровенный верзила.

– Пиши, голубчик!

Мальчик не выдержал, закричал:

– Ма-ма-ма!

Женщина вздрогнула, дернулась, навалившись на дверь, та не поддавалась. Нервная дрожь, словно ее резали, пробежала по всем членам. Глаза дико вращались, пальцы трепетали, точно нащупывали кого-то, лицо перекосилось, как у умирающей от невысказанной муки.

– Ма-ма-ма! – вновь разрезал пополам детский голос.

Она билась в конвульсиях, медленно затихая и оскаливаясь, будто припадочная, безжизненно повисая в руках держащих ее мужчин.

Подъехали к маленькому поселку, сдали в милицию. Пока их отводили, тетя Поля, вцепившись в мальчонку, торопливо зашептала:

– Есть Бог на свете… Он услышал меня, слава Тебе Господи!

– Услышал, – повторил ребенок.

– Хороший мой, милый, пойдем быстрее со мной. Будешь жить как в сказке. Нет ведь ни у меня, ни у сестры деток-то… Зайдем быстренько ко мне, заберем необходимое, и к моей сестричке, на хутор. Там нас никто никогда не найдет. Она прижала его к сердцу и запричитала:

– Знаешь, как я Бога молила, чтоб послал мне тебя, сыночек! Он – любящий Отец Небесный – послал… Я все для тебя сделаю. Маленькую лошадку подарю, игрушками засыплю, выучу, человеком будешь…, – обмывала она его горячими материнскими слезами радости. Мальчик не отрывал от говорящей умиленного взгляда.

– Ну, посмотри на меня. Я же еще не старая, выращу тебя.

И вдруг она вскинула кверху глаза и торопливо зашептала:

– Слава Тебе, Господи, за твой подарок. Ты услышал меня!

Всем казалось, она зрила Самого Бога…

– Он услышал, – поддакивал маленький, словно в забытьи.

– Ну, пойдем же быстрее!

– Пойдем!

И они быстро вынырнули из машины. Бежали, задыхаясь, все вперед и вперед, точно не веря своему счастью… Словно боялись, кто-то помешает им. В одной руке она несла тяжелющую сумку, другой держала за руку ребенка. А он нес вторую кошелку, помогая своей дорогой благодетельнице, нет, маме, настоящей маме, вдруг обретенной им с Божьей помощью…

«О, кто даст голове моей воду и глазам – источник слез! Я плакал бы день и ночь о пораженных дщери народа моего. О, кто дал бы мне в пустыне пристанище путников! Оставил бы я народ мой и ушел бы от них: ибо все они прелюбодеи, скопище вероломных. Как лук, напрягают язык свой для лжи, усиливаются на земле неправдою; ибо переходят от одного зла к другому, и Меня не знают, говорит Господь» (Иер. 9;1,2,3).

И стали совсем уже не видны удаляющиеся фигурки, будто растворились с окружающими деревьями, небом, воздухом, Господней благостью…

А старенький автобус, фыркая и тарахтя, медленно поплыл все вперед и вперед, заметая следы неожиданно обретенных человеческих горя и радости…

СЛЁЗЫ ПОКАЯНИЯ

– Расскажите, пожалуйста, как Вы пишите рассказы, – попросила Наталья.

– Я люблю нанизывать слова – одно на другое, но так, чтобы после этих повествований оставалось чувство, словно на берегу, на песке, пишу, а набежавшая волна смывает. И не понятно: было или не было написанное?… И только щемящая легкая грусть оседает после в сердце, – так объясняла Татьяна своей приятельнице-христианке.

Наталья переспросила:

– А почему именно так?

– Ах, мой друг, этого не понять головой и только душой чувствуешь безошибочно. Люблю проникать в скрытую суть вещей… И от этого грущу.

– От красоты природы, от того, что все преходяще?

– Не только. Для меня всегда все пело – и листья клена поздней осенью, и ранняя трогательная весна, и душа человека, при ее очищении…

– Я поняла… Но разве так пишут православные писатели?

– А как?

– Ну, вспомните хотя бы иконописцев. К примеру, Андрея Рублева. Ведь он постился долгое время, молился, уединялся… И после очищения, осененный Духом Святым, писал «Троицу», «Спаса»…

Татьяна покраснела, стало стыдно из-за своего неразумения…

– А то, о чем Вы говорите – общие фразы. Давайте заглянем поглубже.

– Интересно, попробуем.

– Итак, я давно наблюдаю за собой. Меня, как верующую, поражало: то, как стёклышко, очищусь после проникновенной исповеди, то вновь в грязь. Излюбленный мой грех – гордыня. Плачу, плачу, бывало, перед иконой Спасителя, что грешу, умоляю помочь исправиться, и вновь за старое… И надо Вам сказать – болела ужасно.

Это было трагично. Жила в каком-то аду. Заболею, понимаю почему, каюсь, чуть-чуть полегчает и вновь все повторяю. Даже страшно стало. Очень долго Господь терпел, очищая меня от одной болезни. В конце концов, стал давать и другие по очереди. Но я не изменялась. Вроде, премию огромную получу, если согрешу.

Татьяна задумалась. Сама отлично понимала о чем идет речь – такая же беда и у нее была. Казалось ей все про нее рассказывалось.

– Так вот, Господь не убивал меня, желая моего улучшения. А у меня самой не было сил. Только слабое, безвольное стремление. И однажды многое изменилось. Работала с одним человеком, который, как заметила, легко чужие денежки присваивал, фабрикуя подложные документы на расходы. Меня заставлял ему помогать. Я решила уйти с этого места. Но на прощание сказала, что он «уголовник», когда стал обсчитывать меня при расчете. Вспомнила, что он не учел одну, ранее выданную мне, сумму. Умолчала. Радовалась, что он забыл про эти деньги. Выходило, не он меня обманул, а я его. Куда и желание благое делось – Бога не огорчать. Прошел месяц. Вдруг сильно заболела. Истратила на лечение во много раз больше тех средств, о которых не сказала бывшему начальнику. Но дело заключалось не только в том, что поплатилась за сокрытие. Я поняла следующее – даже если тебя обижают, ты не должна защищаться таким же образом. У христианина одно оружие – правда. Больше потеряешь при обмане. Но и другие выводы сделала. Вижу, становлюсь жадной. Раньше по Божьей милости людям сочувствовала. Скажут денег нет, найду что-то в своем кошельке, и подарю. А тут стало жалко не только свои деньги отдавать, но и чужие. И такая мучительная неразбериха в душе поднялась – копеечную сдачу не решалась вернуть знакомой. Борьба со своими страстями становилась невероятно трудной. Я сама с собой рассуждала, а вернее враг внушал: «Ты же обегала весь город, доставая необходимое ей, выторговывала подешевле. Это же твоя заслуга, вот и оставь сдачу себе!». «Нет, – поднималось в сердце, – даром получил, даром отдай». Дело дошло до того, что когда ей объясняла: что почем, все время тянулась к кошельку – «великодушно» вернуть копейки. И вновь отставляла его назад, будто надо было сделать нечто невозможное, гору свернуть. Передумывала. Начинала себя успокаивать: «Свечку на эту сумму куплю и за ее здоровье в храме поставлю». И так все это серьезно происходило, что мне никак не открывалась абсурдность такой борьбы. Сдачу-то надо было сдать в размере стоимости разового проезда на городском автобусе…

В то же время другой приятельнице я пообещала вещь одну подарить, уже ненужную мне. А когда она, обрадовавшись, согласилась, стало жалко отдавать даром. То есть, поднималась буря в стакане воды. Не понимала, что это уловки врага – он потешается над моими воровством и скупостью. Раньше я благотворила и деньги всегда водились, а стала жадничать – они улетали, как в пропасть, непонятно куда.

И вот когда заболела, поняла – это расплата за грех удержания чужого. Господь открыл – наказана за воровство – болезнью. А за не смирение и осуждение – тем же грехом, который осмеяла. Почувствовала по воле Всевышнего, как этот грех присвоения – мучителен, соблазнителен, входит в кровь и плоть, и нет сил с ним бороться самой… И заплакала горько от такого прозрения. Это же болезнь. А недуг разве судится? Больным был мой начальник, а не уголовником. Еще по Божьей воле поняла – любой грех – недуг. Не стоит с легкостью вешать ярлыки на чужие поступки. Больных не высмеивают. А если и осуждают, то сами заблудшие, мнящие себя здоровыми… И вот после, как только начнут о ком-то судачить, говорю: «Да не он плохой человек, а болезнь плоха, которой страдает. Не смеяться надо, а молиться о его спасении».

– Перестали сами-то судить? Как мне это знакомо, знаете ли!…

– Нет, еще сужу. Но, слава Богу, Он сразу дает знать – заболеваю. Тогда льется из сердца скорбное: «Господи, прости!» Об этом мне и хотелось рассказать православному писателю, чтоб о настоящей печали и слезах написал – о грусти скорбного покаяния…

Вдруг Татьяна увидела, как слезы заискрились в глазах говорившей. Тихие, скупые, таяли на лице, и оно светлело, светлело, словно писалось прозрачной, нежной, неземной акварелью. Морщинки разглаживались, глаза оживали. Печально повисшие уголки губ, распрямлялись и все лучилось в гармонии просветления. И Татьяна впервые, всем сердцем, ощутила скорбную музыку души, сокрушенной настоящим раскаянием…

Нет, не ту щемяще-музыкальную, красивую грусть, о которой говорила вначале. А настоящую симфонию беспомощно мятущегося сердца, ищущего Бога и стремящегося к Нему в своем очищении… И странно… Ее сердце тоже возрыдало. Возвращаясь домой, она все время шептала про себя «Господи, прости все мои грехи вольные и невольные». Слезы медленно сбегали из глаз, словно незваные, робкие, обездоленные гости. Ей казалось, что даже природа догадалась, как она греховна, а вот она только сейчас поняла это, осознала. И не сама, а по милости Божией. О, сколько еще будет таких сокрушений на истинно-христианском пути у православной души по неизреченной любви Господней!

ПУТИ ГОСПОДНИ

Любовь… Она бывает раз в жизни. На поре ранней юности расцветает она. Сначала бутоном набирает силу, ежась от страха перед жизнью, от прилива жизни. Вдруг лопается. И, о чудо, распускается прекрасная свежая роза, робкая, стыдливая, очаровательная…

Они сегодня венчаются и расписываются. Последний штрих. Надета фата на головку, длинное со шлейфом платье, запутывает ноги. Ирочка, словно воздушное облако из кружев и цветов, садится в машину, где уже ждет Славик – высокий, основательный, улыбчивый. И они мчатся в неизвестное будущее.

В полумраке храма поблескивают лампадки перед иконами. Вот они уже держат зажженные свечи в руках. Священник читает молитвы, подает кольца. Нет счастливей новобрачной пары и Ирочка тихо смеется… Так весенний ветер звенит колокольчиком в набухающих почками ветках деревьев, трава тянется песней к небу, радостно птицы щебечут, прилетев на родину. Узнать ее нельзя. Длинные каштановые волосы завиты, глаза, полные нежности, лучатся, теплой улыбкой одаривает весь мир.

Когда вышли из загса, жизнь приняла их в свои объятия. Солнце щедрой рукой рассыпало свежесть по траве, веткам деревьев, на полянки, крыши домов, души людей. Она встала в этот перезвон неги и счастья, забыв земное и тленное, закружилась от восторга…

К реальности ее вернула фраза мужа:

– Быстрее, быстрее, опаздываем. Путь не близкий из Красноярска в Иркутск…

– Да, поспешим…

Шумная толпа разместилась по машинам и победоносным шествием подкатила к крыльцу только что отстроенного дома. Ирочке он казался дворцом. Все в нем пело, сияло, искрилось. Ни пылинки. Чистота, простор, свежесть. Это великолепие подарил Славику его папа для них, двух влюбленных.

Завтра рано утром они улетают к ее родителям. А сейчас – веселье, сборы, тихая светлая радость. Она не одна, их уже двое: муж и жена. Как сложится их жизнь? Дал бы Господь любовь и взаимопонимание… Живо представила своих родителей, жалеющих друг друга. Главой семейства оставался отец, но мама его обожала.

– Что это ты загрустила, дорогая?

– Соскучилась по родителям. Жаль, что их не было на нашем торжестве. Мама болеет, а папа боится оставить ее без присмотра. Как прекрасно, что существуют такие отношения между людьми, и как грустно – их нет рядом…

– Любимая, я понимаю тебя, разделяю твои чувства. Мы не виноваты – дату регистрации назначили именно на сегодняшнее число.

– Я не упрекаю тебя, но…

– Что же это за но?

– Раньше так не делалось. Если происходило что-то из ряда вон выходящее, переносили день свадьбы.

– Дорогая… – Славик решил возразить и вдруг, махнув рукой, словно зачеркивая что-то, попросил:

– Не будем пока об этом, хорошо?

– Да, да.

– А сейчас спустимся к застолью, а потом соберем необходимые вещи и – в дорогу.

Чтобы быстрее попасть к ней домой, они летели самолетом. Сначала покачивало. Ей было невообразимо страшно, когда срывались в воздушные ямы. Замолчав, читала молитву «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха Нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…» (Пс.90) Всегда, когда чего-то боялась, читала про себя этот псалом.

Постепенно болтанка и страх отступили. Монотонно-однообразное жужжание в ушах, сердце. Утомившись, склонила голову к плечу супруга и уснула, держась за поручни кресла. В голове все перемешалось: явь, сон. Вздрагивая от напряжения, просыпалась, вновь впадала в забытье. Угнетала какая-то затягивающая в сонную тину дремота.

В одну из встрясок, сквозь полусон, увидела, что Славика нет рядом. Она отдаляется от него вместе с креслом вниз. Едва мелькнув, его искаженное и залитое кровью лицо, исчезло. Решив, что это галлюцинация, резко встряхнула головой. Нет, она не спала. Все куда-то катастрофически отстранялось. Ира падала, вжавшись, вцепившись в сиденье. Падала, падала, падала вниз, живая, перепуганная, дрожащая. Только молитва ручейком сбегала с помертвевших губ. Замерла, силясь что-то осмыслить, и не понимала. В голове бился страх. Потом сердце сковал ужас – лишь бы не выпасть из кресла и не забыть слов псалма. Она пролетала над тайгой – чужой, устрашающей, как ее теперешняя жизнь – пустая, бессмысленная…

Исчезли любовь, надежды, радость. Остались: отчаяние, ручки кресла, сжимаемые до боли, и молитва. Все кружилось и рвалось: воздух, сознание. Иногда казалось, что она произносит не те слова, иногда, что выкрикивает их на всю вселенную. Они оглушают, рвут перепонки. Потом опомнилась – ее никто не слышит, кроме нее самой…

Какой звук издает нераскрывшийся в воздухе парашют, устремляющийся вниз? Наверное, свистит, как ветер, гнущий высокие верхушки деревьев, как быстрый пароход, разрезающий глубокую волну или как детский мяч, подброшенный кверху, и возвращающийся в резком порыве обратно. Кто расскажет об этом?…

Холодный воздух обжигал глаза, лицо, тело, заковывал в ледяную сосульку. Сотрясал кашель, тошнило от головокружения и слабости, текла кровь из носа. Но она, не переставая, твердила молитву. Приближалась к земле – родной, желанной, загадочной. Внизу, вместо пугавших сосен, море зеленых берез. Они склонили веточки-руки и приняли ее, словно любимое дитя…

Мягко приземляясь, оседала в гибкую крону из листьев. Долго сидела, вмявшись в кресло. Все затекло и одеревенело, словно уже принадлежало не ей. Вырваться из объятий сиденья трудно – почти срослась с ним.

Стала слегка шевелить пальцами правой, левой рук, сжимая и разжимая. Потерла ладонями друг о друга. Обхватила правую ногу руками и резко отбросила вперед. Нога заскользила по земле, за ней вторая. Встала согнувшись, цепляясь за ветки. Распрямилась. Боль резко ударила в позвоночник. Ноги – ватные. Медленно отрывая их от земли, вновь переставляла и переставляла. Забурлила застоявшаяся кровь. Жива!

Бросившись на колени, поцеловала землю. Идя, скользя, ползая, собрала веток для шалашика. Забравшись вовнутрь, упала в мягкую тишину. Ночью ее сковало холодом. Темнота, чьи-то страшные вскрики, причитания, сполохи. Потрескивали ветки, будто кто-то ходил вокруг, ухали пронзительно совы. Все было живым, недружелюбным, настороженным. Замерла, прислушиваясь. Дикие, исковерканные воспоминания брали штурмом прошлое. Казалось, она опускалась во мрак, на дно ночи, но возвращалась оттуда с молитвой, успокоенная, защищенная, надеющаяся.

Днем жара, комары, жужжание прыгающих и кусающих насекомых. Когда солнце спряталось за тучку, она выбралась из своего убежища. Ползком, на четвереньках, иногда распрямляясь, шла, шарила вокруг, ища водицы. Натолкнулась на исковерканный труп Славика. Наклонившись над ним, стала гладить каждый порез и шрамик… Потом села рядом, положив его голову к себе на колени, некогда такую любимую и родную… Пристально смотря в глазницы, беззвучно зашевелила губами, точно убаюкивая малое дитя… Что за шум разнесся над тайгой, будто из сердца каждого дерева? Кто так протяжно плакал? Или это был стон ее сердца? Стремительным снегопадом прошла их любовь… Она не смогла его даже закопать. Несколькими кучками твердой земли присыпала сверху, прочитав молитву, в беспамятстве поползла к себе…

От укусов, опрелости, пота тело покрылось ноющими волдырями, чтоб унять зуд, елозила по веткам березок, набросанных в шалаше.

Внезапно налетел ветер, понесло холодом. Застонал диким ревом лес, охая, свирепея, рыдая. Прошумел, отхлестал дождь.

Ира ожила, выползла в грязь на мокрую, насытившуюся влагой землю… Яркими, веселыми бликами играло солнце в блестящей листве. Трепетал парной воздух. Вот и лужа. Простая лужа после дождя. Она светилась всеми оттенками сочной лесной жизни, отражая солнце в небе, лето, зелень, хмурость временно набежавшей тучки. И вновь трепет, буйство. За сердце схватила пьянящая красота, словно сосредоточенная в этой живой, дышащей лужице! Она пила из нее с земли и было ненасытно, вкусно и радостно. Так она ликовала только в детстве, когда мама на каникулах пристраивала в санаторий. За день можно отшлепать много-много километров в своих бегунках-скороходиках под звонкую песнь лета, звенящую цветами, ягодами, орехами. А в конце пути, изморенные, припадали к ручью, загребая ладошками холодную, сладкую воду…

Ира застонала. В нежные струи воспоминаний просачивался яд отчаяния. И она запретила себе скачки в прошлое. Взгляд внезапно упал на полянку. У ее ног кружились две красивые белые бабочки. Они летали так смешно и непосредственно-радостно, будто дети, выпущенные на свободу из дома после долгого запрета. Одна оседала над другой, делая затейливые «па», не отставала и вторая. Потом резко взлетев, первая куда-то умчалась, а напарница осталась в травке. Что же этой с ней? И вдруг сразу целых три, танцуя, кружась, подлетели к товарке, и уже четыре вспорхнули ввысь.

На сердце у Ирочки потеплело: Господь в каждом помысле, действии с ней… И стало крепнуть, набирать силу желание жить… Однажды проснулась от упрямого жужжания, махнула веткой, чтоб отогнать комара, но это было нечто другое. «Самолет», – закрутилось в сознании. Вырвавшись из шалаша, стала истошно кричать, перемежая слезы, отчаяние, надежду. Взмолилась к Господу, чтоб ее нашли. Сорвала красный чехол с валявшегося кресла, привязала к ветке и принялась махать им, рассекая зеленый воздух.

Заметили. Уже в бессознании подняли на вертолет…

Дома ходили в трауре. Знали – Ира летела тем злополучным рейсом. Она заранее дала телеграмму – встречайте, вылетаем, целуем.

Новое сообщение ошеломило: приезжайте за дочкой – жива.

Папа долго не мог насмотреться на свою, чудом обретенную, девочку. Мама еще находилась в больнице и ничего не знала.

Больше Ирочка замуж никогда не выходила, покрытая черным, вдовьим платком. Поговаривали даже, что она приняла монашеский постриг в миру…