Воспитание дикости. Как животные создают свою культуру, растят потомство, учат и учатся

Семьи
Глава третья

Сегодня утром, надев наушники, я слышу, правда едва различимо, отдаленное пение горбатого кита. Это пение предназначено не для кого-то конкретно – оно безадресно, для всех и для каждого.

Напротив, кашалоты, поисками которых мы сейчас заняты, чрезвычайно избирательны в том, к кому они обращаются. Задача Шейна – разобраться, почему кашалоты объединяются в своего рода племена, именуемые кланами, и как решают, кто они и с кем – кто для них свой, а кого нужно остерегаться.

Я сканирую горизонт, высматривая какие-нибудь признаки присутствия горбача. Горбатых китов больше всего прославили многочисленные фотографии того, как они высоко выпрыгивают из воды. Они нередко ходят вдоль берега, так что в определенный сезон мы часто видим их фонтаны или выставленные из воды хвосты, когда выходим с собаками на пробежку на пляжи нью-йоркского Лонг-Айленда.

После того как самки горбатых китов принесут потомство в тропических морях и поголодают целых семь месяцев, они направляются в более холодные воды, где их ждет обильная пища. Китята следуют за ними. Всю дальнейшую жизнь они будут странствовать тем же традиционным маршрутом, который они усвоили от матерей. А их детеныши станут учиться уже у них. Некоторые горбатые киты, появившиеся на свет на противоположных краях Тихого океана – у Филиппин или у Мексики, мигрируют затем в одни кормовые угодья у Алеутских островов, следуя путями, которым их предки учились у матерей на протяжении столетий. Тем временем другая часть мексиканских горбачей или киты, родившиеся у берегов Гавайских островов, следуют ежегодным путем своих матерей к богатым кормовым угодьям у берегов юго-восточной оконечности Аляски и Британской Колумбии^[32]. Столь большие различия в маршрутах их путешествий, усвоенных от матерей, составляют ключевые особенности их культуры.

Обычно мы не особенно задумываемся о конечных точках миграционных путей китов. И в целом, рассуждая о миграциях, мы считаем их «инстинктивными». Действительно, для многих видов бывает непросто определить, какой аспект миграционного поведения определяется инстинктом, а какой – обучением.

Но не все нынешние миграции остаются такими же, какими они были прежде. Столетия назад коренные жители Гавайских островов, внимательные наблюдатели за морем и его обитателями, даже не упоминали горбатых китов. Это весьма странно, потому что в наши дни, стоит вам выйти на любой гавайский пляж в зимнее время и хоть немного понаблюдать за морем, вы почти наверняка увидите хотя бы одного, а то и нескольких горбачей, выпрыгивающих из воды и с грохотом падающих обратно. Когда киты есть, их трудно не заметить.

Тогда почему же их не видели раньше? Где они были? По всей видимости, горбатые киты начали собираться у берегов Гавайев только пару сотен лет назад^[33]. А начиная с 1970-х годов их плотность здесь стала расти очень резко – заметно быстрее, чем можно было бы объяснить естественными темпами размножения. Как же это получилось?

Когда в XIX веке капитан китобойного судна Чарльз Скаммон открыл возле Мексики мелководные лагуны, где собирались для спаривания и размножения серые киты, он истребил их почти полностью. Возможно, некоторые из угодивших в эту бойню горбатых китов каким-то образом решили избегать столь опасный район и открыли для себя Гавайи. Их песни, предположительно свидетельствующие о покое и умиротворении, допустим, своей полнотой, были услышаны издалека другими китами, и те повернули в их сторону, словно уловив слухи о некоей обетованной земле, и новое место им понравилось. Так или иначе, но можно почти с уверенностью утверждать, что еще в начале XIX века китов там не было. А теперь они приплывают тысячами.

Никто не знает наверняка, почему горбачи облюбовали Гавайи – то ли спасаясь от истребления, то ли по какой-то другой причине, но в любом случае момент они подгадали очень удачно. Возникновение этой диаспоры может считаться самым значительным и успешным достижением нечеловеческой культуры за весь последний период истории жизни на Земле.

По-видимому, процесс передачи знаний о миграционных путях от матерей к детям существует у всех китов. Ученые выяснили, что белухи ежегодно преодолевают расстояние почти в 6500 километров по древним миграционным путям, используя все ту же «культурную передачу поведения»^[34]. Североатлантические гладкие киты некогда регулярно посещали воды у побережья острова Лонг-Айленд в Нью-Йорке, обширные шельфовые отмели в Канаде и залив реки Святого Лаврентия, а также воды у южной оконечности Гренландии^[35]. Но китобои полностью выбили их из этих мест. Вы же помните: киты всегда отправляются туда, куда их водили матери. Уцелевшие до наших дней остатки североатлантических гладких китов – всего-то пара сотен особей – теперь привязаны к южной части залива Фанди. К сожалению, запасы пищи здесь не очень велики. Киты утратили те элементы их миграционной культуры, которые давали им возможность достигать других кормовых угодий. Недавно, правда, исследователи проследили за одной меченой самкой, водившей детеныша кормиться в некоторые другие районы. Возможно, она просто находится в поиске мест, где им хватало бы пищи. Это пробуждает надежду. Но для выживания вида одного кита все же недостаточно.

Как известно, самое постоянное в мире – это изменения. Однако слишком быстрые изменения обесценивают адаптации, что иной раз обрывает самые длинные родословные. Об этом нашептывают нам многие вымершие виды, которые когда-то процветали, но не сумели приспособиться к переменам, слишком быстрым и слишком крутым.

Факт, что горбатые киты способны петь, как тот горбач, который поет сегодня утром, был абсолютно неведом людям вплоть до 1950-х годов. Американские военные, в задачу которых входило обнаружение русских подводных лодок, изумились, когда выяснили, что те странные звуки, которые они слышат под водой, издают киты. Об этом стало известно биологам, специалистам по китам – Роджеру Пейну и Скотту Маквэю.

Песни горбатых китов, записанные Пейном в 1970 году на виниловую пластинку, мгновенно стали сенсацией. Когда в 1971 году он и Маквэй опубликовали в журнале Science статью под названием «Песни горбатых китов»^[36], обложку выпуска украсила сонограмма – визуальное изображение структуры такой песни. В первом же абзаце авторы указали: «Горбатые киты издают серии очень красивых и разнообразных звуков с периодом от 7 до 30 минут и затем повторяют ту же серию с высокой степенью точности… Функция этих песен остается неизвестной».

Песня горбача содержит элементы, которые складываются в своего рода мелодии, повторяемые китами в определенном порядке. Пейн говорил мне: «Песни горбачей рифмованы – а почему нет? Люди же используют рифму по крайней мере со времен Гомера, а может быть, и гораздо дольше. Это помогает запоминанию». Самец горбатого кита обычно допевает песню до конца, а потом повторяет ее раз за разом; иногда его пение длится несколько часов подряд. По словам Пейна, поющие горбачи обычно делают вдох, когда доводят песню до конца. Время от времени они могут вдыхать и посередине песни, но никогда не обрывают ее. «Они набирают воздуха в легкие, а потом продолжают песню дальше».

Нам известно, что причудливое, будоражащее чувства пение самцов горбатых китов – очень изменчивый аспект культуры этого вида. Ежегодно все взрослые горбачи-самцы поют одну и ту же песню. Но в каждом океане она своя – не такая, как в других океанах. Есть тихоокеанская песня, есть атлантическая и т. д. И каждый год в каждом океане песня меняется. Новые песни распространяются волнообразно, постепенно захватывая голубые океанические просторы, переходя от одного кита к другому, пока все они не подхватят один и тот же новый, изменившийся элемент песни. Как он изменится, насколько сильно и как быстро, никто из людей предугадать не может. Каким-то удивительным образом киты все вместе создают новую песню. Для нас, людей, в этом видится необычайно красивая метафора. Когда песня, которую поют киты у берегов Гавайев или мексиканского острова Сокорро, вдруг одновременно меняется, несмотря на разделяющие их 5000 километров океана, исследователь китов Эллен Гарленд и ее коллеги называют это явление «не имеющим аналогов среди любых других животных, кроме человека… по масштабности культурных изменений»^[37].

Планета Земля постоянно полнится посланиями, которые шлют и получают живые существа. Жизнь движется, клокочет, вибрирует, и порожденные ею вибрации распространяются всюду – в воздухе, воде и земле. Но звуки, издаваемые китами, обладают особым чарующим действием. Впервые услышав пение горбачей, Роджер Пейн написал: «Обычно вы не можете слышать размер океана… но той ночью я услышал его… Вот что делают киты: они дают океану голос, голос неземного, божественного звучания»^[38]. Позднее он сказал мне: «Услышав пение китов, люди начинают обливаться слезами. Я видел такую реакцию множество раз».

Каково назначение этой песни у самих китов, никто не знает. Ни самки, ни другие самцы к поющему киту не приближаются. Проще описать ее воздействие на людей: она пробуждает в человеческой душе сильнейшие эмоции, и миг, когда человек слышит ее, становится поворотной точкой в его отношении к жизни на планете – и за ее пределами. Горбачи поют о себе и своей культуре, но эта песня отзывается в каждом человеке, который ее слышит. В 1979 году издательство National Geographic напечатало номер своего флагманского журнала десятимиллионным тиражом и вложило в каждый экземпляр диск с записью песен горбатых китов, что стало самым масштабным выпуском аудиозаписи в истории. Это событие изменило не только жизнь Пейна, оно изменило жизнь китов – и всего человечества.

Главное, что сделал этот диск, – спас китов от полного истребления. Красота, которую люди услышали в тех песнях, придала огромную силу движению «Спасите китов». Люди вдруг поняли, что киты – не вещи, а скорее наши соседи, с которыми мы делим мир. Осознание это пришло столь внезапно и так всех потрясло, что киты, которых в 1960-х годах больше воспринимали как сырье для маргарина, в 1970-х превратились в духовный символ зарождающегося природоохранного движения^[39].

После выхода этих первых записей многие музыканты, в том числе Пол Уинтер, Джуди Коллинз и Дэвид Ротенберг, начали создавать музыку на основе китовых песен. И чем громче она звучала, тем меньше становились слышны выстрелы гарпунных пушек. Всего за несколько лет китобойный промысел почти прекратился.

Музыка китов настолько глубоко тронула людей, что оказалась в числе тех немногих звуков, чьи записи унес с собой космический аппарат «Вояджер». Эта своего рода визитная карточка, которую человечество вручило галактике, понесла песни горбачей за пределы нашей Солнечной системы. Чем не письмо в бутылке от человека, надеющегося, что его сумеет понять какая-нибудь наделенная великим интеллектом и культурой инопланетная форма жизни? Но послание китов незамысловато, и даже нам самим под силу понять его: «Мы, живущие, празднуем нашу жизнь». Песенная культура китов изменила культуру нашего межвидового взаимодействия. А почему? Тут все очень просто: мы ненадолго уделили внимание чему-то прекрасному, что существует на Земле. Всего лишь прислушались – на мгновение. А киты продолжают вызывать нас, задавая, в сущности, один-единственный вопрос: «Вы нас слышите?»

После некоторого перерыва, когда я не следил внимательно за происходящим, наша лодка трогается в путь, покачиваясь на длинных покатых волнах. Мы то и дело проходим через стайки летучих рыб. И еще крачек. Море перед нами вспыхивает и перекатывается, как ковер из язычков синего пламени. А мы плывем вперед – в этих кратких блаженных проблесках времени.

Из морской зыби прямо впереди показывается большая стая дельфинов: короткая морда, небольшой спинной плавник, пастельно-розовое брюхо и горло. Размер средний, чуть длиннее человеческого тела. Я таких никогда раньше не видел.

Шейн определяет их с ходу: малайзийский дельфин, или дельфин Фрейзера, – вид, о котором люди узнали лишь в 1970-х годах. Мы замедляем ход, почти останавливаясь, чтобы зарегистрировать состав и численность стаи. Несколько групп, около 80 особей. Много маленьких детенышей. Они не проявляют страха, не стремятся скрыться от нас. Они вместе взмывают над водой и вместе ныряют, то появляясь вереницей у нас на глазах, то снова скрываясь из виду – опять же вереницей, отчего при взгляде с нашей стороны волн создается впечатление, будто дельфины дружно катаются на подводном колесе обозрения. Их потребность в пище можно рассчитать. Но вот что не поддается расчетам, так это совершенство нервов и мышц, которое история жизни оттачивала с далеких времен, чтобы создать невероятную силу, огромную скорость, которой мы сейчас любуемся, и способность – общую, и нашу и их – видеть и ощущать красоту и грацию этих буйных, отвергающих тяготение прыжков, эти вращения в воздухе, этот блеск солнца на мокрых боках и спинах, этот восторг существования.

Гидрофон погружается в воду, и теперь мы можем слышать их. Наушники переносят наш разум в другой мир – жидкий, текучий. Визги и свисты этих дельфинов кажутся более чистыми, не такими электронными, как звуки малых косаток, которые мы слышали накануне.

Передача информации не требует осознанного намерения: это может делать и компьютер. В живой природе даже растения сообщают вовне много разнообразной информации, хотя, возможно, делают это без особой целенаправленности и не испытывая особых ощущений. Цветки – информация: в них закодированы сведения о наличии пыльцы и нектара. Цветки помогают растению приманить пчел или других насекомых, птиц или летучих мышей, чтобы те опылили их. В сущности, яркий венчик и сладкий запах – это рекламный плакат: заходите, посетите наши цветки; мы угощаем нектаром и пыльцой (растения, взывающие исключительно к нуждам своих клиентов-опылителей, не обязаны сообщать, что их самих интересует только секс). Позже яркие плоды будут сообщать о своей спелости и питательности фруктоядным животным, чтобы побудить их поработать разносчиками семян. Кроме того, растения посылают множество химических сигналов другим растениям и насекомым, поедающим других насекомых, чтобы те помогли им отбиться от нападений разнообразных вредителей.

Животные тоже подают сигналы, закодированные в звуках, запахах, песнях, танцах, ритуалах… и в языке. Мы, люди, так сильно полагаемся на нашу речь и так много ею пользуемся, что почти утратили способность различать тонкие, а иногда и вполне явные невербальные сигналы, которые все время подаем другим и на которые реагируем сами. Многие животные тоже пользуются жестами, исполненными смысла. Другие обладают небольшим запасом слов и даже простейшим синтаксисом. У многих видов есть языковые диалекты; у кашалотов, например, – их замечательно красивые коды. Весь мир пронизан волнами и слоями непрестанного общения.

Чем больше мы отдаляемся от тающих вдалеке зеленых склонов, тем более синим становится море.

И вот в воде опять виднеется чей-то черный плавник. Это кит, только совсем небольшой – размером с дельфина. Он один. Еле двигается. Я не могу опознать его и впадаю в полное замешательство.

Шейну достаточно одного взгляда. «Кювьеров клюворыл?.. Нет, не он. Тогда кто-то из ремнезубов. Но не Блэнвиля. Возможно, антильский или ремнезуб Тру…»

Парящая над нами с опущенной головой королевская крачка внезапно резко снижается, описав крутой полукруг, ныряет и тут же взмывает снова, оранжевым клювом выдернув из моря саргана; она держит его за голову, и он извивается всем серебристым телом, широко раскрыв длинные челюсти.

«…Только вот детеныши ремнезубов всегда ныряют вместе с родителями».

Значит, с этим малышом случилось что-то плохое? Но гидрофон не улавливает сигналов бедствия.

«Видишь его дыхало? Оно большое, направленное вперед?» – спрашивает меня Шейн.

Нет, не вижу. Я только и могу, что просто таращиться на китенка. И даже толком не знаю, на какие отличительные признаки нужно смотреть.

«Да еще плавник… Знаешь, я думаю, что это может быть Kogia».

К роду Kogia, или карликовых кашалотов, относятся два вида, которые долгое время считали одним: собственно карликовый кашалот, он же кашалот-пигмей, и малый карликовый кашалот. Различить их по внешним признакам почти невозможно. Они действительно намного меньше настоящих кашалотов и, в сущности, совсем на них не похожи. Я видел однажды живого кашалота-пигмея, который выбросился на берег неподалеку от моего дома на Лонг-Айленде. Это поразительное создание меньше трех метров длиной выглядело каким-то причудливым искажением, словно недоработанная модель, ранний прототип кашалота – с маленькой головой, маленьким ртом и совсем уж маленьким телом. А теперь – вот он, передо мной, этот результат миллионов лет преобразования в другой, отдельный вид. Здесь мы и оставим его.

Меня поражает странность некоторых названий. «Карликовый». «Пигмей». «Малая косатка». В них есть что-то уничижительное. Складывается впечатление, что такие названия отражают путаницу, неуверенность. Незнание. Это реальные виды, но их называют как нечто несуществующее. Среди множества бед, что люди принесли китам, не последнее место занимают нелепые названия, которые этим несчастным приходится влачить на себе по всем морям и океанам, как унизительные ярлыки. Китобои когда-то наградили китов такими кошмарными именами, а ученые взяли и увековечили их. То, что исследователи морских млекопитающих упорно отказываются обновлять видовые названия, идет вразрез с практикой, принятой среди орнитологов; те, наоборот, обладают раздражающей склонностью постоянно менять латинские и общеупотребимые названия птиц, то объединяя родственные виды, то дробя. (Например, обитающую в Америке птицу из рода Gallinula в 1980-х годах объединили в один вид с близкой ей европейской формой и тоже стали называть камышницей, или болотной курочкой, хотя любой бы вам сказал, что она совсем не обязательно живет в камышах и не имеет никакого отношения к курам; в 2011 году эти виды опять разделили. В самой птице все осталось прежним – менялось только ее название.) Ну а те, кто занимается китами, упрямо держатся за привычные названия, и неважно, что они давно устарели или просто звучат глупо.

Вот, скажем, финвал, он же настоящий полосатик. Можно подумать, что другие полосатики – ненастоящие. Или горбатый кит – его главная особенность заключается не в какой-то горбатой спине, а в том, что у него самые длинные среди всех китов грудные плавники. Время от времени горбач пользуется этими «крыльями», чтобы проталкивать себя под водой и маневрировать, подобно пингвину. Горбатого кита просто необходимо назвать длиннокрылым китом. Собственно, его латинское название переводится как «длиннокрылый обитатель Новой Англии», что тоже не лишено смысла, хотя на самом деле горбачи живут повсюду: в Атлантическом, Тихом и Индийском океанах, в Арктике и вокруг Антарктики. Так почему же только «Новая Англия»?

Гладкого кита по-английски называют right whale – «правильный кит». Правильный – в смысле подходящий для промысла, потому что тело убитого гладкого кита не тонет, а остается плавать на поверхности. Это название родилось до того, как быстрые моторы и гарпунные пушки сделали «правильным» любого кита. Так, может быть, нам все-таки выбрать название получше для этого создания, вопреки всему дожившего до наших дней? (Разве название «имеющий-право-жить» кит не лучше, чем «правильный-для-промысла»?)

И на закуску – самое замечательное: кашалота мы по-прежнему называем спермацетовым китом, потому что часть его удивительной головы заполнена особым веществом – спермацетом, на вид напоминающим семенную жидкость. Разумеется, китобои не имели ни малейшего представления о звукопроводящей функции спермацета. А откуда же взялось название «кашалот»? Португальское слово cachola относится к голове этого кита. Занятно, но то ли случайно, то ли сознательно англоязычные китобои исказили его, так что для них оно стало звучать как catch-a-lot – «лови побольше». Так что теперь у нас есть «правильный для промысла» гладкий кит и кашалот, которого нужно «ловить побольше». Согласитесь, такие названия куда лучше характеризуют нас самих, нежели китов.

Семьи
Глава четвертая

Киты, которых мы ищем, ничем не скованы в своей свободе и неукротимы в своей погоне. И они обитают в мире, лишенном границ. Толща воды, на поверхности которой мы сейчас зависли, достигает глубины в добрых пять километров. Даже здесь, снаружи, она выглядит темной. Она густо населена самыми необычайными созданиями, но для человека этот мир недосягаем. Впрочем, таков он и есть.

Поверхность внезапно покрывается рябью: подошел косяк, вероятно, испанской пятнистой макрели, и стайка летучих рыб спасается от внезапно нагрянувшего хищника, срываясь в полет на своих прозрачных, словно целлофановых крыльях. Может показаться, будто они возникли из пены, разбегающейся от носа нашей лодки. Здесь, в этой Стране Чудес, рыбы способны парить над морем, стремительно переносясь по воздуху на большое расстояние. Почти коснувшись поверхности воды, они взрезают ее нижней лопастью хвостового плавника и быстро-быстро бьют ею из стороны в сторону, снова отталкиваясь, чтобы продлить свой полет. Их гладкие брюшки отражают танцующие на водной ряби блики света, скрывая рыб от глаз хищников. Длинные стрекозиные крылья-плавники прозрачны, как воздух, так что и при взгляде сверху они почти незаметны. Но при всем этом летучие рыбы не могут чувствовать себя в безопасности ни там ни тут. В глубине рыщет смерть. И в воздухе ждет погибель.

Разводы на воде отмечают места, где макрель промахнулась, упустив рванувшихся вверх летучих рыб. Стремительная тень в небе – и они разом ныряют в море. Эта суета тут же привлекает внимание голодных фрегатов, за ними с неба пикируют несколько олуш. Фрегаты хватают летучих рыб прямо на лету, а олушам ничего не стоит нырнуть за ними в воду. К счастью для рыб, птицы часто промахиваются. К счастью для птиц, они часто успевают схватить добычу.

Получить хоть какую-то отсрочку от постоянно нависающей над ними хищной, хорошо нацеленной смерти летучие рыбы могут лишь одним способом: все время держась на грани, все время переходя с одной стороны этого Зазеркалья на другую. Где бы они ни были – голодные глаза все время следят за ними. Там, внизу, их постоянно преследуют хищные рыбы, их вызванивает сонар дельфинов. Здесь, над поверхностью, на них тут же кидаются птицы. Летучие рыбы гибнут в зубах и клювах миллионами. Но все же они одерживают верх над врагами, потому что в теплых морях их бессчетное количество. Любой успех, чьим бы он ни был – летучих рыб, макрелей, птиц, – это успех временный, но здесь временный успех решает все.

Мне хочется просто посидеть, впитывая восхитительное кипение жизни и смерти, лихорадочную схватку рыб и птиц. Но моим спутникам, занятым поисками морских млекопитающих, некогда прохлаждаться. Они всё это уже видели. Мне остается лишь наблюдать, как пикирующие птицы и рассекающие воду рыбы порскают в стороны от набирающей ход лодки.

Одна летучая рыба кидается прочь от нашего суденышка, и я, не отводя взгляда, смотрю, как она все парит и парит. Она улетела так далеко, что я с трудом верю своим глазам. По моим прикидкам – метров триста, не меньше. Шейн тоже следит за ней. И когда рыба с легким плеском скрывается под водой, я спрашиваю, сколько, на его взгляд, она пролетела. «Метров двести по крайней мере, – говорит он. – Хотя бывает и больше. Но это тоже много».

Сегодня, опустив за борт гидрофон на 11-й раз, мы слышим чьи-то необычные свисты. Далеко. Они едва различимы за плеском волн. Так, погодите… и еще что-то. Быстрые короткие щелчки.

В полумиле от нас небольшой кит высовывает из воды голову, осматривается. Мы подбираемся ближе. Их здесь десятка три – совсем небольшие существа, меньше трех метров в длину. Окраска темная, головы широкие.

Их я тоже вижу впервые – это бесклювые дельфины. Вышли на охоту погонять рыбью мелочь. Рыба, спасаясь, выпрыгивает из воды, и я различаю черную полоску, бегущую от ее спинки к нижней лопасти хвостового плавника. Это красный каранкс. На нас тут же налетают птицы: они суетливо кружат над дельфинами, то и дело стремительно ныряя в воду. Глупые крачки, бурокрылые и королевские крачки, а еще фрегаты. Миг – и вокруг нас кипит настоящее неистовство.

Совсем недалеко показывается еще один дельфин и принимается прыгать – раз за разом, без передышки. Умопомрачительно высоко. Он взлетает и взлетает крутой дугой, вершина которой оказывается намного выше линии горизонта. Шейн высказывает догадку, что это малайзийский дельфин, потому что «они часто держатся вместе с бесклювыми».

Такое впечатление, что прыгун позвал друзей – вот уже около 30 малайзийских дельфинов внезапно выскакивают словно из ниоткуда, сверкая розовыми животами среди однородно темных бесклювых дельфинов. Что это – игра? Или конкуренция за пищу? Или разные виды дельфинов чем-то полезны друг другу? Каждый новый факт влечет за собой только множество вопросов.

Мы уже направляемся домой после долгого дня, столь насыщенного встречами с морскими млекопитающими, когда нас вновь окружает большое стадо дельфинов с множеством детенышей. Еще один вид – пантропический пятнистый дельфин, «пантроп» на жаргоне морских биологов. Дельфинам хочется прокатиться на волне, которую поднимает рассекающий воду нос нашей лодки, и спрашивать разрешения они не собираются. Собственно, примерно так и выглядит свобода. Я наблюдаю, как они прошивают прозрачную воду, то чуть ускоряясь, то притормаживая. Они прыгают, и ныряют, и ложатся на бок, чтобы посмотреть на нас, а мы смотрим на них. Пятнистый узор на коже каждого очень индивидуален – кто-то усеян пятнами сплошь, а у кого-то их почти нет. Дельфины выдыхают струйки серебристых пузырьков, потом вдруг делают резкий вдох и снова зажимают дыхало, устремляясь вниз, – все это за какую-то секунду, на полной скорости. Вода здесь усеяна плавающими желтыми водорослями, и кое-кто из дельфинов игриво поддевает их плавником, продолжая мчаться рядом с нашей лодкой. Весело, без малейших усилий. Невероятно.

Долгое время кипели совершенно нешуточные и при этом на удивление глупые споры по поводу того, что управляет жизнью животных (включая людей) – инстинкт или обучение. Дебаты эти носили название «природа против воспитания». Под «природой» подразумевались генетически закрепленные инстинкты, а под «воспитанием» – обучение и культура. Одни спорщики были убеждены, что все животные, включая человека, появляются на свет в состоянии tabula rasa, то есть «чистой доски», не имея никаких инстинктов, и им всему приходится учиться с нуля. Другие, напротив, считали, что все поведение является врожденным, то есть инстинктивным. Далекие от реальности утверждения, даже на взгляд профана. И природа, и воспитание играют свою роль, находясь во взаимодействии. Гены могут обеспечить результат – только они не всегда диктуют, какой именно. Их проявление в конституции и поведении корректируется средой обитания; это явление называют эпигенетикой. Скажем, люди генетически наделены способностью овладеть любым человеческим наречием. Но языку все равно нужно учиться. Да, гены упрощают обучение, но вовсе не гарантируют, что вы, допустим, ни с того ни с сего заговорите по-русски. А еще гены определяют, чему вы никак не сумеете научиться. Например, киты способны к обучению, но овладеть французским языком им не под силу. Люди могут петь, но не так, как горбатые киты. Человеческие гены облегчают усвоение человеческой культуры. Социальному существу они дают возможность обучаться социальным путем, то есть через общение. Человеческие гены не наделяют нас способностью охотиться на кальмаров с помощью эхолокации или, подобно слонам, посылать удаленным на многие километры членам своей семьи сигнал об опасности, с силой топая по земле. Природа (гены) определяет, какие формы воспитания (обучения и культуры) нам доступны. Иначе говоря, от генов зависит, чему мы способны научиться и что мы потенциально можем делать. А культура определяет, чему именно мы учимся и каким образом мы что-то делаем. Иначе говоря, в отношении многих аспектов знания или жизненных навыков гены дают нам понять, в чем заключается вопрос, но не отвечают на него. Потому что ответов на один и тот же вопрос бывает множество, и лучшие из них в разных местах и обстоятельствах могут различаться. Разные ответы на один вопрос – это и есть культура.

Философ Иммануил Кант утверждал: «Человек – единственное создание, подлежащее воспитанию». Если бы он сказал «не единственное», в его словах было бы куда больше правоты. Жизнь многих живых существ напрямую зависит от обучения – поэтому столь многие животные способны к нему. Котенок инстинктивно гоняется за всем, что движется, но, чтобы эффективно охотиться, он должен учиться. Котята, имеющие возможность наблюдать за матерью, становятся лучшими охотниками, чем те, кому приходится самостоятельно догадываться, для чего им даны зубы, когти и неуемное любопытство^[40]. Полезные навыки детеныши во многом усваивают социальным путем от родителей или от старших особей в своей группе.

Великий смысл обучения, и самостоятельного, и социального, заключается в том, что вы получаете информацию, которая не заложена в ваш мозг при рождении. Обучение дает возможность выхватывать ценнейшие сведения прямо из окружающего мира. Скажем, вы нашли пищу в каком-то определенном месте. В следующий раз, проголодавшись, вы вернетесь туда – значит, вы уже научились чему-то важному, что поможет вам выжить.

Социальное обучение – особая штука. Оно дает вам доступ к информации, которую хранит мозг других особей. Вы рождаетесь с генами, которые достались вам только от двух ваших родителей; зато научиться вы можете всему, что наработало множество поколений. Социальное обучение способно изменять поведение отдельных особей и групповые обычаи и распространять изменения гораздо быстрее, чем это делает эволюция, основанная на мутациях ДНК и распространении их выживших носителей (а вместе с ними и измененных генов).

Здесь я остановлюсь, чтобы коротко пояснить, что физическая эволюция – процесс медленный и постепенный. Новые виды или новые значительные мутации возникают отнюдь не мгновенно. Как правило, радикальные мутации летальны. Эволюционные изменения обычно происходят за счет медленного накопления незначительных усовершенствований – скажем, конечности чуть длиннее среднего или чуть более короткий и крепкий клюв, который дает возможность обрабатывать чуть более широкий набор твердых семян. В частности, в истории происхождения китов от наземных млекопитающих не было такого, чтобы кто-то из обитателей наземных пастбищ вдруг родился с плавниками вместо ног. Столь грандиозная мутация, скорее, просто погубила бы ее обладателя. Вероятнее предположить, что первым шагом для популяции, обитающей в заболоченной или часто затапливаемой местности, стало развитие перепонки между пальцами, как у лабрадора-ретривера. Переход к преимущественно водному образу жизни способствовал сначала выгодному приобретению перепончатых лап, как у выдры, которые затем превратились в ласты, как у морского льва, потом – как у настоящего тюленя, то есть по-прежнему гибкие, хоть и уплощенные кисти с сохранившимися когтями, которыми при нужде можно, например, почесать зудящую кожу; и только затем эти ласты превратились в жесткие плавники китообразных. Сколько времени на эволюцию? Миллионы лет. Однако даже грудные плавники китов по-прежнему сохраняют в себе те же кости, которые образуют ваше плечо, предплечье и пальцы. Любое, даже крохотное отличие, которое создает преимущество для выживания, приводит к появлению чуть большего числа потомков, чем в среднем по популяции, благодаря чему частота «выгодных» генов в этой популяции постепенно растет. По сути, эволюция – не что иное, как «изменение частоты встречаемости генов». Иногда таким путем эволюционирует весь вид, заметно меняясь со временем. А иногда подобные изменения происходят только в одной популяции или одной группе особей, и нарастающие различия со временем оказываются достаточно велики, чтобы помешать скрещиванию между разными группами. Репродуктивное разобщение между двумя популяциями кладет начало образованию нового вида.