Долгое эхо

ГЛАВА 10

Праздники в нашей семье – дело особое. На день рождения всегда получаю от бабушки «практичную» вещь вроде аляпистого шерстяного свитера, который никогда не надену. Вечером мы съедаем по кусочку торта и ложимся спать. Отмечать праздники у нас не принято. Елку на новый год мы тоже не наряжаем.

Для бабушки существует только два праздника – Троица и Пасха. Первый она называет «общественным». Его отмечают «всем миром» – выносят на улицу столы, табуретки. Каждый приносит что-нибудь из съестного. Повсюду березовые ветки с молодыми листочками. Все чинно и свято как в старые времена. Но благодушие и спокойствие длятся недолго. Заканчивается день обычной пьяной дракой. Дерутся все – и женщины и мужчины. Даже бабушка, поддавшись однажды общему настроению, изобьет своей клюкой соседку за то, что ее яблоня бросает тень на наши помидоры.

Другое дело – Пасха – тихий семейный праздник. На Пасху бабушка печет куличи. Один мы съедаем за праздничным столом, другой раздаем соседским ребятишкам.

Накануне Светлого воскресения я встаю рано. Нужно успеть в соседнее село, в храм Святой Троицы. Беру еще теплые куличи, разноцветные яйца и иду их святить. У нас мало кто ходит в церковь.

– А я вот так яички-то покрещу, – говорит бабушкина подруга бабка Серафима, – и буде.

И размашистыми движениями водит над столом тяжелым серебряным крестом.

Вместе со мной в церковь идут Гороховы, муж и жена. Рядом – Тошка, сзади плетётся Женька Иванов. Он устал, хочет спать. Женька зевает и всем своим видом показывает, как ему надоело идти. Если бы не его бабка, в жизнь бы не пошёл. Тошка на удивление молчалив и сосредоточен, внимательно изучает землю под ногами.

– Что за чушь! – возмущается Женька. – Идти к чёрту на рога, чтобы мужик в платье побрызгал водой на кусок хлеба. И свершится чудо! Аминь! – заканчивает он зло.

Тошка резко останавливается. Сегодня он сам не свой.

– Никогда так больше не говори! – кричит он. – Бог тебя накажет!

– Бог? – смеётся Женька. – Что-то я его ни разу не встречал.

Я молча иду дальше. Тошка, весь красный от возмущения, впервые не знает, что ответить.

– Морозова! – окликает меня Женька. – Может, и ты у нас верующая? Ответь дураку: есть Бог?

– Не знаю, – говорю. – Я ещё не решила.

Женька смеётся.

– А я не верю, – сбивает меня с толку Тошка. – Я знаю… точно знаю, что он есть, а остальное… остальное частности.

– Поп недоделанный! – Иванов разворачивается, направляясь домой. Ему больше не хочется никуда идти.

Я думаю о Младшом, до старости оставшимся наивным ребёнком, искренне верующим и никогда не навязывавшим свою веру другим. Никогда он не осуждал и не проповедовал. Только тускнели его ясные голубые глаза, болела душа от чужого неверия. Жена его, Маруся, такая же тихая и скромная. Если подумать, то и вспомнить о них двоих почти нечего. Сейчас Младшой уже наверняка в храме. Словно и с вечера не уходил.

Красивый храм в Васильевке. Блестят на солнце золотые купола. Когда-то и в нашей деревне стояла церковь. Это её хотел восстановить, но так и не сумел Младшой. Мимо холма, на котором она возвышалась мы и идём. Много лет назад кресты сорвали, колокола сбросили, арестовали священника отца Сергия.

В то время бродил по окрестностям юродивый Арсюшка. С иконой Богородицы в руках предрекал конец света. В тот год и сгорела Светловка. Арсюшку обвинили в сглазе, избили, а икону отобрали. Полуживой приполз он на холм, свернулся калачиком среди церковных развалин и умер.

Там же среди осыпавшихся от времени стен мне является белая фигура. Тошка тоже её видит. Он хватает меня за локоть и шепчет: «Арсюшка!»

Моё сердце замирает. Тишина.

– Это ангел! – внезапно понимаю я.

От чувства причастности к великому и непознанному хочется плакать. Я моргаю, и фигура исчезает, растворившись в воздухе. Игра света. Или всё же нет?

На кладбище ходили несколько раз в год. Обязательно на Пасху. Как не просил, как не уговаривал Младшой обождать, не слушали.

– Не ходят на Пасху! – причитал он. – Негоже великий праздник в поминки превращать! Радоваться нужно, а мы скорбью маемся!

– Как не ходят-то! – возмущалась бабушка Нина. – И Поплавские ходят, и Рогожины… вся деревня ходит, а он противится!

– Хотя бы до Радоницы потерпите! – умолял Младшой.

Его не слушали. Собирались все вместе и шли. Ничего не оставалось Младшому как подчиниться и всю дорогу вздыхать потом и, быстро крестясь, приговаривать:

– Прости, Господи, души грешные, ибо не ведают, что творят!

Потом останавливался и добавлял:

– И меня прости, дурака грешного!

Однажды по дороге на кладбище нам повстречалась гадюка. Свернувшись она лежала на большом плоском камне, грелась на солнце. Тут же всполошилась бабушка Нина. Закричала, замахала руками.

– Ой, не кричи! – испугалась Нюта маленькая. – Она проснётся и всех нас искусает!

– Змеи – совершенно глухие существа, – авторитетно заявил Середняк. – Она не услышит.

– Слава Богу, – выдохнула Нюта маленькая.

– Но у змей очень развито обоняние, – продолжил Середняк.

– Ой, мамочки, – Нюта маленькая буквально окаменела от страха.

– Прибить гадину! – решил Старшой озираясь в поисках подходящего орудия.

– Не надо, – остановил его Младшой. – Всё ж тварь Божия да и неправильно это в праздник смертоубийство совершать.

Мы медленно, почти крадучись, обошли змею стороной.

– Аккуратней клади! Аккуратней! – приговаривал Младшой. – Конфетки на землю не клади! Ребятишки придут, возьмут покушать, а там земля. В пакетик аккуратненько пристрой!

– Какие ребятишки? – Нюта большая разогнулась кряхтя, уставилась на Младшого с удивлением. – Не им гостинцы – усопшим!

– Усопшим материальная пища вне надобности. Мы пришли, а они радуются. Слава Богу! – Младшой перекрестился.

– Тьфу на тебя! – разозлилась Нюта большая. – Будто не православный!

– Ты печеньеце зачем крошишь? – не унимался Младшой. – Клади аккуратненько рядышком с конфетами, в кулёчке, чтобы кушать удобней было.

– Да-да не кроши! – не выдержал Середняк. – У тёти Даши до самой смерти зубы хорошие были, не чета нашим.

Середняк захохотал. Он не верил ни в чёрта, ни в Бога, но всё равно ходил вместе со всеми. Помните про кулак? Куда остальные четверо – туда и он. Иначе невозможно.

– И колбасочку пристрой рядышком, – Младшой протянул пакетик с мелконарезанной варёной колбасой. – Для котика.

– Тьфу на тебя! – не выдержала Нюта большая. – Сам пристраивай коль приспичило! Видано ли дело святое место позорить! Да не клади ж ты на могилу, ирод! В уголку свою колбасу пристраивай!

Кот уже тут как тут, вертится рыжий у ног, ластится. Толстенький, кругленький как шарик, он давний обитатель кладбища. Младшой его любит. Даже переживает морозными зимними вечерами, как он там не мёрзнет в одиночестве?

Лёнька успокаивает деда, говорит, что кот не одинок, что его хозяин – кладбищенский человек, живущий в глубине леса. Почему, как мы думаем, в ту часть леса не ходит никто? Да потому что там кладбищенский человек руки свои длинные тянет, глаза страшные таращит. Не захочешь, испугаешься.

– Ерунда, – говорит Середняк.

А Старшой задумывается.

– Жили у нас в лесу такие. Давно дело было. Конца света ждали. Не дождались, видать.

В конце мы всегда ходили на могилу родителей стариков. Каждый знал, где она находится, но каждый раз мы долго плутали в поисках участка. В конце-концов оставляли надежду, отправляясь к выходу, и тут же натыкались на знакомый памятник. Мистика да и только.

– В следующем году на Радоницу пойдём, – говорил Младшой.

Все согласно кивали, Середняк выдавал что-то вроде: «Мракобесье. На меня не рассчитывайте!» Но в следующий раз снова отправлялись на кладбище на Пасху, в том же составе.

Вечером мы включаем наш старинный черно-белый «Рекорд» и смотрим трансляцию из Храма Христа Спасителя. У телевизора снята задняя крышка и каждый раз, когда расплывчатое изображение внезапно исчезает с экрана, я встаю и аккуратно трясу большие стеклянные лампы, торчащие сзади.

– Свят, свят, свят! – крестится бабушка. Она смертельно боится электричества.

– Контакты отходят, – спокойно поясняю я.

– Заменить бы лампы-то, – предлагает бабушка. Я вздыхаю. Мне кажется, у нас сохранился последний ламповый телевизор в мире. И сами мы старые, на века отставшие от современной жизни люди.

ГЛАВА 11

Сейчас бумажных писем почти не пишут, разве что старые, не знакомые с интернетом, люди, но в моём детстве письма служили единственной связью с внешним миром. С ними мог соперничать разве что телефон, но в нашей деревне он был только на почте, и связи почти никогда не бывало.

Раз в неделю Лёнька присылал нам всем письмо, а мне лично почтовую открытку. Письмо торжественно относилось в дом к старикам, где Середняк, надев очки и торжественно откашлявшись, зачитывал его вслух, поясняя каждое предложение. На открытке, которая представляла собой обыкновенную картонку с маркой, брат писал стихотворение. Каждый раз новое. Только его. Я хранила их в коробке из-под обуви и иногда перечитывала.

Адреса на посланиях менялись, и мы с Таней и Тошкой завели привычку отмечать на большой настенной карте России хаотичные Лёнькины передвижения. Писать ответы смысла не было – слишком быстро он перемещался по стране.

Как-то раз на уроке литературы я читаю сочинённые братом строчки.

– Чьё это стихотворение? – грозно спрашивает учительница.

– Моего брата, – отвечаю я.

– Я же говорила о произведении современного автора!

– А он современный!

– Нет! Это самодеятельность! Найди настоящего!

Обидно. По-моему быть поэтом или писателем значит просто писать, неважно читают тебя или нет. Мне не хотелось, чтобы Лёнькин талант сгинул в неизвестности, и я доставала его стихами всех. Таня слушала с присущим ей терпением и тактом, но каждый раз в конце говорила, что не очень любит поэзию, что не мешало мне через неделю читать ей снова. Тошка при этом вечно бывал чем-то занят вроде сборки модели очередного самолёта.

– Слушаю, слушаю! – твердил он, но на самом деле не слушал.

Моим самым благодарным слушателем стал трёхлетний Петя. Он не понимал ровным счётом ничего, но его завораживал ритм, и он слушал с открытым ртом, а после выдыхал с благоговением: «Красиво!»

В нашем загибающемся поселении Петя был самым младшим. После смерти родителей он жил с бабушкой, нестарой и очень энергичной свекровью Юлечки. И она бы растила его до совершеннолетия, если бы однажды не повстречалась на её пути, как она утверждала, «неземная любовь». И этой «неземной любви» совершенно не хотелось иметь рядом с собой маленького, требующего постоянного внимания ребёнка. Сначала Людмила приезжала на разведку, рассказывала Игорю Николаевичу о свалившемся на неё счастье и уговаривала забрать правнука. Учитель отказывался. Конечно Петя был ему нужен, но что делать ребёнку в нашем медвежьем углу? И как он, старый человек, сможет позаботиться о таком малыше? Ему и самому порой требуется помощь.

Людмила Игоря Николаевича выслушала, уехала домой, а через пару дней привезла мальчика с чемоданом, поставила перед калиткой и сразу же уехала. Тошка долго потом сокрушался, что не успел подбросить в машину жабу или другую противную живность.

Тем временем бабушка Нина начала чудить. На неё вдруг напала страшная тоска, и часто она начинала плакать и причитать, что все её оставили, что погибли и сынок, и дочка, и любимый внук. Резонные возражения, что сын с внуком живы да и внучка, то есть я, под боком, на бабушку не действовали. Я сама была на Лёньку зла. Куда его понесло? Что за манера плюнуть на родных и отправиться искать эфемерное счастье, будто дома его отыскать невозможно.

Много лет спустя наткнусь на строчку из стихотворения: «…и куда бы я не бежала, я с собою брала себя…» Автора я не помню, но она права на все сто.

В тот год, когда появился Петя, у нас прохудилась крыша. Её можно было починить, но бабушка приняла это за знак и решила переехать к старикам. Разумеется, вместе со мной. Стариков я любила, уважала и терпела неприятные черты характера, обострившиеся с годами. Я могла слушать их разговоры и перепалки час или два, но жить с ними оказалось невыносимо. Они неосознанно давили, удушали заботой и советами, подчас полностью противоположными. В хорошую погоду я сбегала в старый дом, остальное время проводила у Игоря Николаевича. Сидела на полу, погружаясь в далёкую историю. И не было в то время часов важней и интересней в моей жизни.

ГЛАВА 12

– Нюрка паразитка! Одень шапку! Шапку одень, кому говорят! – грузная Олениха, Вера Матвеевна Оленина, опершись на палку, спускалась с крыльца. – Холодина на дворе! Голову застудишь! Кому нужна будешь дурочкой!

Склонившаяся над грядкой Нюра подняла голову, сказала ласково:

– Мам, ну ты что! Май на дворе.

– Май тебе! Май! – не унималась Олениха. – Знаешь, как говорят: пришёл марток – одевай семеро порток.

– Так май, не март!

– Велика разница!

Подбежала к дочери и нахлобучила-таки той на голову растянутую бледно-розовую беретку.

– Куртку застегни! – добавила старуха.

Впрочем, они обе были старухами: матери накануне исполнилось девяноста два, дочь разменяла седьмой десяток.

Мы следили за ними из-за забора. Петя строил из песка башню, Тошка как маленький порывался напугать старух, кинув в их сторону ветку. Таня била его по рукам, а я думала, как это замечательно, когда у тебя есть мама. Ради неё можно и сто шапок на себя надеть.

Общаться с Нюрой нам, детям, было строжайше запрещено. Но как всякий запретный плод общение с ней притягивало, будило воображение, чему способствовали туманные объяснения деревенских: мол, как-то много лет назад, ещё девчонкой, уехала Нюра в город, и там с ней случилось «страшное». Связано «страшное» было с мужчиной, ребёнком и чужой женой. В детском сознании эти три вещи никак не хотели объединяться, и возникали своеобразные версии, одна чуднее другой. Страшно нам не было, несмотря на то, что бабушка Нина, настаивая на опасности мира за пределами деревни, неизменно приводила в пример Нюру.

– Впрочем, сама виновата, – говорили в деревне, шарахаясь от Нюры как от чумы. Словно то, что они называли «распутством», могло перейти на них самих.

Нюра выращивала перепёлок, и Тошка признался однажды, что получил от неё в подарок десяток яиц. Уже через пять минут Тошкина мать забрасывала те яйца аккурат в открытую форточку Олениных.

Мне и самой, стыдно признаться, довелось попасть в неловкую ситуацию, связанную с Нюрой. Она угостила меня яблоками, крупными и красными-красными. Одно я съела за домом, вторым угостила Тошку, остальные закопала в огороде. Бабушка сразу бы поняла, чей это подарок, и скандала было бы не избежать. В тот день, мы уже совсем взрослые, наблюдали за Нюрой издалека скорее по привычке, чем от страха.

Мужчина приехал на дорогом внедорожнике, остановился вдалеке. Вылез, чертыхаясь, на свет божий и медленным шагом, словно что-то выискивая, направился к нам.

– Оленины здесь живут? – задыхаясь (ещё бы с его-то комплекцией), спросил он. Таня кивнула на дом.

– Здесь значит.

Мужчина шумно выдохнул, подтянул брюки и направился прямиком к согнувшейся над грядкой Нюре.

– Значит вот оно как?

Отвёл за угол и долго что-то говорил под недоверчивым взглядом медленно ковылявшей к ним Оленихе. Нюра охала, всплёскивала руками и в конце-концов расплакалась.

– Крокодильи слёзы! – громко сказал мужчина и плюнул Нюре под ноги. Олениха замахнулась своей клюкой, а Петя подбежал к незнакомцу и принялся колотить маленькими кулачками по его огромному животу.

– Не смей обижать Нюру! – кричал он. – Она хорошая! Слышишь? Обидишь – будешь иметь дело со мной!

Мужчина рассмеялся, оттолкнул Петю, процедил сквозь зубы «мы ещё поговорим», сел в машину и уехал.

А уже на следующий день приехали телевизионщики и принялись осаждать дом Олениных. Тот мужчина оказался детдомовцем. Позднее в эфире он со слезами рассказывал о несчастном детстве, считая, что именно Нюра оставила его в роддоме. Нюра на передачу не поехала, согласившись лишь сдать анализ. Не она. Но в эфире целый час мусолили эту тему, обвиняя несчастную во всех смертных грехах. А под конец показали грозящую палкой Олениху, растрёпанную с красным перекошенным лицом.

– Вы хотите знать, что случилось с вашим родным ребёнком? – журналистка преследовала Нюру, ловко уклоняясь от её матери.

– Нет, нет! Не хочу! – Нюра закрывала руками лицо и бежала к дому.

– Как же так? – кричала вслед журналистка. – Ведь это ваша плоть и кровь! Неужели вам всё равно?

Редакторы всё же отыскали сына Нюры. Он был усыновлён в хорошую семью, но врождённое генетическое заболевание не дало ему права на долгую жизнь. В семь лет он умер.

– К сожалению, родная мать так и не нашла в себе мужества приехать на передачу, – произнёс в финале ведущий. – Видимо ей совершенно всё равно, что стало с её ребёнком.

Он сделал грустное лицо и пожелал телезрителям любви и счастья. Не замеченный прежде в излишних сантиментах Середняк скривился, плюнул в экран и, сообщив, что все на том телевидении сволочи, вышел покурить. Через десять минут вернулся и спокойно сообщил, что «Нюрка Оленихина в сарае вешаться вздумала». Сел за стол и как ни в чём не бывало уставился в телевизор.

Нюра не вешалась. Сидела и плакала, вытирая слёзы подолом цветастой юбки.

– Я ж не хотела знать! – сообщала она сбежавшимся соседям. – Всё равно ничего не изменишь. Зачем знать? Я думала, хорошо всё у него, складно. Живёт где-то счастливый. Всё у него хорошо. Выходит, не так всё?

– Сама виновата, дура! – злобно выкрикнул Генка Кислицын. После травмы он стал зол и нетерпим к чужим ошибкам. – Родного ребёнка выбросила, теперь ревёт!

Таня врезала Генке по животу локтём, отчего тот согнулся, захрипел и упал на колени.

– Злой ты, Кислицын, – сказала она. – Нельзя так.

Олениху после передачи разбил инсульт, и лежала она потом парализованной четыре года пока не умерла. Но того как жили эти две женщины, мать и дочь, как любили друг друга и как дочь несколько лет ухаживала за матерью, конечно же ни в какой передаче не показали.

ГЛАВА 13

Муж Нюты маленькой Глеб жил напротив разрушенной церкви. Она не давала ему покоя, зудела как заболевший зуб, выводила из себя. Ему даже пришлось передвинуть кухонный стол и садиться спиной к окну только бы не видеть её тёмной громады. Плотные шторы не спасали. Сквозь них просвечивал золотистый контур. Игра воображения, он знал это, но никак не мог избавиться от наваждения.

Церковь крепко-накрепко привязала его к себе. Глеб грозил ей кулаком, плевал в её сторону, разбирал на части. От неё почти ничего не осталось – лишь невысокие осыпающиеся стены да устремлённая в небеса колокольня. На потускневшем куполе вместо креста торчал кусок арматуры.

– Чтоб ты провалилась! – кричал он, проходя мимо.

Ему ужасно хотелось написать куда следует о том, чтобы сровняли с землёй ненавистную церковь, чтобы и следа её не было, чтобы не мучила. Но Глеб был трусоват и нерешителен. Становился смелым только с теми, кто слабее его самого. Потому и писать боялся. Мало ли что выйдет. Не поймут там, наверху, и самому достанется. Словом Глеб владел плохо, писал неразборчиво. Всякое могло приключиться.

Как-то раз поздним вечером Глеб не выдержал, схватил что под руку попалось – то ли кувалду, то ли лом – и побежал крушить ненавистные развалины. Светила луна. В углах мерещилось что-то тёмное и дьяволоподобное. Оно скалилось, подбадривало. Глеб поднял своё орудие и тут же свалился на землю. Инфаркт.

Спасло его чудо. Меньшого среди ночи потянуло помолиться на святом месте. Он и пошёл. А ещё на счастье, или на чудо какое оказалась в деревне скорая. Сто лет её здесь не видели. Вызывали редко, а коли вызывали, так ждали сутками. А тут – вот она! Ложный вызов. То ли вызвали в шутку, то ли заблудилась. Повезло Глебу. Младшой утвердждал, что Бог спас.

Восстанавливался долго, а как поднялся с постели, приковылял к старикам, достал из кармана пачку денег и сказал грубо:

– Вот! Надо её заново строить… церковь эту. Сил нет, измучила. Пусть лучше целая стоит.

Младшой просиял. Чуть ли не руки целовать кинулся. Только не вышло ничего. Деревня пустела, и мало кому из оставшихся нужна была церковь. В Васильевке есть – и хватит.

На развалины мы, дети, ходили сначала из любопытства: манили остатки церковной росписи, едва угадывающиеся на полуобвалившихся стенах. Став постарше, забирались повыше, демонстрируя навыки скалолазания.

– Слабо по стенке пройти? – кричал сверху Мишка Савельев, балансируя на краю на уровне третьего этажа. Ловко словно обезьяна пробежал он по узкой кирпичной дорожке. Оказавшись на противоположной стороне, победно вскинул руки и показав язык, быстро спустился вниз.

– Ну, что зассали? Слабаки! – выкрикнул он.

Таня усмехнулась:

– Дурак ты.

– Да я не тебе, – сказал Мишка. – Ты ж понятно, девчонка. Куда тебе! Все вы девчонки слабачки. Тебя Морозова это тоже касается.

Я не стерпела и храбро полезла наверх.

– Перестань! – попыталась остановить меня Таня.

– Может, не надо, а? – Тошка аж побледнел.

Вдвоём они схватили меня за футболку и принялись стаскивать вниз. Я вывернулась и продолжила лезть. Ноги у меня тряслись, внутри я проклинала себя, Мишку, церковь, людей, превративших прекрасное здание в руины. Проклинала, но всё-таки лезла.

– Не смотри вниз! Не смотри вниз! – шептала я, проходя по краю стены.

Спустившись, села на землю. Меня не держали ноги.

– Класс! – восхитился Мишка. – Не ожидал от тебя.

Таня обозвала меня дурой и сказала, что отныне и навеки вечные не хочет со мной общаться.

– Сама же говорила на литературе, что нужно преодолевать свой страх, всегда идти вперёд. Риск – благородное дело. Про подвиг ещё что-то. Ты тогда «пятёрку» получила, – возразила я. – Врала значит?

– Ничего и не врала. Просто это надо делать ради чего-то, а не по глупости, чтобы кому-то что-то доказать.

Мы часто ходили в разрушенную церковь. Кто-то курил тайком от взрослых, пил пиво в тёмных её углах. Таня терпеть не могла пьющих и очень расстраивалась, находя на полу храма пустые бутылки. Она не знала, что здесь мы с Тошкой впервые попробовали покурить, а после торжественно поклялись никогда больше не брать в рот эту гадость, так противно нам стало от сигаретного дыма.

Мы любили лежать на полу и смотреть на небо. Где-то там, в самй вышине жили голуби. Красивые белые голуби с мохнатыми лапками. Скорее всего это были голуби старика Пахомыча, умершего ещё до нашего рождения. Говорили, что когда он умер, голубиная стая слетелась к его могиле и долго потом кружила над старым кладбищем, будто прощаясь.

Так вот если долго-долго лежать на полу, всматриваясь в кусочек неба, то можно увидеть пролетающих голубей. На ясном голубом фоне это смотрелось особенно красиво. Тошка утверждал, что голуби всегда к счастью.