Долгое эхо

ГЛАВА 18

– Как же нам повезло с нашей Морозовкой! – каждый раз при просмотре новостей восклицала бабушка Нина.

На экране сменяли друг друга ураганы, пожары и наводнения. Террористы грозили оружием в Азии, в Африке умирали от неизвестной болезни целые поселения. Лишь у нас царили тишь да гладь. Последними происшествиями стали пропажа коровы Машки у Генкиной матери да посетившая Танькиного отца белочка. Именно она заставила Андрея Петровича угрожать соседям кочергой, которую он принял за ружьё. Ружья, к счастью, у него отродясь не было. Корову отыскали в лесу, кочергу отобрали, а Танькиного отца заперли в погребе. На том всё и кончилось.

Однажды, когда бабушка в очередной раз порадовалась нашему везению, за окном загрохотало, и сверкнула молния.

– Ведьма, – засмеялся Середняк, а после, когда дождь лил непроглядной стеной, а ветер завывал так, что стены тряслись, добавил мрачно:

– Накаркала!

Снаружи бушевала буря, летели мимо окон поднятые с земли листья, промелькнула забытая на верёвке наволочка. Жутким призраком пронеслась она по двору, растаяв вдали. Ветер усилился, что-то тяжёлое не выдержало и упало на землю. Грохотом заложило уши, в один миг стало темно.

– Война, – с ужасом произнесла бабушка.

– Дура! – беззлобно выругался Середняк. – Электричество вырубило. Тащите керосинки!

Дождь тем временем пошёл на убыль.

– Там дерево упало! Прямо на дом Глеба! – в дом влетела Таня, нелепая в самодельном дождевике из клетчатой клеёнки. – Там отец должен быть! Он как раз к Глебу собирался. Пойдёмте со мной кто-нибудь! Я одна боюсь.

– Во-первых, – прервал страстный монолог Середняк, – откуда ты знаешь, что и куда упало? Света ведь нет.

– Был ещё свет, – Таня задыхалась словно стометровку бежала. – Из окошка светило. Погасло, когда грохнуло.

– А во-вторых, – невозмутимо продолжал Середняк в то время как перепуганная Нюта маленькая непослушными пальцами пыталась зашнуровать ботинки, чтобы ринуться спасать бывшего мужа. – Во-вторых…

– Что мама твоя говорит? – перебила его бабушка. – Чего мужа не ищет?

– Мама говорит: сдохнёт да и чёрт с ним! – честно ответила Таня. – Грунь, ну пойдём с тобой хотя бы!

Нюта маленькая справилась наконец с непокорной обувкой и выскочила за дверь. Следом поспешил Младшой, а после и мы с подругой.

Спотыкаясь в темноте, брели мы под мелким противным дождём. Ориентиром служили едва различимые руины церкви вдали да шестое чувство. Внезапно яркий луч разрезал темноту.

– Тоже мне спасатели! – прозвучал за спиной голос Середняка. – Кто так бежит с бухты-барахты, без приспособлений?

Он сунул мне в руку фонарик и побежал догонять остальных. Тут-то и выяснилось, что за церковные развалины мы приняли чей-то дом и потому двигались в противоположном направлении. Со светом дело пошло быстрее, и вскоре мы уже были на месте. Рухнувшим деревом, похоронившим под собой терраску и часть дома, оказался один из пяти тополей, что казалось будут расти всегда до конца времён.

Через заднюю дверь мы проникли внутрь. Глеб неподвижно сидел за столом. Единственная свеча освещала его мрачное, словно высеченное из мрамора лицо.

– Чего припёрлись? – резко сказал он. – Думали, кони двину? А вот фиг вам!

– Жив! Слава Богу, жив! – расплакалась от счастья Нюта маленькая, опускаясь на стул.

– Нечего там пристраиваться! – закричал хозяин дома, и Нюта маленькая поскочила как от удара током. – У себя рассиживаться будете, а у меня нечего! Вон пошли!

– Вы один здесь? – набравшись смелости, спросила Таня.

– Ты ещё кого видишь? – Глеб хлопнул ладонью по столу. Свечка вздрогнула, но устояла. Мы дружно попятились к двери. – Папаша твой обещался да так и не пришёл. Да и чёрт с ним! Да и вы катитесь к чёрту!

Вся наша честная компания выскочила за дверь и почти сразу наткнулась на Таниного отца. Он сидел на земле неподалёку от упавшего тополя и, держась за голову, приговаривал тихо: «Я ослеп! Ослеп!»

– А нечего бормотуху всякую пить! – Середняк безжалостно направил ему в лицо луч фонарика. Мужчина зажмурился, замахал руками.

– Чудесное исцеление! – захохотал Середняк, а Таня вздохнула осуждающе, подняла отца с земли и повела домой.

ГЛАВА 19

Земля всё никак не хотела поддаваться. Раз за разом вонзала я в неё лопату, словно не понимала, глупая, что зима ещё не до конца покинула почву. Мне было жизненно необходимо что-то делать, излить плескавшуюся внутри злость. Иначе закричу, разрыдаюсь, пойду скандалить с бабушкой, хотя она ни в чём не виновата.

Лёнька говорит: «Затянувшийся переходный возраст». Точнее говорил пока не уехал. Бросил меня вполне осознанно. Просто засвербело в очередной раз внутри, погнала вдаль жажда новизны. Когда-то я понимала его. Теперь нет.

– Далеко едешь?

– На север. В Воркуту.

– Что там делать? Говорят, с Воркуты уезжают. Работы нет, ничего нет. Холодно.

– Интересно. Никогда не бывал на севере.

Со дня бури минул год. И вот я в старой куртке и растянутой шапочке пытаюсь вскопать огород. Только бы не разреветься. С недавних пор мы с бабушкой остались вдвоём.

Первой ушла Нюта маленькая. Не выдержали слабые лёгкие пробежки под холодным дождём. Она болела долго и мучительно с кашлем и температурой под сорок. «Скорая помощь», не заезжавшая к нам и в лучшие дни, ехать отказывалась. Причина – размытые дороги, отсутствие бензина, большое количество вызовов, всего две машины на район. «Сколько лет больной? Сколько-сколько? Ну, что вы хотите? Возраст. Врач придёт участковый».

Терапевт явилась на четвёртые сутки. Посмотрела, повздыхала, прописала лекарства.

– Анализы бы сдать, – произнесла она таким тоном, что всем стало понятно, что возможность обследования в нашей глуши – это почти недостижимая мечта любого, не то, что отжившей свой век старухи. – Везти надо. Кто повезёт? Как бы хуже не сделать. С нашими-то дорогами!

Уходя, бросила всё ту же фразу: «Что вы хотите? Возраст».

– У меня от таких слов горло сводит, – сказала Таня, хватаясь за шею. – Тон её слышишь? Будто с преодолением определённой возрастной планки становишься автоматически ненужным. Тошно как-то людей по полезности мерить.

Я сразу вспомнила Катьку Мельникову, родившую в шестнадцать лет больного ребёнка. В три года девочка умерла. Катькина мать только перекрестилась: «Слава Богу! Снял с плеч ношу!», а отец Катькин утверждал, что подобные люди и вовсе не должны рождаться. Польза обществу нулевая. Только сидят на шеях честных налогоплательщиков.

Сам Мельников отродясь не работал и никаких налогов не платил. Гнал самогон на продажу, как в своё время гнали его мать и бабка. Но за честных людей у него всё же душа болела. Не давала покоя ему и Генкина инвалидность. С пьяных глаз Мельников любил орать, что Генка захребетник и что ему, Мельникову, обидно за державу, которая на Генку и ему подобных тратится. На похоронах Нюты маленькой Мельников себе не изменил, выдав философское: «Отмучилась. Я всегда говорил, что жить надо максимум до пятидесяти. Дольше только небо коптить без толку».

Сам он перешагнул пятидесятилетний рубеж бодрым зажиточным мужчиной в хорошей физической форме несмотря на частые дегустации собственного продукта.

– Так хочется ему в морду дать! – прошипел Тошка.

– Так дай! – усмехнулся Лёнька.

– Не могу. Не люблю насилия.

– Ну, да. Языком трепать каждый может, а как до дела – сразу в кусты!

Я отвернулась. Новый Лёнька был мне неприятен.

Один за другим ушли все старики. Разные болезни сгубили их. Лишь одно оставалось неизменным – фраза «Что вы хотите? Возраст». Бабушка Нина, осознанно или нет, упорно доводила себя до сердечного приступа. Целыми днями она рыдала, причитала и молилась с завываниями так, что во мне после бесплодных попыток успокоить её родилось иррациональное желание отругать, а не пожалеть бабушку. Часто я уходила к Тане и сидела у неё до вечера, пока бабушка бесновалась дома. Мне на самом деле было её жаль, вот только выхода из ситуации я не видела, и от этого хотелось кричать.

– Ты веришь в знаки? – спросила я как-то у Тани. – В приметы? В связь между людьми и предметами?

– Нет, – покачала головой подруга. – Мы сами наделяем смыслом предметы и события, каждый по своему, а после выдаём за нечто чудесное.

Тогда я рассказала ей про тополя. Про то, как проходила мимо и обнаружила, что после падения одного из них остальные тоже стали сохнуть и умирать. Таня сказала, что это совпадение. В конце-концов «после» ещё не означает «вследствие». Но мне всё равно было жутко только от одного вида погибших деревьев, которых как и стариков было ровно пять.

Я копала мёрзлую землю и думала о том, что скоро выпускной, на который я не пойду. Не хочется. Да и что я надену? Бабушкино выходное платье? Денег на нормальный наряд у меня нет, а позориться совсем не хотелось.

Таня ходила вокруг меня кругами, уговаривая вместе с ней поступать в институт. Я не хотела. Куда я поеду? Зачем? Да и бабушка категорически не желала меня отпускать.

– Только ты у меня и осталась, радость моя, – любила приговаривать она. – Ничего нам не надо, никаких институтов. Я не кончала и слава Богу! Прожила! У нас и здесь хорошо – домик крепкий ещё, крышу починили, огород, курочки, коровка-кормилица. Всё своё, натуральное. А в городе страсти страшенные. Зачем оно тебе? Каждому жить предписано, где он родился. Ни к чему по стране как бродяга мотаться. Да и я помру в одиночестве.

Я со злостью вонзала в землю лопату и думала о том, как останусь в опустевшей деревне, выйду замуж за однорукого Генку. Вот он обрадуется! Нарожаю детей, которые станут бегать по безлюдным улицам полураздетые, вечно голодные и бесконечно счастливые. В детстве ведь все счастливые. А мы с Генкой, сидя за старым деревянным столом, будем пить самогон. До тошноты, до полного отупения. Вот моя судьба.

Я наклонилась, чтобы отбросить в сторону камень, когда передо мной появились женские ноги в красных сапогах.

– Тань, – сказала я твёрдо. – Я же уже сказала, что ни на какой выпускной не пойду и в институт с тобой не поеду! Можешь обратно домой идти, если кроме этого сказать нечего!

– Я не Таня, – тихо ответили мне.

Разогнувшись, я увидела женщину лет сорока с короткими светлыми волосами, болезненно худую с бледной почти прозрачной кожей.

– Грунь, это я, Жанна, – голос женщины дрожал. – Ты ведь Груня, правда?

Единственное, что я смогла выдавить из себя было:

– Куда ты дела свои волосы?

Ответить она не успела. Из дома ураганом вылетела бабушка, размахивая шваброй.

– Ты! – закричала она, мгновенно опознав незваную гостью. – Как ты посмела! Дочь загубила – за внучку принялась! Ведьма!

Жанна побледнела и поспешила ретироваться.

ГЛАВА 20

Бабушка бушевала вечером, когда прознала, что Жанна не уехала, а осталась у Таниных родителей. Она распекала мою подругу за излишнее гостеприимство и привечание «всякого жулья», интересуясь между делом, зачем заявилась к нам эта москвичка. Таня уклонялась от ответа, мягко намекая на то, что нельзя же в самом деле запирать молодую девушку в глуши, привязывать к себе. Нужно учиться, познавать мир, а возвращение к истокам – всегда успеется.

В ответ бабушка отобрала у Тани недопитую чашку чая, схватила со стола надкусанный пирожок и заявила, что сама Таня может катиться хоть к чёрту на рога («Прости, Господи!»), а родную внучку на растерзание изуверам и всяким там Жаннам она не отдаст.

– Только через мой труп! – грозно выкрикнула бабушка и схватилась за сердце. Я поспешила заверить её, что никуда не собираюсь и останусь в деревне до конца своих дней.

– Врёшь? – не поверила бабушка. – Перекрестись!

Пришлось креститься.

Жанна и в самом деле предлагала мне поехать с ней в Москву.

– Попробуешь поступить в институт, – говорила она. – Жить будешь у меня. я одна, квартира – большая. Это очень важно для твоего будущего.

– Моё будущее – это понятно, – осторожно произнесла я. – Но вот тебе зачем нужно ехать сюда, уговаривать, приглашать жить? Тебе это всё зачем?

– Понимаешь, – тихо сказала Жанна, голос её дрожал. – Дело в одиночестве. Я уже, кажется, говорила тебе, что у меня никого нет. Родители умерли, а других родственников я не знаю. Друзей не завела. Сначала не чувствовала потребности, потом не сумела. В ту поездку к вам я по сути навязалась. Хотела заполнить пустоту в душе. Не удалось. Меня терпели по доброте душевной. А потом я познакомилась с твоей мамой. Я увидела в ней родственную душу, такую же одинокую и непонятую. В отличии от меня у неё хотя бы были дети. Но и они не спасали. Прости, Груня, но это так и выглядело. Тогда я и решила её спасти, раз уж меня никто спасти не в силах.

Да и зачем врать, я тем самым и себе помочь пыталась. Знаешь что, Груня, то время, что мы прожили все вместе, было для меня самым счастливым в жизни. Я чувствовала себя такой живой, такой настоящей!

Жанна смахнула набежавшую слезу, замолчала.

– Я ведь приезжала тогда, – продолжила она, – тогда, когда… когда с мамой твоей случилось… спустилась с платформы и заблудилась. Иду, иду, а вокруг поля да поля и никаких построек. Навстречу – твоя бабушка. Налетела на меня, кричать начала, обвинять во всяком. Она так плакала! Так ругалась! Я повернулась и бежать! А в голове вертится, что она права во всём, что это я твою маму погубила. Теперь вот за тобой приехала…

Жанна горько усмехнулась.

– Зачем я приехала?

Тогда я и прогнулась слегка, допустила мысль: «Почему бы и нет?» А может, это случилось после, когда снова заявилась Таня и принялась мечтательно вздыхать: «Счастливая ты, Груня! Вот бы и мне в Москву! Хоть краем глаза взглянуть!»

Меня вдруг охватили странные чувства. С одной стороны – азарт, предчувствие чего-то нового и волшебного. С другой… я с необычайной яркостью увидела Жанну, заходящую в пустую, холодную квартиру. Что делает она долгими вечерами? Плачет? Или просто грустит сидя у окна? Наверняка Жанна ходит гулять, посещает кафе и рестораны, бродит по паркам. Но разве не ужасно быть одной, когда вокруг толпы людей? Ещё я думала о Тане, мечтающей увидеть столицу, вырваться из замкнутой деревенской жизни, заглянуть чуть дальше.

«Я… точнее мы должны поехать!» – решила я. И только данное бабушке обещание удерживало меня от поездки.

Вскоре Жанна уехала. Конец учебного года неумолимо приближался, а я всё никак не могла найти себе места. Толком не спала, почти не ела. Мысли о Жанне – далась она мне! – не оставляли в покое. Как она там одна?

Бабушка чуяла неладное и как заведённая твердила:

– Это она! Та ведьма московская! Задурила! Мозги запудрила!

Моё состояние всё больше её беспокоило, и однажды бабушка, пересилив себя, отправилась в Васильевку к своему бывшему однокласснику, а ныне священнику отцу Михаилу. Бабушка очень его уважала, хотя и вздыхала порой, что зря тот выбрал служение Богу. Наличие у отца Михаила супруги, десяти детей и бесчисленного количества внуков не мешало ей повторять, что «такой ладный, такой умный, работящий и… священник».

Неизвестно, что посоветовал бабушке бывший одноклассник, но вернулась она сосредоточенной и непривычно молчаливой. Долго сидела размышляя у окна, а после сказала:

– Делай, как знаешь! Езжай в свою проклятую Москву! Но чтобы потом, как отучишься, назад вернулась! Нечего не пойми где мотаться!

Я обрадовалась, заверив бабушку, что непременно вернусь. Мало того и на каникулы приеду увидеться.

– Не увидимся! – резко прервала меня бабушка. – Не доживу до твоих каникул! Чувствую, недолго мне осталось.

Как в воду глядела. Скончалась через месяц после моего отъезда. Позднее я узнаю, что бабушка много лет болела, и перед тем, как пойти просить совета у отца Михаила ездила она в больницу. Быть может, близость смерти и заставила её переменить решение. Но об этом я никогда не узнаю.

ГЛАВА 21

– Так, это четвёртая, – Таня пыхтя втащила в квартиру очередную сумку.

– Ты весь дом с собой перевезла или что-то оставила? – ехидно поинтересовалась я.

– Зря смеёшься. Если что оставить, отец вмиг пропьёт.

– У тебя всё? – спросила Жанна. – Ничего в такси не забыла?

– Всё вроде, – подруга рухнула на диван. – С ума сойти! Неужели приехали?

Квартира была точно такой же как я её запомнила: большая, с высокими потолками и пугающе пустая. Пара шкафов, две кровати, стол и три стула – вот и вся обстановка единственной комнаты. Пустые подоконники, окна без занавесок. Как будто нет у квартиры хозяйки, а только лишь временные гости живут в ней.

– Слушай, – прошептала Таня, округлив глаза. – Какая квартира запущенная! Она наверное наркоманка.

– Алкоголичка, – раздалось за нашими спинами.

Мы вздрогнули. Обманчиво спокойным тоном Жанна принялась рассказывать, что был за ней подобный грех, но вот уже полгода она в завязке и подобное не повторится, ведь теперь она не одна.

– Кажется, мы попали, – вздохнула Таня, уже тогда предугадав трудности, которые принесёт нам новая знакомая.

Жанна тем временем в очередной раз принялась рассказывать про тотальное одиночество, про равнодушных родителей, несуществующих братьев и сестёр. Ей так хотелось любить и быть любимой. Казалось, настанет взрослая жизнь и появятся новые знакомства, друзья, любовь войдёт в её жизнь. Ничего подобного!

Сначала Жанна пила немного, вечером, чтобы расслабиться и снять стресс. Выпьешь – и уже не так страшно. Только дозу время от времени приходилось увеличивать – прошлое количество не действовало. В ту поездку в нашу деревню она просто-напросто напросилась. Никто её не приглашал, но и гнать не решился. Хочет? Пусть едет!

– Не нужно было, – вздыхала Жанна. – Там я с твоей мамой познакомилась, а потом…

Потом стало ещё хуже. К одиночеству прибавилось невыносимое чувство вины. Количество алкоголя всё увеличивалось, и однажды она уже не смогла встать на работу.

– Всё покатилось вниз. Я стала продавать вещи из дома, подрабатывала уборкой, просто просила у магазина сердобольных граждан подкинуть мелочи на хлебушек, – она усмехнулась. – На хлебушек, да. Зато друзья появились. Такие же. Вместе стояли с протянутой рукой, вместе пили потом дешёвую гадость вроде портвейна.

Потом появился он. Красивый, голубоглазый, готовый выслушать. Она потянулась к нему как к последней надежде, к возможности прогнать опостылевшее одиночество. Он произносил ласковые слова, уговаривал лечь в клинику. И она согласилась. Согласилась, потому что хотела быть с ним рядом, дышать одним воздухом, проводить вместе дни и ночи, а та, в кого она превратилась, просто не могла быть рядом с таким потрясающим мужчиной.

Отрезвление пришло не скоро. Долгие месяцы в больнице, его посещения, помощь. Жанна буквально плакала от переполнявшей её любви и благодарности. Позднее она осознала, что у него есть семья – жена и дети. Он говорил о них прежде, но Жанна всё пропускала мимо ушей. А помогал он ей совершенно бескорыстно. Точно также он пытался вылечить, отмыть и устроить в жизни бомжей с вокзала и прочих пьянчуг. Он ведь в самом начале говорил об организации, в которой состоит. Богатые спонсоры, неравнодушные люди… неравнодушный, пытающийся спасти всех… он говорил, а она просто не слышала. Не могла и не хотела слышать.

Её едва не накрыла новая волна отчаяния. Желание приложиться к бутылке снова стало невыносимо острым. Тогда Жанна и поехала к нам.

– Ясно, – мрачно произнесла Таня. – Решила заткнуть нами душевные дыры.

С этого момента доброе отношение к Жанне у неё сменилось на настороженное.

– В этом есть что-то болезненное, – говорила подруга. – Словно мы ценны для неё не сами по себе, а как некие функции, затычки для душевной дыры.

Я не соглашалась с ней, спорила, убеждала в широте души нашей знакомой.

– Знаешь, как она говорит? – спрашивала я. – Она говорит, что у неё часто возникает непреодолимое желание обнять каждого встречного, обнять, пожалеть и спасти. Она не может пройти мимо нищего на паперти или голодного ребёнка. у неё слёзы на глаза наворачиваются, и внутри больно.

– Слова, слова… – не сдавалась Таня. – Их и у меня много.

Так мы и спорили целыми днями, но ни к чему и не пришли, оставшись каждая при своём мнении.

Нам обеим удалось поступить в институты, правда в разные. Мы прошли буквально по краю и если бы не льготы выпускникам сельских школ, то вряд ли бы нам пришлось учиться в Москве в то время, когда ещё не знали слова «ЕГЭ», а вступительные экзамены внушали страх. Я выбрала истфак, Таня – филологический.

Москва нас ошеломила. Первые дни мы как сумасшедшие бродили по её улицам, раскрыв рты и задрав головы. Многие километры прошли мы пешком. Мы полюбили этот шумный, ни на миг не умолкающий город.

Не сосчитать моменты, в которые я вспоминала о стариках. Смотрела на Москву-Сити и представляла Середняка. Вот бы он восхитился! Сидела в сквере у Храма Христа Спасителя и вспоминала Младшого. Ничего! Вернусь домой и расскажу им о Москве, покажу фото. Вот они порадуются! А после вспоминаю, что никого больше нет на этом свете.

Таня быстро адаптировалась к столичной жизни, обзавелась множеством друзей и поклонников. Я же так и осталась одиночкой. Вместе со всеми, но в то же время чуть в стороне. Это не было ни открытым бойкотом, ни намеренным презрением со стороны моих однокурсников. Просто так сложилось. Я не страдала. И даже когда Таня тащила меня на очередную тусовку, я стремилась остаться дома. Жанна и вовсе начинала ругаться:

– Чему ты её учишь? Пить, курить и разлагаться? Знаешь, к чему это может привести? Посмотри на меня!

Таня парировала:

– Во-первых, я не курю и никому не советую. Во-вторых, разлагаться, тем более морально, не тороплюсь. И в-третьих, когда веселиться-то, как не в юности? Мы – приличные девочки, днём на лекциях, вечерами в блинной на подработке, блины уже ночами снятся. Можно хоть раз в неделю выдохнуть, старушка ты наша?

Жанна принималась сопеть, ворча под нос, что кое-кто больно хитрый. Что этого кое-кого и вовсе не звали, а он прилип, притащился не отвяжешься и воду мутит.

– Не переживай, – не выдержала однажды Таня. – Этот кое-кто скоро комнату в общаге получит и съедет. Только его и видели!

Она уехала через неделю, пожелав мне крепиться и звонить, если станет совсем худо. Что значило «худо» я так и не поняла, но звонить пообещала.