Воспитание дикости. Как животные создают свою культуру, растят потомство, учат и учатся

При социальном обучении юная наивная особь, попавшая в сложный и запутанный мир, получает ключи от всех дверей, комодов и шкафчиков коллективного знания. С ним она получает в качестве наследства от всего сообщества навыки, уже скроенные по мерке ее необходимостей и приспособленные к среде обитания. И это, несомненно, существенный качественный скачок по сравнению с самостоятельным обучением методом проб и ошибок, когда нужные умения приходится осваивать за счет больших потерь времени, упущенных возможностей, а иногда и со смертельным риском.

Социальное обучение – великая вещь, потому что благодаря ему кто угодно, будь то дельфин или слон, попугай или шимпанзе, или, скажем, лев, может черпать из источника общих умений или общей мудрости, медленно копившихся поколениями предшественников долгие века. Что важнее всего знать юному киту: «Где среди этих бесконечных километров океанской воды имеет смысл искать пищу?» Или юному слону: «Где найти питьевую воду, когда все известные мне водопои высохли?» Или юному шимпанзе: «Что мне есть, когда плодов уже нигде не осталось?» Или молодому оленю: «Куда мне идти, когда все кругом замерзло и покрылось льдом?» Или молодому волку: «Как нам завалить и съесть это существо, которое весит в десять раз больше меня?» Такого рода умения приобретаются обучением. И у многих живых созданий учиться этому принято у опытных старших членов группы.

Есть множество вещей, которые жизненно необходимо знать и которым научиться самостоятельно никак нельзя. То, чему мы учимся социальным путем, служит ответом на главный вопрос: «Что мы должны делать, чтобы жить там, где мы живем?» Это справедливо для нас, людей, и удивительным образом так же справедливо для множества других видов по всему миру

Таким образом, мы овладеваем нужными знаниями как минимум тремя разными путями. Мы наследуем их генетически (инстинкт), мы постигаем мир методом проб и ошибок (индивидуальное обучение) и учимся у других социальным путем, усваивая обычаи, традиции и культуру нашего сообщества. Социальное обучение дает нам не только навыки для выживания. Благодаря ему мы научаемся распознавать членов своей группы и ощущать принадлежность к ней, мы познаем единство – и разделение. Одним словом, культуру.

Одно из замечательных определений культуры^[41] гласит: «это образ наших действий»^[42]. Поведение есть то, что мы делаем; а то, как мы это делаем, – культура. Стоит вам потянуться за поводком или взять в руки ключи от машины, как ваша собака тут же приходит в радостное возбуждение, предвкушая совместную прогулку. Она делит с вами культуру, к которой вы принадлежите.

Однако в этом определении не хватает кое-чего очень важного: для возникновения культуры кто-то должен сделать нечто, что не укладывается в привычный образ действий. Мы живем в автомобильной культуре, но лишь потому, что однажды некий новатор изобрел автомобиль. Мы слушаем рок-музыку, но кто-то когда-то первым создал электрическую гитару, которая пришла на смену обычной.

Как бы иронично это ни звучало, культура, то есть процесс обучения и соответствия принятому в сообществе образу действий, зависит от особей, которые сами этому образу действий соответствуют не вполне. Для становления культуры необходимо, с одной стороны, чтобы все поступали так же, как остальные, а с другой – чтобы кто-то поступал иначе, так, как еще никто никогда не делал. Чтобы охватить обе составляющие культуры, то есть и установленный образ действий, и новшества, наше определение должно звучать примерно так: культура – это информация и формы поведения, которые распространяются социальным путем и которые могут быть усвоены, сохранены и переданы другим.

Вероятно, именно поэтому в человеческом обществе люди, создающие культуру, – изобретатели, дизайнеры, экспериментаторы – часто оказываются замкнутыми, чудаковатыми, не склонными к общению интровертами. Как ни крути, культура зиждется одновременно и на массе конформистов, и на редких индивидуалистах-новаторах. Потому что без новатора – никем не обученного, не обтесанного общепринятыми правилами – не возникнет никакое новое знание, умение или традиция, которые могут быть переданы другим; а без этого не появится культура, которую можно было бы скопировать и усвоить. Для культуры инновация – то же самое, что мутация для генов, – единственная возможность прогрессировать, корень любых изменений.

Так что, даже если сегодня молодой кит следует за матерью к одному из традиционных для его вида мест кормежки, эта традиция тоже когда-то началась с того, что некий кит нарушил старую традицию и отправился искать пищу своим путем.

Случаи, когда человеку удалось увидеть, осознать и зарегистрировать какие-либо новаторские находки в мире животных, очень редки. И тем не менее в 1980 году был отмечен случай, когда у берегов Новой Англии один из горбатых китов перед нырянием начал по нескольку раз подряд с силой хлопать хвостовым плавником по поверхности воды, но только тогда, когда он охотился на особую разновидность местных рыб – песчанку^[43]. По всей видимости, поднимая шум таким способом, он вспугивал песчанок, заставляя их сбиваться в более тесные косяки. Скучивание – хорошая защитная стратегия для мелкой рыбы при нападении более крупного хищника. Безопасность – в многочисленности. Однако от китов она не спасает, напротив, делает рыбу более уязвимой: огромная пасть горбача способна заглотить весь косяк целиком. За 10 лет наблюдений такая техника вспугивания добычи распространилась на половину всей популяции горбачей по мере того, как молодые киты один за другим перенимали ее друг у друга, уже освоивших этот способ охоты. (Интересно, что старшие киты за ними не повторяли.)

В некоторых местах кашалоты научились срывать рыбу с рыболовных ярусов – огромных, длиной в километры, морских переметов^[44], оснащенных сотнями отводков с наживленными крючками. Эта недавно возникшая практика впервые в истории позволила людям и отдельным группам кашалотов поменяться ролями: теперь киты, которые раньше всегда оказывались с худшей стороны гарпунной пушки, нашли способ поживиться, отобрав у людей их еду. (Правда, я бы не стал рекомендовать эту стратегию: слишком велика вероятность получить винтовочный залп из корабельной рубки.)

Иногда горбачи кормятся группами, используя координированную стратегию под названием «пузырьковая сеть». Должно быть, какой-то кит, а может несколько, когда-то придумал выдувать воздух из дыхала, плавая по кругу, чтобы этой импровизированной сетью из пузырьков сгонять в одно место косяки рыбы или другой мелкой добычи. Если вам когда-нибудь посчастливится наблюдать китов за такой охотой, вы увидите, как несколько животных – шесть или восемь – вместе заныривают на глубину и принимаются кружить там. Потом на ваших глазах на поверхности появляются большие, размером с кита, кольца из пузырей: плавая кругами, охотники постепенно выдыхают воздух, который поднимается сплошной завесой, пугая рыбу и вынуждая ее сбиваться в плотные косяки в центре этой «сети». Вероятно, вы, как и я в свое время, будете зачарованно следить, как киты одним стремительным движением внезапно выныривают из середины кольца из пузырей с широко раскрытой пастью и как десятки испуганных рыбок бросаются прочь, в последний момент пытаясь спастись от неумолимо захлопывающихся смертоносных челюстей.

Эколог Ари Фридлендер, подробно изучавший это поведение у горбачей, рассказал мне, что на Аляске киты охотятся методом «пузырьковых сетей» группами по 12 и более особей, потому что там основным кормом для них служит быстро идущая сельдь, тогда как у побережья Новой Англии, где горбачи чаще промышляют более медлительную песчанку, китовые «ловчие бригады» обычно меньше. Аляскинские группы более устойчивы и склонны держаться вместе. У новоанглийских китов внутригрупповые связи не так прочны. Но что, пожалуй, еще интереснее, так это то, что у животных появляется своя специализация. В частности, складывается впечатление, что не все киты в одной «бригаде» создают пузырьковые завесы. Тот, кто выдувает пузыри в одной операции, делает то же самое и в следующей. Иными словами, киты имеют целую обойму культурных возможностей и выбирают необходимую на данный момент, чтобы лучше соответствовать обстоятельствам.

Какое-то время назад нашлись ученые, которые решили выяснить, сколько времени нужно косаткам, чтобы научиться имитировать сородичей^[45]. Для эксперимента исследователи договорились с тренером, работающим с тремя рожденными в неволе косатками, выступающими в шоу в дельфинарии. (В наши дни разведение китообразных в неволе и представления для публики уже уходят в прошлое, но благодаря им за последние десятилетия люди немало узнали, почему эти существа не должны служить нам забавой.) Тренер просил одну из косаток выполнить какой-нибудь трюк, которому она была специально обучена, скажем похлопать плавником. Затем тренер указывал на нее и с помощью зрительного контакта просил другую косатку, не обученную этому действию, повторить его. Из отчетов исследователей следует, что хватало всего одного-двух подходов, чтобы «все три подопытных особи правильно и полностью скопировали формы поведения, которым их не обучали на тренировках». (Если вам когда-нибудь приходилось учить собаку перекатываться с бока на бок, вы знаете, насколько это непростое дело, требующее множества повторов и вознаграждений.) За время исследования один двухмесячный детеныш без всяких побуждений и вознаграждений мгновенно научился имитировать три трюка, которые выполняла его мать. Способность к социальному обучению позволяет быстро превращать уникальные умения одной особи в обычай и культуру, присущие многим.

Кашалоты, поднимающиеся из глубины океана к воздуху, обычно сопровождают это заявлением о собственной идентичности и групповой принадлежности. Используя коды и клановые диалекты, они демонстрируют себя, сообщая: «Вот он я. Вот те, к кому я принадлежу».

У кашалотов в их неустанных странствиях по морям и океанам есть только морская зыбь, холодные темные воды глубин, бескрайние дикие небеса – и они сами. Усвоив, с кем они, киты знают, кто они такие, и вместе добывают пищу или противостоят неприятелям и иным трудностям.

Когда китовая семья принимается «болтать», как это называет Шейн, процесс протекает очень оживленно. Вот что нам о нем известно: пользуясь выученными кодами, кашалоты способны обозначить себя как конкретную особь, назвать свою семью, а также клан, к которому они принадлежат. Каждый кит издает сигнал-коду примерно раз в пять секунд. Вы слышите, как сигналы разных китов часто перекрываются. «У кашалотов не считается невежливым перебивать друг друга», – объясняет Шейн. Часто беседа начинается с определенной коды, которая означает нечто вроде: «Разрешите привлечь ваше внимание». Первые коды при заныривании на глубину часто звучат как последовательность из пяти щелчков, издаваемых через равные интервалы. Затем киты могут переходить к другим кодам.

Кодовые диалекты служат одновременно и своеобразной социальной смазкой, и, что не менее важно, социальным барьером. Как в человеческом обществе языковые различия могут размечать границы между социальными группами, так и у кашалотов различия в групповых кодах отражают границы между семьями и кланами.

Разобраться в том, как кашалоты пользуются кодами, не так легко. Поэтому давайте начнем с простого. Разные кланы отдают предпочтение разным кодам. По всему миру ученые насчитали более 80 типов код^[46]. У карибских кашалотов их всего 23. Некоторые семьи используют почти все известные коды, другие часть из них опускают. Здесь, в Карибском море, обитает два клана. Каждый из них обладает собственным словарным запасом, в котором есть одна кода, используемая исключительно членами клана.

Эти специфические для клана коды представляют собой нечто вроде кода доступа, который вы набираете, а потом нажимаете #, чтобы присоединиться к общей беседе в чате. Я напомню: семьи, составляющие один клан, общаются друг с другом, а вот представители разных кланов – нет. Основной клан, обитающий в водах вокруг Доминики, насчитывает почти две дюжины семей. Второй клан состоит из горстки семей, которые показываются здесь лишь время от времени. Другие атлантические кланы населяют Мексиканский залив, Саргассово море, океан вокруг Азорских островов и прочие места. Ареалы их распространения кое-где перекрываются, но, как уже сказано, разные кланы друг с другом, во-видимому, не общаются.

Как выяснилось, в клане китов, с которыми уже больше 10 лет работает Шейн, чаще всего используемая кода – та, что идентифицирует клан. Вторая по частоте использования – та, что идентифицирует особь, вроде как ее собственное имя, допустим Бонни. Но чтобы обозначить свою принадлежность к семье, вы должны назвать и свою фамилию, например Бонни Томпсон. Третья по частоте кода – та, что идентифицирует семью.

Что ж, давайте попробуем немного поговорить по-кашалотски. Крупнейший из двух здешних кланов издает коду из пяти щелчков, которую никто и никогда больше не слышал ни от одного другого кашалота в мире. Она звучит как: «Раз, два, ча-ча-ча». Шейн называет ее 1 + 1 + 3. Этот сигнал – своего рода опознавательный знак: «Я из Восточного Карибского клана. А ты?» Киты, которые обмениваются кодами 1 + 1 + 3, проводят время вместе. Те, которые этого не делают, с ними общаться не будут.

Опознавательная кода второго клана – более длинный и медленный сигнал, «более вдумчивый», как говорит о нем Шейн. Он звучит так: «Раз, два, три, четыре, пять». По продолжительности он раза в три дольше, чем быстрый сигнал первого клана: «Раз, два, ча-ча-ча». Поэтому в наборе код, которые издают местные киты, вы можете услышать либо «Раз, два, ча-ча-ча», либо более длинный, размеренный сигнал из пяти щелчков. «Услышав одну из этих код, мы сразу можем сказать, с каким кланом имеем дело», – говорит Шейн.

«Все киты во всех семьях одного клана учат детенышей этим кодам, чтобы они звучали именно так», – объясняет Шейн. Они не менялись с тех пор, как их впервые услышали 30 лет назад.

Вторая самая используемая кода состоит из пяти быстро следующих друг за другом щелчков. Шейн называет ее 5Р. «Именно по этой коде, – говорит он, – мы можем достоверно различать особей в одной семье. Скажем, мы слышим двух китов и тут же понимаем: "Это Фингерс, а та, вторая, – Пинчи"». Каким же образом? «В пределах семьи у каждого кита есть какое-то свое, едва заметное, но устойчивое отличие в интервалах между щелчками, – говорит Шейн. – Например, у Пинчи первый щелчок звучит чуть дольше остальных, а у Фингерс последний щелчок чуть короче». Можно записать коду 5Р в исполнении двух разных китов, наложить ее на временну́ю шкалу и увидеть, что они издают щелчки с регулярными интервалами, но у одного эти интервалы чуть длиннее, а у другого – короче. Тип коды тот же самый, но при сравнении их у разных китов оказывается, что ни одна из них в точности не совпадает по временны́м параметрам. Вполне возможно, что киты умеют распознавать друг друга просто по звуку – совсем как мы узнаем знакомых нам людей по голосу, достаточно им сказать: «Здравствуйте». Но если с нами поздоровается незнакомец, мы не сумеем его опознать.

«После того как мы провели целую кучу времени с группой под названием "Семерка", – говорит Шейн, – нам стало ясно, что Фингерс звучит не так, как остальные мамаши в этой семье. В частности, одну определенную коду она издает гораздо чаще, чем другие киты. Именно она обычно выступает зачинщицей в обмене сигналами, она первая принимает решение, что пора нырять, и в целом выглядит более общительной. На наш взгляд, это означает, что именно она здесь вожак».

Как бы кашалоты ни воспринимали друг друга, в их семье все знакомы лично, точно так же, как и мы знаем всех, кто живет с нами в одном доме. Из этого не следует, что семейные отношения китов ничем не отличаются от наших. Но они узнают друг друга так же мгновенно и безошибочно, как мы – своих домочадцев или как собаки узнают хозяев. Мы не можем спутать близкого с кем-то посторонним, и кашалоты не могут. Но есть и отличие: киты никогда по-настоящему не расстаются. Даже уплывая за тысячи километров, они не теряют контакта. Они всегда слышат друг друга. Всегда остаются на расстоянии оклика. Это ли не близость?

Третья по распространенности кода в клане, который мы наблюдаем, – та, что обозначает семью, или «социальную единицу». Она всегда состоит из четырех щелчков, только их ритм в разных семьях немного разный. Скажем, у «N» это более быстрый сигнал 1 + 3. У «V» – тот же 1 + 3, но несколько более долгий, а у «F» – промежуточный между ними по длительности. Семья «U» издает относительно долгий сигнал 4Р с равномерными интервалами. Сигналы разных семей различаются, но рисунок везде устойчиво повторяется. По этой коде можно распознать любую семью в клане.

«Обычно мы слышим их только тогда, когда где-то рядом держатся и другие семьи», – объясняет Шейн.

То есть в переводе на английский киты как бы говорят: «Я принадлежу к Восточному Карибскому клану. Я Пинчи из семьи "F"».

«Так у них работают самоидентификация и распознавание. Это сообщество семей и индивидуальных личностей. Кашалоты, – заявляет Шейн, – очень культурные существа».

Растолковав самые простые вещи, Шейн начинает посвящать меня в более сложные. Как уже говорилось, каждый из здешних карибских кланов имеет одну опознавательную коду, которую никакой другой клан не использует. Однако в большинстве других регионов мира это не так. На самом деле общение кашалотов с помощью код устроено значительно сложнее.

Мне понадобилось немало времени (а Шейну – немало труда), чтобы я уяснил то, что поначалу выглядело очень запутанным. Но, кажется, в конце концов я все же разобрался. Хотя киты, наверное, вообще не видят в этом сложностей. В общем, получается примерно следующим образом.

На большей части земного шара различия в диалектах заключаются в том, как часто те или иные кланы кашалотов используют определенные коды. Представьте себе, что одной музыкальной группе нравится определенный набор аккордов, которые она и использует больше всего. А другая группа предпочитает другой набор аккордов. То есть аккорды у них одни и те же, но каждая использует некоторые из них чаще, чем другая. В итоге обе группы звучат по-разному и распознать их не составляет труда. Примерно так же устроены и диалекты кашалотов. Коды, которые каждый клан склонен издавать чаще других, придают ему то, что Шейн называет «тематическим» отличием.

Например, все три клана, живущие у Галапагосских островов, издают коду 5Р, состоящую из пяти щелчков, разделенных равными интервалами. «Регулярный» клан пользуется ею очень часто, а кланы «Плюс-один» и «Короткий» – лишь изредка. Клан «Плюс-один» чаще всего добавляет длинный «пробел» перед финальным щелчком любой коды, так что принадлежащие к нему киты издают четыре, пять или шесть щелчков, затем делают паузу и, наконец, последний щелчок. «Короткий» клан чаще любых других издает краткие трех- или четырехщелчковые коды. И так далее, каждый клан имеет свои особенности.

* * *

Этим утром мы снова выходим в море, не собираясь упускать ни единого погожего дня, и засекаем кашалотов, едва начав слушать. Сейчас большинство китов, голоса которых мы улавливаем, находятся на поверхности, широко рассеявшись по морю, и ведут себя довольно тихо.

Их совместное пребывание здесь, наверху, вовсе не совпадение. Они всегда знают, где каждый из них находится по отношению к другим и кто эти «другие». Сами киты сейчас ощущают себя в тесной компании. Для нас же они почти незаметны. Все, что мы можем видеть, – чуть выступающие из воды темно-серые горбы, хребты от дыхала до спинного плавника. Гладкие, широкие головы, такие огромные, что они даже выступают над линией спины; морщинистая кожа почти сливается с рябой поверхностью океана. Кто кого трогает под столом, кто кому заглядывает в глаза – это знают только сами киты.

Но вот ленивый досуг подходит к концу: пора добывать свой морской хлеб насущный. Самый большой из ближайших к нам китов горбит спину и начинает погружение, вздымая хвостовой плавник к небу, так что вся тяжесть массивной кормы загоняет его все глубже в водную толщу. Вот второй кит воздевает широкий черный флаг хвоста и так же грациозно уходит в глубину; его движение не менее величественно, чем медленные перекаты вечной океанской зыби. «Ни в одном живом существе, – писал Герман Мелвилл, – не найти вам линий столь совершенной красоты, как в изогнутых внутренних гранях этих лопастей»^[47]. Вскоре чуть дальше от нас среди волн выгибается еще одна темная спина, поднимается хвостовой плавник, и вот уже все киты скрываются под покровом океана.

Волны смыкаются над разрывами его поверхности, мигом скрывая все следы китов, их появлений и исчезновений. Шейн рассматривает только что сделанные нами фотоснимки их хвостов. Это семья «J», члены которой поименованы большей частью в честь героев трагедии «Царь Эдип». «Из тех двух взрослых, которых мы видели первыми, одна – мамаша по имени Софокл. Ее детеныша назвали Иона – несмотря на мужское имя, это самка. Пока бóльшая часть семьи занята охотой, за Ионой будет присматривать Лай – у нее две характерные зарубки на хвосте, и вот здесь такая выемка, – Шейн опирается на борт и негромко бормочет, скорее себе, чем кому-то еще: – Иона обязательно должна справиться».

Чтобы добраться до богатого кормом слоя океана, кашалотам нужно минут десять. Попав туда, они оказываются в царстве темноты и холода, где им понадобятся все их исключительные умения и суперспособности. До сих пор рекордная глубина, зарегистрированная у меченого датчиком кашалота, составляет 1,2 километра. Кювьеров клюворыл, тоже судя по датчику, ныряет больше чем на два километра. И однако же в желудке крупного кашалота-самца, убитого на участке с глубиной 3190 метров, была обнаружена свеженькая донная акула^[48] – пусть косвенное, но веское доказательство того, что эти киты способны кормиться на глубинах в три километра. Для млекопитающих, которые дышат воздухом, как вы и я, многие возможности ограничены. Но кашалоты не такие, как мы с вами.

Для этих животных характерен следующий распорядок: они ныряют на 40–60 минут, охотятся и едят там, куда никогда не проникает солнечный свет, проходят в глубине километра три, а потом снова всплывают на поверхность где-то в другом месте.

Мы тем временем тоже съедаем прихваченный с собой обед – он вегетарианский, однако претензия на здоровое питание тут же сводится на нет неуемным пристрастием нашей команды к сахарному печенью.

Над нами – голубеющее сквозь дымку небо, под нами – темная вода. Ветер понемногу свежеет. Мы засекли направление, в котором заныривали киты, и теперь, заведя мотор, неторопливо движемся туда, где они, скорее всего, вынырнут примерно через час или немного раньше.

Иногда они всплывают тоже синхронно: пф-ф-ф, пф-ф-ф, пф-ф-ф, пф-ф-ф. А иногда собираются на поверхности в тесные группы, касаясь друг друга, кувыркаясь вместе, лаская один другого короткими грудными плавниками или проводя вдоль бока ртами, обмениваясь множеством код или ощупывая друг друга звуком своих сонаров. Иногда они кормят детенышей, своих или чужих. Иногда даже ныряют вместе, соприкасаясь. Что это говорит нам о них? Что они ищут физической близости? Что они любят трогать друг друга?