Долгое эхо

ГЛАВА 6

Неизвестно кому и каким образом пришла в голову светлая мысль одарить детей из нашей деревни путёвками в летний лагерь. Смешно по своей сути. И ладно бы лагерь тот находился на берегу моря или в другом каком удивительном месте, но нет: серое бескрайнее поле и ни капли воды рядом, даже хилой речки вроде нашей Малиновки там не было.

Так или иначе, когда я училась в классе третьем, в школе раздали путёвки, не воодушевившие ровным счётом никого кроме Тошки. Тот прознал, что находится лагерь рядом с музеем авиации, в котором есть настоящие самолёты, и стоят эти самые самолёты прямо на улице. То, что в музей можно и не попасть, мало тревожило Тошку. Просто быть рядом с ним – уже счастье.

Тошка боготворил самолёты и вертолёты немного тоже. Как заворожённый смотрел он на пролетающие над головой воздушные суда. Он знал их все от старых до современных, его комната была заставлена моделями всевозможных размеров. В будущем Тошка собирался стать лётчиком.

Остальные поехали в унылый и бесцветный лагерь просто потому, что это бесплатно. Всего человек десять. Бабушку охватила паника, как впоследствии оказалось не напрасная, а я так не хотела отрываться от Тани с Тошкой, что уехала со скандалом под бабушкин плач, осенённая крестом и обрызганная святой водой с ног до головы.

Я могла бы сказать, что ничего не помню из времени, что я провела в лагере. Скучно. Серо. Строгое расписание и тихий час сводили с ума. Асфальт жарил, безумно хотелось разуться и помчаться по траве, ходить по которой запретили. «Гадюки» – сказали нам. Мы не очень-то верили в их существование, несмотря на то, что в моей памяти ещё жив был рассказ Нюты большой об одном из её родственников, что косил траву и наткнулся на змею. От укуса и умер. Но то когда было!

Как то раз к нам подошла директор лагеря и тихо сказала:

– Ребята, не ходите к столовой. Там змея.

Через минуту у столовой собрались все. Гадюка лежала на асфальте, свернувшись кольцом, и не собиралась ни на кого нападать. Я не помню, что стало со змеёй. Должно быть её убили или поймали и выпустили. Хотя наверняка убили.

Главное, из-за чего я хочу забыть то лето, случилось на следующий день после появления гадюки. Она пробудила в нас тоску по новому и неизведанному. Нам хотелось видеть необычное, будоражущее кровь, а не жить загнанными в жёсткие рамки расписания среди бетонных коробок и асфальтовых дорог.

Когда наступил тихий час, оказавшийся и не часом вовсе, а двумя, мы оделись, вылезли в окно и пошли, куда глаза глядят, чему поспособствовала дыра в заборе. Мы – это я, Таня, Тошка, Генка Кислицин, Пашка Мориков и Витька Промыслов. Тошка всё хотел увидеть самолёты, и мы отправились в сторону музея, но заблудились и вышли к песчаным карьерам.

Было тихо и удушливо жарко. В стороне замер экскаватор. Мальчишки полезли на насыпь. Витька притащил откуда-то картонку, уселся сверху и с криком понёсся вниз, поднимая фонтаны песка. Тошка начал зудеть, что нужно идти к музею, спросить у кого-нибудь путь и идти. Его не слушали.

– Детсад! – насмешливо сказала Таня. – Пойдём, Груня!

Мы вдвоём повернули обратно. Тошка трусил следом и причитал, что не туда идём, что музей не там, что наверняка экскаваторщик знает, что в кабине должен быть экскаваторщик, иначе технику угонят. Не может же он оставить машину без присмотра. Сто слов в минуту без остановки. Таня уже приготовилась треснуть его по голове, когда Витька закричал, что нашёл что-то интересное. Таня вздохнула и мы поплелись к мальчишкам. Интересно ведь. Витька копал как собака – песок так и летел в разные стороны. Ухватить это интересное никак не получалось. Тошка завёл свою шарманку про музей. Тут это и случилось.

Если бы мне не объяснили, я бы и подумать не могла, что это взрыв. Просто что-то грохнуло большое и громкое, взметнулся вверх песок, заложило уши и я, не зная ещё точно, что случилось, осознала с ужасом, что там, где раньше стоял Витька – пустота. Не знаю, действительно ли там ничего не было или мозг таким образом позаботился о моей психике, но в тот момент я видела только залитого кровью Генку. Он лежал наверху словно мёртвый. Я вглядывалась в его лицо и шептала: «Моргни! Моргни!» Дальше – темнота.

Таня любила потом припоминать всякие ужасные подробности. В ответ я кричала, затыкала уши и пыталась убежать, но кое-что всё-таки услышала. Оказывается, мы помним произошедшее абсолютно по-разному. Тошкино видение ситуации осталось неизвестным. Единственное, что он говорил: «А всё-таки в кабине был экскаваторщик».

Никакого экскаваторщика я не помню. Помню только тётю Люду Промыслову. Как бежит она по улице в летнем платье в цветочек и кричит. Я должна бы думать о Витьке с Пашкой, которых больше нет, но я смотрю на большую грудь тёти Люды, которая так и норовит выскочить наружу, на её объёмный живот, и в голову мне лезет всякая ерунда. «Какая же она толстая!» – не к месту думаю я. И эта мысль вертится и вертится в моей голове. Я почти смеюсь, вытесняя из сознания страшное. Ведь если я хоть на миг задумаюсь о произошедшем, то разревусь.

Я говорила, что воспоминания мои будут не войне. Так и есть, но почему-то она продолжает вмешиваться в жизни людей даже полвека спустя. У Витьки с Пашкой старый снаряд отнял жизнь, у Генки – левую руку. А мы с Таней и Тошкой, внешне невредимые, поняли ужасную вещь, что дети тоже умирают. Порой совершенно случайно и незаслуженно.

ГЛАВА 7

Никак не получается уйти от войны. Столько лет прошло, а она продолжает вмешиваться в судьбы людей, и никуда от неё не денешься. Девятого мая каждого года у памятника, что рядом с деревенским клубом, проходил митинг. Отовсюду нёсся незаменимый «День Победы», выступали односельчане. Праздник в Морозовке носил самодеятельный, стихийный характер. Основные торжества проходили в Васильевке, как в самом крупном из поселений нашего района (не считая райцентра, конечно же). До Морозовки дела сильным мира сего никакого не было. Потому, как могли, справлялись сами.

Справлялись неплохо: включали музыку, говорили речи, читали стихи, пели песни, танцевали. В общем, кто во что горазд. И получались такие праздники душевней и родней, чем официальные торжества, когда многие говорили то, что нужно говорить, а не то, что идёт от сердца. После усаживались за накрытые столы, и начиналось веселье.

Мы с Таней застолья не любили. У обеих отцы сильно пили, и вид разгулявшихся, не знающих меры людей, не вызывал у нас приятных чувств. Танина мама, женщина мягкая и податливая, тоже была склонна к употреблению спиртного. За ней следовало беспрестанно следить, чтобы она не тяпнула рюмку-другую. Сначала этим занимался дед. Потом подросла Таня. Только вот за богатым столом да в праздник да в весёлой компании остановить Танину маму было невозможно.

Я всегда жалела подругу. Как же тяжело жить в вечном напряжении! Следить, чтобы не соблазнила маму очередная подружка с бутылкой наготове да затащить в дом пьяного отца. Не дай Бог замёрзнет на улице! К тому же слёг дед, и лежал целыми днями на печке не в силах подняться. И не было до него никому никакого дела. Никому кроме Тани. Вот и выросла она такой, что «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Она всё знала и умела и никогда ничего не боялась. Темноволосая, смуглолицая Таня говорила, что бабушка её африканка. Тане поддакивали, но и она сама и окружающие знали, что течёт в ней никакая не африканская (какие в нашей глуши африканцы), а цыганская кровь.

Как-то в одну зимнюю вьюжную ночь мы с Таней отправились искать её отца.

– Чего ты меня будишь? – возмутилась я. – Никуда он не денется, проспится и вернётся.

– Вот и она также сказала, – вздохнула подруга, имея в виду мать.

Я тихо, чтобы не разбудить бабушку, пошла одеваться. Позднее, когда мы вели под руки её пьяного вусмерть отца, я спросила, зачем она это делает.

– Жалко, – сказала Таня. – Отец всё-таки.

– И ты его любишь?

– Он мне ничего плохого не сделал.

– А хорошего? – у Таниного отца подкосились ноги, и я чуть не упала.

Подруга задумалась:

– Он мне жизнь дал как минимум. И вообще родителей уважать надо, других не будет.

Таня всегда поступала как надо. Я подумала, что уважать надо за что-то, а вслух сказала, что своего отца я ненавижу.

Подруга вздохнула:

– Знаешь, Груня, а я, пожалуй, никого не ненавижу. Не испытываю ненависти то есть. Просто это слишком сильное чувство. Это что же такое нужно сделать, чтобы тебя возненавидели? Твой отец, пожалуй, ничего такого и не сотворил.

Таня всегда выражалась очень дипломатично и никого не осуждала. Потом я шла домой и думала, что она права. С ненавистью я погорячилась. Отец мне был неприятен, противен, но вовсе не ненавистен. Ничего плохого по сути он мне не сделал.

На праздновании Дня Победы всегда выступал наш учитель, Игорь Николаевич. Скромный, без единой медали на груди, единственный оставшийся в живых ветеран Морозовки. Его уважали, но понять могли не всегда. Почему не носит наград? Чего стесняется? А он выделяться не любил, потому на застолье и не оставался. «Что я как свадебный генерал восседать стану?» Шёл домой, а мы с Таней следом.

Дом у Игоря Николаевича был просторным, почти пустым. В нём царил не обычный для старых людей аромат, а запах чистоты, света и тепла. Таня всегда фыркала на эту мою фразу, но я не могла подобрать иного описания атмосферы того дома. Очень мало мебели, только самая необходимая и книги, книги, книги… длинные полки книг от пола до потолка. Лёнька ходил сюда как в библиотеку. Многие ходили. Я сама однажды, умирая со скуки, взяла с полки старый томик и очнулась через добрых полчаса, обнаружив себя сидящей на полу и жадно вчитывающейся в «Историю Древнего мира» Тураева. Шумеры, Аккад, законы Хаммурапи – неизвестные слова очаровывали. Оказалось, что много тысячелетий назад на земле тоже жили люди, и мне до дрожи в коленках хотелось узнать о них как можно больше. С тех пор история стала главной любовью моей жизни.

Девятого мая мы с Таней всегда приходили в дом учителя. Игорь Николаевич каждый раз проходил на кухню и, извинившись, выпивал сто грамм, поднесённые внучкой Юлечкой. «В праздник можно» – говорил он. Потом садился за стол и начинал вспоминать. Часто рассказывал наизусть стихотворение Твардовского «Я убит подо Ржевом» или «Василия Тёркина». О войне не говорил, как его не уговаривали. Только цитировал стихи о войне и грустнел до тех пор, пока Юлечка не вскакивала со своего места, обхватывала его руками и, смеясь, говорила: «Эх, деда, нам ли быть в печали?» Игорь Николаевич улыбался и становился прежним, весёлым и не унывающим учителем истории, умеющим так задорно и увлекательно объяснить самую скучную тему, что даже отпетые хулиганы и двоечники сидели, боясь шевельнуться и пропустить самое интересное.

Летом он ездил до школы на велосипеде, зимой – ходил на лыжах, чем заразил нас с Таней и братьев Радовых. Путь в школу морозным утром – одно из самых сильных и счастливых воспоминаний моего детства. За нами как-то увязался и Тошка. На лыжах он стоял плохо, часто падал, много говорил и предпочёл в конце-концов автобус, который вёз в школу по дальнему радиусу и постоянно ломался. Зимой Тошка вставал на полчаса раньше и весь первый урок пытался не захрапеть. А шёл бы с нами напрямки – мог бы поспать подольше, а потом ещё взбодриться морозным воздухом вместо того, чтобы клевать носом в тёплом салоне автобуса.

Таня мне как-то сказала, что нужно уметь благодарить жизнь за те счастливые моменты, что она дарит, пусть даже за самые мелкие. Такие, как зимний лес поутру, звёзды на небе и даже скрип снега. Ведь это всё так чудесно!

– Ага! – возразила я. – А потом в школу! Очень чудесно!

– Подумай зато, – улыбнулась подруга, – как здорово будет зайти в тёплый класс и приложить руки к батарее. Лично я жизни очень благодарна за эти моменты!

– Жизни? – переспросила я. – Может, Богу?

– Можно и Богу, если тебе так нравится, – согласилась Таня.

Она не разделяла моей веры, но никогда не смеялась над ней. Парадоксально, но моя подруга жила как истинная христианка, никого не осуждая, терпеливо перенося жизненные трудности, любя мир во всём его несовершенстве и строго следуя заповедям, о которых не имела никакого представления. Цельность её характера всегда меня восхищала. Хотелось бы и мне унять свою мятущуюся душу и понять, чего же я хочу на самом деле.

ГЛАВА 8

С самого детства Нюте маленькой внушали, что судьба её предопределена. Она никогда не выйдет замуж, оставшись подле старших братьев и сестёр.

– Я лучше с тобой, мамочка! – говорила Нюта маленькая. – Стану ухаживать за тобой.

Мать резко пресекала подобные разговоры:

– Не сможешь! Здоровьем слаба.

– Тогда замуж пойду!

– Куда ещё! Говорю же, здоровьем слаба! Как за мужем ходить будешь? Ребёночка родить не сможешь – он и бросит!

Как в воду глядела. Не родила. Бросил. Но это потом. А сперва храбрилась: «Найду и рожу двоих, нет, пятерых детишек и жить стану счастливо!» Выкрикивала с вызовом и начинала кашлять так, что не остановить.

Потому и пошла она за Глеба, маленького хромого парня, чуть заикавшегося и излишне скромного. Был он невезучим: за что не брался – ничего не получалось. Нюта его жалела, говорила, что ерунда, что не всем же дано. Тихий внешне Глеб копил в себе обиду на весь мир, взращивал комплексы и в конечном итоге вымещал злобу на безответной жене. Кричал. Поколачивал. Когда понял, что детей не будет, выгнал. Только не смог один, просил, умолял, на коленях ползал, назад звал. Нюта, дурочка, три раза возвращалась пока не поняла, что любит он её только через унижение. Только через него себя человеком чувствует. Для самоутверждения она и нужна ему.

Крепко связала судьба-злодейка Нюту и Глеба. Разошлись, но так и остались одинокими. Когда его в пятьдесят поразил инсульт, она единственная прибежала в больницу, ухаживала как могла, ворчание его бесконечное выслушивала. До самой смерти за ним ходила. Глеб уже оправился совсем, а Нюта ему еду готовит, убирает. А он хоть бы раз «спасибо» сказал. Ворчит только. Замахивается иногда в порыве недовольства, но тут уж Нюта ему не подчиняется, отскакивает подальше, кулаком грозит. Понятно, что не ударит. В жизни никого не била. Глеб успокаивается. Всё же нет у него никого кроме Нюты.

И ведь мог бы по-другому жизненный путь сложиться. Ходил за Нютой Лёва Воронов. Красавец, образованный, сильный. Осмелился раз в кино позвать, Нюта и растаяла. Принаряжалась весь вечер, а мать и говорит: «Куда тебе болезной с Лёвой гулять. Поматросит и бросит. Останешься одна слёзы лить». Сестра ей поддакивает: «Некрасивая ты Наташка, больная. Он с тобой от скуки связался». Подошла Нюта к зеркалу, окинула себя взглядом и словно пелена у неё с лица спала. И правда, невзрачная. Посмеётся над ней Лёва, опозорит. Никуда не пошла Нюта, а когда на третий день поймал её Лёва на улице, соврала: «Не ходи за мной. Я замуж выхожу». А у самой слёзы в глазах.

Бабушка Нина любила говорить, что я такая же как Нюта маленькая: болезная, невзрачная и слишком добрая. Плохо она меня знала! Болезнями я страдала только в её воображении, внешность у меня самая обычная, а что значит слишком добрая я так и не поняла. В одном бабушка права была: я не считала себя достойной любви. Не сказать, чтобы я часто влюблялась. Первый раз мне кто-то понравился лет в семнадцать да и было то не любовью, а симпатией. До этого если я и думала о том, что неплохо бы в кого-нибудь влюбиться, то всегда с мыслью о том, что на меня-то тощую длинноносую девицу внимания уж точно никто не обратит.

Даже заваливавший меня любовными письмами и цветами Генка Кислицын не изменил моего мнения. Я оставалась глуха к его признаниям, думая, что это он от безысходности вытворяет. Однажды он спросил напрямую, срывающимся голосом, почему он мне безразличен. «Это из-за руки? Да?» – кричал он. – «Потому что я урод?» Я смотрела на его пустой рукав, молчала и думала о том, что попала в ловушку. Что не скажу – всё равно обижу.

Генка решил вешаться. Напился для храбрости, но ничего у него не вышло. Я чувствовала себя последней гадиной, пока Тошка чётко и ясно не сказал, что Генка – дурак и сам себя накручивает, что меня немного отрезвило. Таня Тошку пристыдила, сказав, что ради любви и не на такое пойдёшь.

Сама она была безответно влюблена в моего брата. Мне кажется, что и со мной она подружилась только из-за него. Но Лёнька был намного старше и любил другую.

Я помню один из летних вечеров. Холодная роса на траве. Начинает темнеть. Брат с друзьями сидит во дворе у Женьки Старостина. Я сажусь рядом, приваливаюсь к тёплому Лёнькиному боку. С другой стороны – Юлечка, внучка Игоря Николаевича, рыжая, вся сплошь в конопушках девчонка.

– Ты моя веснушка, – говорит Лёнька, и Юлечка улыбается, обнажая верхнюю десну. Зубы у неё кривые, и сама она некрасивая, но Лёнька её очень любит.

Я ещё плохо понимаю, что такое любовь. Мне кажется, если не можешь жить без человека, значит любишь. Позднее я пойму, что любовь – это желание пожертвовать всем, даже жизнью, ради любимого.

Неделю спустя я забираюсь на чердак нашего дома. Оттуда можно увидеть старые облезлые качели у бывших ферм, широкое желтеющее поле да черную покосившуюся колокольню у самого горизонта. Сегодня бабушка послала меня отыскать наверху старую кастрюлю – сама она не может подняться по крутой лестнице. А я чердак обожаю, и меня не надо долго упрашивать.

– Ты что там ковыряешься, копуша? – кричит снизу бабушка. А я стою у маленького окошка и смотрю на качели. На них Юлечка с Лёнькой сидят как чужие. Мне кажется, Юлечка плачет, закрыв лицо руками. Её острые плечи судорожно подрагивают. Лёнька даже не пытается её успокоить.

– Ни о чем попросить нельзя! – ругается внизу бабушка. – Ты что там делаешь, несчастная?

Я вздрагиваю и начинаю суетливо копаться в сваленной в углу посуде.

Тогда на качелях Юлечка сказала, что выходит замуж. Я не слышала, но точно знаю. Когда через месяц вся деревня сбегается посмотреть на невесту, я остаюсь дома. Зачем она так? Встречалась с Лёнькой, а замуж за другого пошла. Брат лежит на диване, уткнувшись в стенку, молчит. Я подхожу, трогаю за плечо.

– Не плачь! – говорю. – Не надо!

– Было бы из-за кого! – возмущается бабушка.

– Ага! – поддакиваю я. – Страшна как смертный грех! Ни рожи, ни кожи!

Лёнька вскакивает. Глаза бешеные, больные глаза. Выбегает из дома.

– Свят, свят, свят! – крестится бабушка. – Не прибил бы!

Лёнька возвращается поздно вечером. Пьяный. Впервые в жизни. Я вспоминаю отца, пугаюсь и начинаю плакать. На следующее утро выхожу в терраску и вижу брата, согнувшегося над бочкой с водой. Он разгибается, лицо мокрое. Видя в моих глазах страх, обнимает меня и шепчет:

– Прости, Воробышек, я больше не буду.

И я ему поверила.

ГЛАВА 9

Юлечка уезжала торопливо, ни с кем не простившись. Лёнька ткнулся было в калитку, Игорь Николаевич на крыльцо выходит и говорит, что уехала. Ясное дело, что не станут молодые в деревне киснуть. Таня тогда злилась ужасно. За учителя обидно: он-то один на всём свете. Юлечкины родители умерли, когда она только ходить училась. Бабушка вслед за ними отправилась. Теперь дед один в пустом доме.

– Ну, ничего, образумится, – по-старушечьи говорила Таня. – Вернётся.

Пришла Мила. Вертится вокруг дома, улыбается. Смешно ей. Ей всегда смешно, когда другим плохо. «Гнилое яблоко», – говорит Тошка.

– А брат-то твой жениться не надумал? – глаза щурит, смеётся. Специально из себя выводит. Я с ней ругаться начинаю, а она как выскочит за калитку, как заголосит:

– Чокнулась Морозова! На людей бросается! И стихи у него дурацкие! Строит из себя! – это она уже мне крикнула.

Лёнька и в самом деле писал стихи. Но кому сегодня интересна поэзия? В виде песен разве что, но и там царствует что попроще. В ту, ещё доинтернетовскую эпоху, он рассылал свои работы в толстом конверте по всем известным издательствам и по найденным адресам известных поэтов. Помню, как смеясь, брат рассказывал о том, что ему ответили. Стихи не подходили. Они не современны, в классическом стиле.

– Непонятно, – усмехнулся Лёнька. – Меня похвалили, поставив на одну ступень с классиками, или отругали, обвинив в несовременности?

Потому и слыл он чудаком. Нормальные люди, по мнению большинства деревенских, должны заниматься практическим трудом. А от стихов какая польза?

Через пару дней после Юлечкиной свадьбы Лёнька возвращается с работы, садится рядом со мной на крыльце и говорит:

– А знаешь, все в общем-то правы. Какой из меня поэт? Образование – два класса, три коридора.

И захохотал. По-страшному так.

– Ерунда, – говорю я. – Зачем тебе учиться? Пусть дураки учатся, а ты и так умный.

Он пристально смотрит на меня:

– Я когда-нибудь уеду. Наберусь смелости и уеду.

– Куда? – спрашиваю. – В Москву?

Все хотят в Москву. Кроме меня и стариков.

– Не обязательно. Куда-нибудь.

Я не понимаю этого «куда-нибудь». По-моему, если чего-то хочешь, то конкретно знаешь чего именно. Иначе это просто попытка побега, а от себя, как я уже писала, не убежишь.

Всё произошло в субботу. Три часа пополудни. Пополудни – что за странное слово? Может, я что-то путаю? Нет, бабушка точно сказала, что в три пополудни поезд. Лёнька уезжает. Я плачу. Бабушка охает. Мне всё кажется, что брат из-за Юлечки сбегает. Я уже ненавижу эту рыжую. Только Таня скажет потом, что ненавидеть кого-то только из-за того, что он хочет быть счастливым, глупо. Как же тогда найти баланс и осчастливить себя, не огорчив других? Наверное никак. Всегда найдётся пострадавший.

Юлечка будет приезжать к деду, весёлая и довольная жизнью. Станет ходить по улицам, гладить округлившийся живот и есть кислую вишню прямо с дерева. Я не смогу себя пересилить и ни разу не поздороваюсь. Всю зима будет слать письма с фотографиями маленького сынишки, обещать приехать вновь, а я каждый раз, когда Игорь Николаевич с гордостью покажет снимки, начну ругать про себя Юлечку разными нехорошими словами, за которые бабушка бы меня просто прибила.

Следующим летом муж уговорит её лететь в Турцию, и их самолёт едва взлетев, рухнет на землю. Не выживет никто. Ещё через два года Юлечкина свекровь приедет к дому Игоря Николаевича на роскошной машине, высадит у калитки трёхлетнего мальчика с чемоданом и уедет. Учитель станет воспитывать правнука, а я при каждом взгляде на Петю стану испытывать жуткий стыд за свои грубые слова, как будто именно они привели к катастрофе.

Жуткая несправедливость царит в мире. Я только-только начинаю это понимать, и от этого на душе так тошно, что хоть волком вой. Я вообще слишком много стала понимать в то лето. Сяду вечером на крыльцо, обхвачу колени руками и думаю. Ветер треплет волосы, трещат под ногами кузнечики и хочется плакать.

Раньше все было просто, как в моей толстой цветной «Библии для детей», как в школьном учебнике литературы, как в русских народных сказках, где побеждает не сильный и хитрый, а добрый и честный.

Был у нас на улице парень Ахмед. Приезжий. К нам мало кто приезжает, скорее наоборот. Его Каверин Юрка с приятелями убили. Хотели избить только да не рассчитали сил. Говорили, что он должен на родину убираться. Как будто жалко им кусочка земли да глотка воздуха.

Младшой говорил всегда, что нужно осуждать не человека, а грех в нём. Трудно осознать подобную мысль. Я спросила, как же быть с убийцами? Их тоже не осуждать? Младшой ответил, что их нужно пожалеть. А Ахмед как же? Его не жалко? И его жаль, оказывается. Всё-таки не дано мне дойти до той степени святости, когда жалеешь преступников. Хотя есть шанс, что Младшой, как всякий человек, ошибался в своих суждениях.