Бабушка и «Варшавянка»

Н-да… Кто-то, наверное, скажет: ты бы им еще парного молочка предложила… из-под бешеной коровки. Я б, конечно, за словом в карман не полезла, ответила бы, как отрезала: если вы такие умные, придумайте что-нибудь получше. А я со своими мужиками сама разберусь. И разбиралась… Ох, и крыла же я их, ох и крыла! По утру стоят, виновато головки опустив, из себя хмурые, опухшие, а я их таких-сяких-разъэдаких, почем свет стоит крою. Нет, не обычным нашим шибко злым матом, от которого чайки в воду падают, а нерпы ушки затыкают (я сроду так не материлась, ни тятенька, ни маменька меня этому не научили) – нет, я их крыла своим, морским матом, скорее даже не материла – обзывала их и бычками дохлыми, и вьюнами скользкими, и минтаем лупоглазым, и селедкой протухшей, и акулами зубастыми, и крабами трусливыми. Короче, всю живность, что к нам в невод попадала, ту я и вываливала на их пьяные головушки. И что вы думаете? Со временем они к моей морской ругани привыкли, как малый ребенок привыкает к соске, и даже с интересом ожидали моих опохмеляющих концертов. Я надрываюсь, а они стоят, опустив натруженные ручонки, улыбаются хмельно, во весь рот, и такие прямо довольные – дальше некуда. Так что, ругай, не ругай – рыбачки мои всегда находили повод выпить, чаще всего такой, что оставалось только рукой махнуть, дескать, делайте, что хотите. Иногда они еще и оправдывались: бригадир, ей-богу, не хотели выпить, но ты пойми: как не поднять стакан в день открытия партийного съезда… или профсоюзного, не говоря уже о комсомольском; или как не отметить возвращение космонавтов, что туда-сюда стали мотаться, как к себе домой; а не поздравить нашего любимого вождя с очередным орденом – это вообще грех; а не помянуть, если кто-то там наверху помер – опять же, неудобно. Как видим, причин выпить у моих подчиненных – море, только успевай в стакан подставлять да наливать. Вот так и жили.

Очень хорошо помню, как я на своих мужиков однажды, ой как крепенько обиделась. Сейчас-то я понимаю, что глупо это было, даже скорее смешно. Сейчас, но не тогда… А тогда выпили они по причине… дай бог памяти! – приближающегося коммунизма, вот! Помню, избегалась я, ну прямо сама не своя: надо сети готовить, просмолить, развесить, просушить – бьюсь, как рыба о лед, а мужиков моих как на зло, нет и нет. Пусть и воскресенье сегодня, так ведь договорились выйти, рыба ждать не будет. Не видно их, а это для меня прямо, как казнь египетская… Ага, вижу, кажись появились, шут их задери! Точно, со стороны поселка спускаются с горочки. По расхлябанным походкам вижу, что выпивши. Слышу – музыка, поют. Наверняка опять причину для пьянки нашли, хотя, вроде бы по отрывному календарю ничего праздничного не намечалось. Ладно, узнаем… Гришка, как всегда, впереди с баяном вышагивает: заводила! организатор! народ частушками похабными веселит:

 
Мы Америку догоним, опосля и перегоним!
Башмаком ей настучим, мы ее поставим раком
И большим советским гаком…
Опа-опа-опа! Америка-Европа!
 

Тьфу! Не частушки – одна срамота. Но народ хохочет, нравится, веселится народ.

Подошли, рассредоточились за Гришкиной спиной, смотрят вопросительно, смело, и даже нагло, глазенки не прячут, дескать, ну что, бригадир, начинай проработку, мы-само внимание. В грош меня не ставят. А что мне оставалось делать? Уйти? Или надуть губки бантиком и молчать? Нет, это не в моих правилах.

– Мужики, – спрашиваю строго, – вы почему выпили, что за повод? Мы же договорились сегодня поработать, а вы что творите? Скоро невод ставить, а вдруг рыба возьми да пораньше подойдет, чем мы ее встретим, ну чем? Вашими частушками?

Смотрю, притихли, головки виновато приспустили, один Гришка меня не шибко испугался, должно быть, больше всех выпил, или шибко авторитетного да грамотного из себя строит, вон и газета из кармана не зря торчит.

– Бугор, ну зачем ты ударилась в амбицию? – спросил, будто сквозь зубы сплюнул. – Или тебя африканская муха укусила… забыл, как она называется. Ну что ты нас за горло берешь? Имеем мы законное право в воскресенье по капельке выпить? Имеем! Так что, ты это, не лезь в бутылку, не тронь нас, соответственно, и мы тебя не тронем. Не искушай судьбу, отойди…

Я молчу, только про себя думаю: с чего это шут гороховый так осмелел, неужто по пьяни мужики его бригадиром избрали? Тогда почему втайне, не во всеуслышание, без общего собрания? Нет, его смелость в чем-то другом. Интересно, в чем?

– Все, бугор, кончилась твоя власть, другие времена наступили, – объявил Гришка торжественно. – Что рот раззявила? Мне не веришь? На газету почитай, там ясно черным по белому все расписано… – И газету мне протягивает.

Я отмахиваюсь, дескать, у меня руки в смоле, не видишь, что ли. Затем, все-таки спрашиваю:

– Ну и что там, в твоей газете?

– Ага, заинтересовалась! Ладно, слушай меня внимательно и мотай на ус. Наш первый секретарь Никитка… ну, Хрущев, полную свободу народу объявил, во как! Полную волю-волюшку! Наконец-то! Дождались! – заорал Гришка, будто до этого он в железных цепях сидел. – Так что, кончай гнать на нас свои мины, бригадир, беги за тралом… я хотел сказать, беги за бутылкой, вместе отметим.

– Чего отметим? Какие еще мины? Какую волю? – непонимающе спрашиваю я. – Волю каждый день водку хлестать, что ли?

– И ее, родимую, тоже, – нагло ухмыляется бывший минер с эсминца «Бойкий». – Ты еще главного не знаешь. Никитка всемирно объявил, что через двадцать лет у нас наступит полный коммунизм, вот! Полный и безоговорочный! Двадцать лет! Ждать, конечно, долго, но мы народ терпеливый, можем и подождать, отмены крепостного права вон сколько лет ждали – и ничего, дождались, и здесь подождем. А ты знаешь, что будет при коммунизме? – неожиданно спросил он.

– Не знаю! – зло ответила я, не особо веря этому брехуну. – Зато я знаю, что будет сейчас. Где мое весло? Сейчас я всю вашу пьяную шайку хорошенько им опохмелю… – И ищу, ищу глазами весло, мое любимое орудие производства и наказания.

– Э-э, бригадир, постой, постой! – Гришка пьяный-пьяный, а шкурой боль весла почувствовал, живенько отскочил, и лишь упершись спиной в монолит мужиков, как по телевизору говорят, призвал к диалогу. – Слышь, бугор, так дела не решаются, брось весло, дай слово сказать.

Я весло к ноге приставила, рукой махнула, мол, говори. Он баян на плече поправил и выдал следующее:

– Ты это… ты у нас баба понимающая, должна в ситуацию вникнуть и сделать для себя выводы. А ситуация при наступившем коммунизме будет такой: во-первых, всеобщее равенство, повторяю: все абсолютно равны, хоть бригадир, хоть – рядовой рыбак; во-вторых, по всей нашей огромной стране отменяются деньги, этот презренный металл, которого вечно не хватает…

Я, помню, ладонью рот прикрыла: как можно без денег?

– … Ну, а в-третьих… в-третьих, широко распахнутся двери абсолютно всех магазинов, без разницы, что продуктовых, что промышленных: заходи, народ, бери, что твоя душа пожелает! И никаких тебе денежек, все бесплатно! Лафа, братцы!

Гришка радуется, горло дерет, руками размахивает, мужики, губенки раскатали, слюнки пускают в ожидании халявы, а я…а что я, как дура стою и не знаю, что делать, стою – и молчу. Нет, что мне еще остается делать – радоваться, как все? А что если он, как всегда, врет? Хотя, не похоже, опять же газета. А если это чистая правда, то это так здорово, что даже не верится! А, хотелось бы…

– Бригадир, если честно, мне тебя искренне жалко. А знаешь, почему? – Гришка, должно быть, почуяв мою временную слабость, перешел в наступление и, судя по всему, норовит обидеть. – Боюсь, не доживешь ты до полной победы коммунизма. Опять же, ты годами постарше нас всех будешь, а это, согласись, серьезный аргумент. Это первое… Пойдем дальше… Во-вторых, ты не пьешь, не куришь, что – научно доказано! – губительно влияет на женский организм. Заметь – не на мужской, на женский! Ну, а в-третьих, ты все свои нервы истрепала в борьбе с нами, а они, да будет тебе известно, не восстанавливаются. А сколько ты их еще истреплешь за двадцать лет: ого-го! Нет, не видать тебе коммунизма, как нерпе – собственных ушей, вот! Жаль, конечно, но таковы эти… как их там? – регалии… нет, реалии земной жизни. Стою я, как оплеванная, и с горечью думаю: «А ведь действительно, могу и не дожить, ведь еще целых двадцать годков ждать надобно, как долго! Это сколько же мне будет? За шестьдесят. Ого! Многовато. Это что же получается, мои рыбачки будут бесплатной жизнью наслаждаться, а мне – вечная память? Да они, может быть, меня добрым словом не вспомнят, вон как на меня смотрят, как морской бычок на пустой крючок. Какая несправедливость по отношению ко мне! Обидно… Меня саму будто по голове веслом ошарашили: на-а, получи!

И такая на меня великая обида накатила на мужиков, что не приведи господи, глаза бы мои их не видели, уши не слышали, нос не чуял.

Опосля, успокоилась я, себя убедила, что в этой жизни ничего бесплатно не дается, ну разве что болезнь. И я оказалась права, через двадцать лет о приходе коммунизма никто и не вспомнил. Так, получается, и Гришка оказался прав: не дождалась я халявы, так же, как и нерпа не увидела собственных ушей. Впрочем, никто не дождался халявного коммунизма: ни Гришка, ни другие мои подчиненные, ни весь наш добрый, наивный народ. Ну и бог с ним, с коммунизмом этим. Лишь бы войны проклятущей не было, а жизнь пусть катит своим чередом.

Давеча глянула в телевизор и руками всплеснула: бог ты мой! сын того самого Никиты Сергеевича Хрущева, что раньше нами правил, стал гражданином Америки! Это как понимать? Значит, он туда жить подался, к чужому коммунизму примазался… ну не гад ли?! Стоит, уже не по-нашему лыбится во весь экран, из себя весь такой сытенький, гладенький, кругленький – ну вылитый отец. И такая, смотрю, его гордость распирает, будто он – большой стеклянный поплавок проглотил. Дескать, смотрите все: я – гражданин Америки! Вот дурень, нашел, чем гордиться. Да узнай про это его отец, наверное, сто раз в гробу бы перевернулся. Что же это за времечко такое наступило, раз дети таких важных родителей за границу бегут? Неужели, все у нас так плохо? А ведь его отец Никита Сергеич, вроде как неплохим мужиком был, хотя и не без некоторой придури. Это же он, кажись, нам, колхозникам, паспорта выдал – и за это ему спасибочко! Говорят, он лагеря открыл, невинных на свободу выпустил – за это его можно и нужно благодарить. А вот Крым он зря отдал, должно быть, по пьяни, или утречком не с той ноги встал. Хотя, при чем здесь левая нога или правая, тут скорее, опять водка проклятущая виновата, куда ж без нее? Старая я, давненько примечаю, что у нас серьезные дела, будто по пьяни вытворяются. А что, разве не так? Должно быть по пьяни, один президент такую страну одним махом развалил, сейчас другой пьяница с дружками бог знает, что с ней вытворяет, может почище Хрущева отчебучить, например, напьется до свинячьего визга, да и продаст весь Дальний Восток вместе с Сибирью – японцам или китайцам… шут их всех забери! А что, запросто может! Смотрю он, кажется, готов за рюмку – полстраны бесплатно раздать, лишь бы показать всему миру, мол, смотрите все, какие мы русские: добрые, щедрые, великодушные!

Опосля получится, как всегда. Помрет он, объявят его или плохим, или наоборот, хорошеньким, гладеньким, пушистым. Ну, это смотря, кто к власти придет. У нас любят мертвых пинать да лягать. Сначала вознесут до небес, молебны им поют, опосля грязью поливают, из памяти народной стараются вычеркнуть. А что, милое дело, мертвые сраму не имут, они беззащитны, им ни за что уже и не стыдно, бей их, стирай в порошок! Разве я не права? Так было и с царями, и с Лениным-Сталиным, с Хрущевым-Брежневым, так будет и с нынешними президентами —все будет, тут и в церковь не ходи. Впрочем, поживем – увидим.

К слову сказать, та моя давняя обида на моих мужиков давным-давно прошла, да, почитай, сразу же и прошла. Нельзя в себе обиду долго держать – для организма вредно. Да и не обида это была вовсе, а так, детская глупость взрослых людей. Верили мы тогда (да и по сей день верим) всему, что вожди наши нам обещали. Верили про социализм-коммунизм давешний, сейчас в предложенный нам капитализм верим, в какую-то демократию ихнюю. Всем верим. Верим, что скоро хорошо заживем, как где-то за границей живут. Верим, а куда деваться? Наверное, мы наивный как дитя, народ, но уж какой есть такой есть. Я и на Гришку не обижаюсь, какой уж он был, такой и был: если он впрягался в работу, то весь, без остатка, до хруста в костях, а уж если пил… Как он пил, зар-раза! Ну да ладно, что было, то прошло, кто из нас не без греха. Мне Григорий запомнился не опухшим или сморщенным, особливо в последнее время, а веселым, шустрым, компанейским мужиком, у которого карманы полны шуток, прибауток с едкой подковыркой, с легкой ехидцей, с безобидным смехом. Такой, если и соврет – недорого возьмет.

Бывало, сидим среди качающегося океана, подход рыбы ждем, сети раз за разом впустую перебираем, а рыбы все нет и нет, хоть ты лопни! Люди от напрасного ожидания, от тяжелой работы вымотались, носы повесили, готовы от злости весла грызть, и тут только Гришка и выручал. Сморозит что-нибудь этакое, на ходу свежий анекдот выдумает, частушку похабную выдаст – и вот уже смех, хохот, шутки, от мрачного настроения и следа не осталось. Нет, наверное, он не зря школу марксизма-ленинизма в армии заканчивал.

Жалко Гришку… Бедняга! То он, что-то или кого-то обмывал, а тут самого недавно обмыли. Эх, Гриша, Гриша! Вроде бы, незаметно, а жизнь у мужика прошла, пролетела. А ведь не скажешь, что впустую – кучу детишек после себя оставил. Он так и говорил про них: «Вон моя орава бежит, защита моя, надежа…» Слова-то какие красивые, надежные: защита, надежа. Всех своих детей, а их у него шестеро было, на ноги поставил, в люди вывел, ни одного в интернат не сдал, так что, считай, крепкую о себе память в потомках оставил.

Давно ведь известно, что люди по-разному живут, всяк по-своему про жизнь понимает, а как понимает, так, стало быть, и живет. Опять же, можно пример привести. До недавнего времени проживали у нас в поселке пенсионеры – муж да жена бездетные. Откуда они к нам приехали – никто не знал, да и особо не интересовался: живут – и пусть себе живут. Вот и жили они тихо и незаметно, никому вреда не делали, как, впрочем, и добра. Как жили? Да обычно жили, если не сказать бедно, хотя у обоих и пенсия была неплохая, к северу приравненная, и коровенку держали, и огородишко имели приличный, соток на двадцать. Все, что от коровы, от огорода – все в город уходило, на рынок. Утречком глядь – они нагрузятся свертками, узелками, бидонами – и айда на «большую дорогу» голосовать, военные машины останавливать. Слышала я, что про них в поселке болтали – мол, за грош с колокольни спрыгнут, потому как ой, какие жадные. Может, и спрыгнут, может, и жадные, только вот мало ли что народ болтает, у каждой сплетни язык длинный, без костей. А оказалось, что не зря про них говорили. Это выяснилось только после их смерти, потому как ушли они в лучший мир единовременно – угарным газом задохнулись, видно, заслонку на печи рано прикрыли. Только через неделю дверь вскрыли. Зашли и ахнули: ах! – потому как в избе кругом деньги, деньги, деньги! И на столе, и на полу, и в руках у покойников деньги. Много денег. Ну это и понятно, почему – в ту пору обмен денег происходил. Должно быть, они обменять хотели, все свои заначки-сбережения на божий свет вытащили, считать их принялись, радоваться, мол, вот какие мы богатые. Наверно, от большой радости и печную заслонку ранехонько прикрыли, отчего и угорели, бедолаги. Такая вот бытовая сказка получилась: жили-были дед да баба, денежку копили, каждую копейку считали, дрожали над ней, во всем себе отказывали, а конец получился не сказочный: ни себе, ни людям – все прахом пошло. Врагу не пожелаешь ни жизни такой, ни смерти.

Нет, Гришка другой был. Этот, бывало, в лепешку готов расшибиться, однако любому постарается помочь, коль кто его о помощи попросит. Раньше бы его прозвали бессребреником – человеком, согласным на любую работу и не берущим за нее деньги. Гришка был из таковых… ну, разве что стакан-другой поднесут, тут он не мог своему организму отказать.

Заходил он ко мне… как бы не соврать, когда… да! как раз за два дня до своей смерти заходил. Я как его увидела (сама-то я пару месяцев в городе жила, внучке по хозяйству помогала), так мысленно и ахнула: ах ты Господи, как же он сдал! Вроде, еще и не шибко старый, а седые волосы в стороны клочками торчат, сгорбился бедолага, будто деревце под напором ветра. Ох, как сильно подкосила его смерть старшенького Саньки, погибшего где-то на Кавказе. Любил он его шибко, гордился им, мол, в старшие сержанты сынок выслужился, тогда как я сам с пустым матросским погоном вернулся. Когда солдатики гроб привезли, то вскрывать его отчего-то запретили. Вот и гадай опосля: кто в том гробу лежит. Оттого-то и боль потери еще сильнее, однако ж тут и надежда остается: а что если жив Санька, вдруг в плену где?

Помню, зашел Григорий, шапку-ушанку скинул, поздоровался, а сам по сторонам так и зыркает, и зыркает. Понятненько, отчего. Однако впрямую не просит, мол, сделай одолжение, налей сто грамм. Нет, обходным маневром заходит, оседлал любимого конька, завел в последнее время тему любимую – про ваучеры проклятущие. Вспомнил! Я про них давным-давно успела позабыть, рукой махнула, дескать, ну, обманули наши правители народ свой – эка невидаль! Не впервой же, пора и привыкнуть. У нас завсегда народ обманывали, правда, не так нагло, не так беззастенчиво, как при нынешнем Борьке – алкаше (пуст ему на том свете зачтется этот обман, горюшко народное!). Я-то позабыла, а вот Гришка – нет, все помнит и даже себе в голову втемяшил, что из-за этих самых паршивых бумажек он плохо живет. А было у него их, должно быть, штук восемь – по штуке на каждого члена семьи.

«Бригадир!» – Гришка застучал по столку кулаком. – Ну отчего я такой невезучий?! Видно, не в той рубашке родился. Получил я от государства восемь ваучеров, вроде как в каждом ваучере сорок тысяч рублей. Ого-го! Сорок тысяч – в одном! Представляешь, какая это сумма?! А если сорок тысяч умножить на восемь человек, это сколько будет? Погоди, погоди… Триста двадцать! Ни-че-го себе!! А если взять в старых деньгах… Нет, не могу перевести, ни ума, ни знаний не хватает. Знаю, что много, ой, как много! Представляешь, я бы на эти деньги, наверное, мог скупить весь наш поселок с кунгасом, шлюпками, сетями. Запросто! Да еще бы целый год… нет, два – водочку попивал. Ох, и дурень же я, еще какой дурень! И зачем я вложил все свои ваучеры в этот чертов «Мэ-Мэ-Мэ»?! Н-да… Ведь какие проценты обещали! И даже, будто за ручку вели! И кто – газета «Правда»! Ну как можно было газете «Правда» не верить? Ну как?! Как она обещала, помнишь? «Вложи сто – через полгода получишь шестьсот!» Или через год? Не помнишь? Нет? Ну, не важно… Шестьсот… тысяч! Мама родная, голова шла кругом от таких перспектив. А я ведь еще окромя ваучеров и деньги вложил, что на лодку копил. А что из всего этого получилось? Да ничего – мыльный пузырь! Ну, и кто я после всего этого, а, бригадир? Ну ответь мне, кто?» – «Гришенька, – как можно ласковее говорю я, – успокойся, не ты один в дураках остался, я свой ваучер в «Хопер» послала, шибко мне его владельцы понравились – молодые, симпатичные, деятельные. А какие они умные речи говорили, дескать, кто Россию с колен поднимать будет, если не мы сами, весь народ наш. Прямо заслушаешься, как они правильно говорили. А, какие блага земные обещали – сказочные. И я, дура старая, клюнула, как тот глупый окунек на наживку…»

Гришка будто не слышит меня, ходит по комнате, во все углы заглядывает, бормочет как бы про себя: «Надули сволочи, объегорили, с носом оставили, в дураках! С нищего последний носок сняли… на стариковы копейки позарились… ну, не гниды ли, а?! Лучше бы я на те деньги хлеба накупил, наверняка бы его всей семьей цельный год трескали… а, если б его на сухари, на всю бы жизнь хватило… и внукам бы осталось… ни стыда, ни совести нет, ни у „Правды“, ни у „Первого канала“. Бригадир, у тебя случаем выпить не найдется? Нет? Жаль, я бы сейчас выпил понимаешь, душа горит. Ну да ладно, пойду я…»

Ушел Гришка… навсегда ушел. Вскорости, помер он, сердце остановилось. Шло, шло – и разом сломалось, будто у лодочного мотора ресурс исчерпался. Ну все, сдал Гришка свой «Варяг», окончательно сдал, бесповоротно. Все его детишки на отцовых похоронах присутствовали, окромя погибшего Саньки, да еще Юрка не смог приехать (Юркой его отец назвал в честь первого космонавта), он где-то далеко-далеко служит, говорят, таджиков на границе защищает. Кто бы нас, стариков – пенсионеров защитил? Да, жалко Гришку, ну почему я тогда не нашла ему сто грамм, ведь была же у меня припрятанная бутылка…»

Баба Маня встала с табурета и, подойдя к печке, поворошила кочергой дрова – в лицо полыхнуло жаром.