Бабушка и «Варшавянка»

5

Косой дождь нещадно хлестал по стеклу. Баба Маня перекрестилась на угол, где темнела потрескавшаяся от времени икона: «Господи, Иисусе Христе, помилуй нас…» – и вновь повернулась к заливаемому дождем окну. За окном, метрах в сорока едва виднелся барак с невидимой в темноте облезлой вывеской, сообщавшей, что в нем находится «Сетепошивочный цех рыбокомбината», который она охраняла, выйдя на пенсию. И хотя цех уже не работал, превратившись в склад старых сетей, поплавков, якорей и прочего барахла – службу баба Маня несла добросовестно, бдительно. А как же иначе, вроде, ничего ценного, а брось, сними охрану – мигом все растащат, до последнего пожарного багра уволокут и спасибо не скажут. Что и говорить, народ у нас на это дело лихой, ухватистый, приспособленный на это дело народ.

Желтая зигзагообразная молния, безжалостно разорвав непроглядную тьму, на миг ярко осветила окрестности, следом оглушительно рванул гром – и барак, кажется, вроде как слегка тряхнуло.

«Ой, святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, спаси и помилуй нас… – трижды крестясь, пробормотала старушка. – Эка пакостливая погодка… шут бы ее взял! И откуда только этот тайфун взялся так нежданно-негаданно? Никто не знает, каждый, свое болтает. Одни говорят, что с Тихого океана пришел, другие – со стороны Японии заявился, третьи Китай обвиняют, наши поселковые бабы – Гришку покойничка не к ночи вспомнили, дескать, без него ну никак не обошлось. Нашли крайнего-Гришку! В с другой стороны, почему бы и не вспомнить хорошего человека: и ему на том свете приятно, и нам здесь, пока еще живущим, нелишне вспомнить его. К тому же, доброе слово ни живому, а уж тем более, мертвому, не навредит. А что бабы про Гришку болтают, так это они по глупости женской, по бестолковщине своей, что, как известно, простительно.

Между прочим, Гришка – нормальным мужиком был, хотя при жизни чего он только ни накуролесил, и как только его не называли. И бесшабашным, и заполошным, и окурок он, и сморчок, и еще этот… индюк куражливый. Вот уж точно, ох, и куражливым он был! Был… Эх, Гришка, Гришка, пусть земля тебе будет пухом. Два дня прошло, как его схоронили, а будто живой стоит он у меня перед глазами, и лыбится, лыбится сердешный. Опосля, спрашивает: «Ну что, бригадир, не сдадим врагу Варяг?» Спросит и сам же, бывало, отвечает: «Нет, не сдадим! Помрем, но не сдадим!» Доболтался, родимый – помер. Но вот интересно получается, пусть и помер Гришка, и закопали его, однако наши поселковые люди будут его еще долго-долго вспоминать кто добрым словом, кто по-разному. Иногда, так кажется, что земля без некоторых ушедших людей, словно пустеет сиротски, как будто живущим чего-то не хватает, такого привычного, необходимого, нужного. А другой человек помрет, глядишь – о нем через день-другой позабыли, как о растаявшем снеге. И сразу хочется спросить: зачем человек жил? Что после себя оставил? А получается, ничегошеньки не оставил. Разве это не обидно?

Нет, Гришка не такой был. Бывало, растянет баян трофейный, да ка-ак запоет – ноги сами в пляс пойдут, а ежели грустное что – слеза так на глаза и навернется. Одним словом – талант был у человека. Играл так, что заслушаешься. А ведь росточком был мал покойничек, худ, как спичка, лицом невзрачен, а голосище – будь здоров был, почище маяка туманного ревел. Ему бы, милому, в телевизоре играть али где на сцене петь, а не сети смолистые вязать да просоленными руками невод с рыбой тянуть. Я вот на теперешних горлодеров в телевизоре смотрю, и плевать хочется: ну и стыдобища! Одна срамота! Глянешь: навроде как один выскочил петь, ан нет – за ним, точно угоревшими кошками бросается в погоню толпа голоногих девиц… шут их задери! Он, бедняжка, уже и петь пытается, уже от натуги синенький весь, уже и трубку с проводом норовит заглотить, а его все равно не слыхать – помощницы окаянные, начисто глушат пение своими воплями да солдатским топаньем, дрыганьем. Хоть слуховой аппарат в уши вставляй, все равно не поймешь, о чем артист пытался петь, что хотел высказать песней. Прямо не концерт – головная боль. Плюнешь, вырубишь и сразу Гришкины песни вспомнишь от которых, бывало, бабы навзрыд ревели, особливо которые вдовушки, а мужики – в сторону отворачивались. И вот теперича, те же бабы, как бы обвиняют Гришку в пришедшем тайфуне, ну не дуры ли они, а? Нашли крайнего…»

Баба Маня не зря защищала покойничка, он долгое время работал с ней рука об руку.

«А нечего тут напраслину на него возводить, Гришка был веселым мужиком, общительным, компанейским. Правда, недостаток у него один имелся, зато какой! – выпивал частенько. Как частенько? Да при каждом подвернувшемся случае пил, зараза этакий! Ну, а как выпьет, тут ему, как говорится, любое море по колено, тут он мог взорваться по любому пустяку, недаром его Капсюлем прозвали, то есть – взрывателем. Посмотришь на него – росточка махонького, из себя не ахти какой здоровяк, а гонору! гонору в нем было выше крыши, отчего и страдал, бедолага. Бывало, придет утречком на работу, а по его лицу сразу видно, кто первым начал драку, и кто больше всех пострадал. Мужики смеялись: «Что, Гриша, опять на баяне сольный концерт давал?» И Гришка, как заведенный, сразу начинал хвастаться, сколько ворогов он уделал, скольких уложил. Хвастливым был – спасу нет. Тары-бары разводил по любому поводу, да и без повода мог точить лясы. Вроде, до армии за ним такого не наблюдалось. Помню, в солдаты его провожали с латанной-перелатанной гармонью, а через четыре года он домой возвратился с шикарным германским баяном. Хвастался – трофейный, куплен был за пару бутылок спирта военно-морского, потому как сам он отслужил на Тихоокеанском флоте. Целых три месяца не работал, говорил, что от армии отдыхает, с утра до вечера морскими брюками – клещами или клешами? – пыль по улице огребал, веселил народ музыкой, пением, хвастовством. Кажется, куда ни пойдешь, везде Гришкино: «Я на «Бойком» служил, на эскадренном миноносце!», «Я был лучшим минером на флоте!», «Меня лично приглашали в ансамбль песни и пляски Тихоокеанского флота!», «Я сто два дня на «губе» отсидел!», «Я школу «марксизма-ленинизма» на корабле закончил! Я политически подкован не хуже любого замполита!» Сплошные «яколки» слышались от этого балабола. Наконец его мать – Прасковья, не выдержав долгого загула любимого сыночка, ко мне за помощью объявилась, мол, помоги мне неразумное дитятко на рабочие рельсы поставить, Христа ради прошу. Отчего вдовушке не помочь – помогла, взяла Гришку в оборот, всыпала ему по первое число, на следующий день на работу не вышел – выскочил, и работником стал дельным, хотя и хвастаться не прекратил, что не так страшно; хвастовство – не пьянство, можно и пережить.

Случай один вспомнился, давний. Меня, тогда еще не бабкой величали, а уважительно – бригадиром. Не все, конечно, находились и завистники, те за спиной обзывали «Манькой Бригадиршей», или еще старались обиднее уколоть – «Маней Кувалдой», за руку мою тяжелую. Ну, да бог с ними, с завистниками, не о них речь. Как-то утречком на речке, я кое-какое бельишко стирала-полоскала. Тогда стиральных машин не было, обходились речкой и стиральной доской, а зимой корыто выручало.

Стираю на речке, здесь же полощу, отжимаю – глядь, подходит тогда еще молоденький Гришка с газетой в руке. Я насторожилась, ох, думаю, неспроста заявился, да еще и с газетой. А он, мелко-мелко позевывая губастым ртом, как бы ненароком спрашивает:

– Слышь, бригадир, ты новость слышала?

– Какую такую новость? – напряглась я, но вида не подаю, да и некогда мне с ним болтать – бельем занята.

– Не понял, что, и вправду ничего не слышала? Ну ты даешь стране угля! А еще бригадир… – ехидненько так, шевеля нижней губенкой, он начинает умничать. Мне так захотелось врезать ему мокрым бельем, не знаю, как сдержалась. – Юрка Гагарин в космос слетал и вернулся. Вот! – сообщил он с таким видом, будто он с нашим первым космонавтом за одной партой в школе сидел.

– Ну и что, – отвечаю, а сама по привычке принюхиваюсь – не выпивши ли он. – Тоже мне, новость нашел. Ты что, Гриш, с печки упал или переспал сегодня? Гагарин-то поди уже месяц как вернулся. Прилетел – и слава богу. Меня сейчас больше наш невод волнует. Скоро выставлять, да боюсь, как бы погодка не подвела, начнет штормить – помучаемся. А вообще-то, по всем признакам в этом году должен быть хороший ход горбуши…

– Мать моя Волга, отец – Тихий океан!! – ударяя себя по худым ляжкам, лопнувшим канатом взвился Гришка. – Какой невод, бригадир?! Тут космос, понимаешь: кос-мос!! Вселенная! Неохватная для глаза! А ты со своей горбушей лезешь! Ты что, не соображаешь, масштаб-то совсем-совсем другой. Эх, бригадир, бригадир! Как же ты мелко плаваешь! Если честно, не ожидал, не ожидал я от тебя такого мещанства! И посему мне, рядовому члену нашей с тобой передовой бригады за тебя очень и очень обидно! Нет, правда, до головокружения обидно…

– Ну, ты, член бригады, тебя кто кормит, космос или горбуша?! – обозлилась я на Гришку. – Что ты тут мне свои тары-бары разводишь, или тебе заняться нечем? А если ты трояк на бутылку выпрашиваешь, то у меня его нет с собой, а если бы и был, не дала бы, сам знаешь.

– Да уж знаю, – упавшим голосом подтвердил Гришка. – Ты не права, бригадир, какой там еще трояк, я от души подошел с тобой поговорить, ей-богу, от души! – Он даже занес руку, наверное, чтобы перекреститься, но, видно, чего-то вспомнив, опустил ее со словами: – Честно, от души. Вижу, ты мне не веришь. Могу даже поклясться. Да разрази меня гром, да спали меня молния, да не поднять мне больше… Нет-нет, только не это… Бригадир, один вопросик можно?

– Один? Ну давай, валяй, только побыстрей, сам видишь – некогда мне, – разрешила я, лишь бы побыстрее от него отвязаться.

– Вот скажи мне: что такое космос?

Н-да, тот еще вопросик! Чего у Гришки было не отнять – так это умения ошарашивать людей своими неожиданными вопросами. Признаюсь, ошарашил он и меня. Стою, белье уронила в таз и молчу, молчу, как уснувшая рыбина. А что говорить-то было, я не знала, что такое космос. Да и откуда мне было знать с моим четырехклассным образованием, слава богу, что еще читать-писать научилась. Не знала, а признаться было стыдно. Когда Гагарин вернулся «оттудова», все кричали «Ур-ра! мы в космосе!» – и я кричала, время было такое, единодушное.

– Ладно, бригадир, не парься, я понимаю твои затруднения и потому, так и быть, беру над тобой шефство, как город над деревней. Так сказать, для повышения твоего общего развития… умственного, я имею в виду. – Гришка раскрыл передо мной газету, наверняка месячной давности (газеты у нас тогда были редкостью, и лишь один экземпляр доставлялся в поссовет, где и подшивался). Сует мне ее под нос и голосом учителя начальных классов говорит: – Вот, глянь-ка, видишь, фото? Это Юрка Гагарин… дружок мой закадычный, мы с ним на одном эсминце служили, «Бойкий», может, слышала? Нет? Жаль, жаль…. Нет, правда, и даже в одном кубрике спали, я внизу, он – надо мной. Ох, и веселый был парень, компанейский такой, свой в доску. Опосля его от нас в космонавты забрали… тогда набирали из моряков, к качке невесомой привычных. Между прочим, меня тоже в отряд космонавтов направляли… правда, меня рост подвел, двух сантиметров не хватило, всего двух…

«Ну, пошел заливать, прохиндей, – подумала я с тоской. – Господи, сколько бы я уже белья перестирала!»

– Повезло Юрке! Представляешь, после железа эсминца – и сразу в космос! Опосля слава, звания, Лондон, Париж! Везу-унчик! Бригадир, я думаю, он видел с космоса, как ты меня, его лучшего друга забижаешь, опохмеляться не разрешаешь, сейчас вот трояк не выделяешь. Я думаю, он не одобрил бы твое…

– Гриш, хватит трещать, как камбала хвостом! – резко оборвала я разошедшегося говоруна. – Ты про космос забыл, – напомнила я ему, потому как мне самой было интересно узнать, что же такой космос.

– Ах, да, да! Совсем забыл, что ты у нас серость деревенская, хоть и бригадир…

Вот недомерок, все-таки не утерпел, уколол он меня! Ничего, мы терпеливые.

– … Ладно, слушай, но не перебивай. Знаю я вас, баб… Космос – это… это воздух, который вокруг земли вертится и которым мы с тобой дышим, соответственно – и существуем…

И еще битых полчаса, шепелявя разбитыми в очередной драке губами, «близкий друг» первого космонавта объяснял или, что вернее, травил мне про Солнечную систему, про Полярную звезду, круглые скафандры, борщ в тюбиках-пакетиках. Я терпела, но когда он перешел к тралению мин в территориальных водах Северной Кореи и тут же принялся прутиком рисовать на земле устройство противоминного трала, я не выдержала.

– Хватит! – рявкнула я, четко поняв, что ничего путного о космосе я не услышу. – А ну, забирай свою рогатую мину и вали с ней мухоморы собирать! Вали давай, грамотей с эсминца… шут тебя забери!

Гришка недоуменно уставился на меня, мол, чего это бригадир на дыбки поднялась, обиделась, что ли. Зря она так, он по доброте душевной хотел ее кое-какой грамотенкой подковать – бригадир, все-таки, знания ей не помешают. Пусть он не учитель, однако право учить других имеет, как-никак полных семь классов закончил (маршал Жуков, говорят, всего-то – четыре), да к тому же в армии годичную школу марксизма-ленинизма одолел. А это вам не фунт селедки, почти как политическая академия в некотором смысле. То-то!

– Ладно, бригадир, не желаешь про космос – ну и не больно-то надо, как говорится, вольному – воля, больному – укол в одно место, а мужику – стакан… полный, доверху. Шучу, шучу! – Что-то подозрительно быстро согласился, вроде бы замолчать Гришка. Ой, подозрительно.

– Я вот что хочу напоследок сказать. Если бы меня послали в этот самый космос, я бы ничуть не хуже Юрки слетал, запросто бы слетал и обратно вернулся, не сойти мне с этого места! Что, не веришь?

– Ты, в космос? – не смогла сдержать я смех, представив махонького Гришку в огромном скафандре, да еще с его рогатой миной в руках. Подумать только, наш Гришка – космонавт! И смех, и грех!

– Нет, Гриша, не взяли бы тебя в космонавты, ты хоть и шибко образованный, а ростом не вышел, сам же сказал. А Гагарин, поди, ого-го! под сажень…

Гришка задумчиво посмотрел на меня, затем неуступчиво заявил, как отрезал:

– Чепуха на постном масле! В космос должны брать небольших, таких как я, там места мало. Точно, точно! Помню, к нам в океане подводная лодка пришвартовалась, проекта «Малютка». Так вот, хочешь – верь, хочешь – не верь, экипаж состоял из этих… карликов. Да-да, карликов! – повторил он, вроде как убеждая себя. – Малюсеньких таких… крохотных.

– Карликов? Ой, Гришка, хватит трепаться! Иди давай, меня стирка ждет, – испугалась я, что из-за этого баламута не успею белье достирать. Это же надо такое придумать – экипаж из карликов! А может, и лодка карликовая была?

– Ну хорошо, хорошо, хватит – значит, хватит! – И опять подозрительно быстро согласился Гришка… однако не ушел, стоит, с ноги на ногу переминается, будто в кустики желает. – Бригадир, разреши последний вопрос, последний, клянусь своей по пьяни утерянной бескозыркой.

– Ну что тебе еще? – сердито спросила я.

– Ты вот все время твердишь, что бог все видит, что бог накажет, что он поможет. Ведь так?

– Ну так… – подтвердила я с опаской – от этого пройдохи чего угодно можно ожидать. – Говорила, и что с того?

– А то! Все твой бог видит, все он слышит, всех накажет! Видит он, как бы не так! Вон Юрка слетал в космос – и что? Назад вернулся, понимаешь бригадир: на-зад! Жив, здоров и целехонек! А ведь он же наверняка коммунист, считай – безбожник! И никакого бога, он там не видел! Так где же он, твой бог? Тю-тю, нет его, нет и все! Юрка не видел его. И как это понимать? – плутовски скривился он. – Объясни мне…

Объяснить этой хитроглазой бестии? Думаю, это невозможно, наверное, легче море до дна выпить, чем его в чем-то убедить. А если серьезно, то нет у меня времени что-то объяснять этому шалопаю – это, во-первых. Во-вторых, вряд ли он что-то поймет, видно, где-то с утра успел хлебнуть – запашок от него хмельной, свеженький. Ну, а в-третьих, положа руку на сердце, признаюсь, что я сама не больно-то в религии разбираюсь, верую и верую как и большинство народа, разве этого мало? Однако этот всезнайка ждет ответа, вон как ехидненько глазки сощурил, только и ждет, чтобы я на его крючок попалась, вот для него радости-то будет – захлебнется. На весь поселок растрезвонит, что бригадир простых истин не знает, а других жизни пытается учить. Нет, надобно как-то пугануть его, может, отцепится.

– Гриш, – говорю спокойно, – ты вот все брешешь да брешешь, что ни попадя, будто собака на ветер, а Бог-то все слышит, ты бы поостерегся.

– Гы-ы! Напугала! Слышит он! – не пугливо оскалился Гришка. – Как же, так я и поверил! Видит он! Ага! А почему тогда ракету с Юркой пропустил? Ведь пропустил, даже паспорта не спросил. Это как понять? Согласно Уставу караульной службы, твой бог обязан был спросить: кто такой? откуда? куда и зачем?..

«Бог ты мой, – думаю с тоской, – Белье в тазике киснет, а этот раздолбай – прости Господи! – как репей прицепился. Что бы ему такое ответить, чтобы он и про паспорт забыл, и про Устав свой караульный? Что бы, что бы такое, такое!..

– Гриш, знаешь, что я тебе скажу: мало тебя в детстве пороли, ох, мало! Ты вот, смотрю, всюду похваляешься, что ты школу марксизма закончил, что ты ужас какой грамотный, прямо спасу нет. А я вот, смотрю на тебя, и вижу: каким был ты темным, темным и остался, потому как простых вещей не видишь, – отвечаю я ему, стараюсь зацепить покрепче, пообидней. Пустое – лыбится непробиваемо, дескать, мели, Емеля, твоя неделя. Даже не обиделся. Ну, человек!

– Ты вот говоришь, – однако, продолжаю я упрямо, – паспорт подавай, объясняй, куда и зачем. А действительно, зачем? Зачем Гагарину паспорт? Ты что, сам не знаешь, почему Бог его в космос пропустил? Не знаешь? Просто удивительно, весь мир знает, а ты – нет…

Смотрю, мой Гришка, как заправский конюх, оседлав коня, вперед подался – сейчас или поскачет, или заржет по жеребячьи.

– Бог его за улыбку пропустил. Ты глянь на фотографию в газете, глянь, глянь! Видишь, какая у него улыбка? Широкая, добрая, ласковая! Одним словом – неотразимая. Ну как с такой улыбкой да не пропустить? А теперь ты посмотрись на себя в речку… Ниже, ниже нагнись! Улыбнись! Да шире, во весь рот! Что отскочил, испугался? Да, Гриша, с такой, как у тебя, улыбкой, Бог тебя даже к воротам не подпустит, назад с космоса пнет. Понял? А теперь иди своей дорогой, некогда мне с тобой антимонии разводить.

И что вы думаете, ушел он? Как бы не так! Сморщился, как мокрый кирзовый сапог у горячей печи, да башкой затряс, будто проверяя, на месте ли она.

– Ну бугор… ну ты даешь! Вывернулась, чисто гадюка… надо же! Ну ничего, еще не все мины протралены, не весь фарватер очищен, есть место для маневра. Одно жаль – времени нет… Бригадир, я бы тебя сейчас, не сходя с этого места, вмиг разагитировал в свою веру, я этому обучен, но мне некогда – там мужики собираются Юркин полет обмыть, меня послали у тебя трояк зашибить. Говорил я им, что ты не дашь, так нет, одно твердили: «иди, тебе даст». А тут полный облом. Ну, я пошел, извини… – повинился он, поворачиваясь ко мне спиной.

– Куда?! А ну, стой! – Теперь уже я остановила его, четко понимая, что опять могу ввязаться с этим охламоном в долгий беспредметный спор. Однако и меня понять нужно: с какого перепуга я должна завтра на работе видеть их опухшие от пьянки морды, дышащие на меня перегаром? Противогаза у меня нема.

– Стой, говорю! Опять полет обмывать? Да сколько ж можно? Месяц уже обмываете… месяц! Или память стаканом отшибло? Вы ж, иродовы души, помню, каких-то собачек обмывали…

– Стрелку и Белку, – сообщил Гришка. И без того невысокий, он, кажется, стал еще меньше ростом – должно быть, чувствует какую-то вину за собой. – Эти собаки – тоже космонавты. Они в космос летали еще до Юрки, их еще называют пионерами космоса.

«Опять врет, что ли? —призадумалась я. – Вот натура, не поймешь, где он правду говорит, где врет. Его бы в партизаны – наверное, он бы немцев с ума свел… или, как Сусанин, в болото завел…»

– Бригадир! Ты пойми… – кажется, Гришка воспрянул духом, что чревато новым всплеском эмоций с его стороны. – Ну какое тут может быть сравнение? То собаки летали, существа неразумные, бессознательные! А тут: ого-го! – человек! Чувствуешь разницу? «Человек – это звучит гордо!» Здорово, да? Знаешь, чье это выражение? Наш замполит на эсминце так выражался… а до него – этот… сам Карл Маркс. Вот! Ох, и головастый был мужик! Ты не смотри, что у него фамилия немецкая, из нашенских он, из рыбаков. Он днем на Балтике сети тянул, а ночью «Капитал» создавал, про диктатуру пролетариата писал, про этот… гегемон.

– Слушай, ты, гегемон! Не выводи меня из себя, – взялась я за него. – И предупреди всех: если кто из вас завтра придет на работу… надеюсь, ты понял, о чем я? Учую запашок – я такое с вами сотворю…

– Понял, бригадир, не дурак, – быстро замахал руками Гришка, однако не пошевельнулся, чтобы уйти, лишь с надеждой спросил: – Бригадир, а как насчет трояка? Только не надо мне угрожать, мы же все знаем, что ты у нас таво… добрая.

– Иди давай, а то будет тебе сейчас и трояк, и пятак. – пригрозила я, правда, не особо зло – пусть это чистой воды подхалимаж, однако приятно, когда о тебе хорошо отзываются. – Иди, Гриша, да смотри опять не нарвись на чей-нибудь жесткий кулачок, а то придется в канаве заночевать.

– Не пугай, бригадир, – легкомысленно отмахнулся Гришка. – Для меня канава – все одно, что постель родная, про таких, как я, говорят: мал золотник да дорог. А вот про некоторых других, побольше ростом, базарят знаешь что? Что велика фигура, да дура! Дура! – с нажимом повторил он. – Небось, слышала такое выражение, а, бригадир?

«На кого это он намекает? – подумала я. – неужто на… меня? Вот сученок! Через мою доброту, совсем страх потерял! Обнаглел парень…»

– Слышала, Гриша, слышала, – стараюсь спокойно, сдержанно отвечать этому хвастливому зайцу с эсминца «Бойкий». А есть другое выражение, небось, слышал? Пьяный храбрится, а проспится – свиньи боится, – ответно, отправила я ему свою словесную стрелу.

– Ну-у, бугор! Это уже слишком! Знаешь, как это в картах называется – перебор!

Наконец-то этот непробиваемый гегемон обиделся. Ну надо же!

– Это что, по-твоему, я – свинья? Ну спасибочки тебе, отблагодарила ты меня за мой ударный труд, меня – передовика твоей бригады! – Он даже не поленился картинно, в пояс поклониться. – Обидела ты меня до крайней претензии. Зря ты так, я человек чувственный… Бригадир! Сколько лет мы с тобой работаем, так сказать, плечом к плечу? Пять? Семь? Короче, много. А ведь ты меня плохо знаешь…

Кажется, Гришка свернул на свою любимую хвастливую тропку? Неужто опять врать будет? Точно!

– Бригадир, ты не смотри, что я мал ростом, у меня вся сила внутри, а это редко встречается. – и он постучал кулаком по, недооцененной другими, грудине. – Вот здесь вся моя сила! Что, опять не веришь? А я докажу, докажу! У меня факты… опосля предъявлю… Слушай… Однажды на корабле пожар случился… на «Бойком», на эсминце. Паника поднялась, кто за борт сиганул, кто в шлюпки… Один я не растерялся, схватил морскую мину в охапку и, как окурок, ее за борт вышвырнул. Затем другую, третью, четвертую… Все выбросил, а корабль и экипаж от верной гибели спас. Я спас, самолично… – радостно оскалился Гришка, должно быть, сам уверовав в свой подвиг. А, может, действительно он совершил геройский подвиг, он, вроде бы, не из робкого десятка, когда выпьет, смело в любую драку ввязывается, даже когда один против троих.

– А знаешь, сколько в той мине веса? Триста кило, вот! Или чуть больше… Во флотской газете о моем подвиге писали… в «Боевой вахте». Мне даже хотели «Героя» дать, да что-то там у них не срослось – наверное, мой малый рост помешал…

Гришка перевел взгляд в небо, словно где-то там находился его следующий подвиг.

– А еще… О! Еще вспомнил! Три года назад это произошло… ты в отпуске была, помню, в Сибирь к себе уезжала. Я тут такое сотворил, такое! Жаль, свидетелей не было… Помнишь быка бабки Егорихи? Здоровый такой был, за шестьсот кило весом, красный из себя, с кольцом в ноздре. Не помнишь? Ну да бог с ним. Иду я, значит, себе, иду, никого не трогаю, а тут этот бычара вылетает и прет на меня, ну чисто эсминец на резиновую лодку. Да, я забыл сказать, что на мне была красная рубаха, она у меня одна такая на весь поселок была, на нее-то, видно, бык и клюнул, говорят, что красное их раздражает. Короче, прет он на меня, ажно пыль столбом. Я, как известно, парень не промах, ка-ак врезал ему! Не поверишь, одним ударом с ног сбил. Одним! Р-раз! – и он с копытков бряк! Улегся… Вот так-то, бригадир. Тут главное не сила – разум! Жаль, того быка зарезали, а то бы я мог повторить…

– Тьфу ты, иродова душа! – Я не выдержала его брехню. Гришка любого достанет своим, очень даже достоверным враньем, что-что, а этого умения у него не отнять. – Гришка, ну ты и баламут! Чтоб тебе пусто было и с твоей миной, и с твоим быком! Сколько же ты времени у меня отнял?!

– Ой! И правда, заболтался я с тобой, бригадир. – По всему видать, Гришка решил свернуть разговор – мужики могли, не дождавшись его, сообразить и выпить. – Значит, не дашь трояк? Ну и ладненько, найду в другом квадрате, а вот за приятный наш с тобой разговор тебе отдельное спасибочко! Можно считать, что мой день прошел не напрасно, я с тобой вроде как политинформацию провел, еще одну заблудшую на верный путь поставил…

Вот помело брехливое! Нет, Гришка неисправим! Однако я ему вдогонку не это крикнула – другое, дескать, чтобы к завтрашнему утру все пришли тверезые, надобно и кунгас, и лодки просмолить. Боюсь, что Гришка меня не услышал. Э-эх!

Баба Маня глубоко вздохнула, похоже, о чем-то жалея и, запахнув поплотнее платок на груди, возвратилась к воспоминаниям, рассуждениям, мыслям.

«Да, что ни говори, а мужики у нас любят выпить. Наверное, не только у нас: ведь мужик – он везде мужик, под рюмку родился, с рюмкой и поминают. Ведь тут что главное – меру знать, а вот с этим у нас издавна трудновато было, потому как народ мы, в основном, северный, холодам подверженный.

На родительский день была на городском кладбище, дочку проведать ходила. Иду – и диву дивлюсь, будто по району какая-то заразная эпидемия прошла – столько мужиков в последнее время полегло, хотя, вроде, и войны особо истребительной не было. Двадцати, тридцати, сорока годочков упокоившись, лежат – считай, молодые, в самой мужицкой силе, им бы жить да жизни радоваться. Появились новые могилки с надписью «при исполнении». Где погибли ребятки, на какой войне головушки свои сложили, за какую веру-правду – не узнать. Ну, с этими могилками понятно, в них солдатики лежат, страны защитники, честь им и слава, и вечный покой. Хотя, если посмотреть с другой стороны, кого они защищали в далекой, чужой сторонушке? Издавна наши правители любят не в свои дела ввязываться, хлебом их не корми – дай народные головы под пули подставить.

Ну да ладно, на войне не грех и головушку сложить за землю, за народ свой, а вот зачем себя добровольно водкой травить – этого я ну никак не пойму. Ведь люди мрут от нее, проклятущей, как мухи, недаром раньше говорили, что кабак построили горе да беда. Будь моя воля – я бы водку, это сатанинское зелье, в океан вылила, ей-богу, вылила бы и глазом не моргнула, все вылила, без остатка.

Однако вижу, что и это – не выход. Насмотрелась я на своем долгом веку, как с водкой у нас воевали: и запрещали, и выливали, и вырубали! И как только с ней не бились: и решительным образом, и самым решительным. Наверное, у нас ни с чем так сильно не боролись, как с ней, неистребимой да неиссякаемой.

Помню, как еще недавно очереди за водкой выстраивались, подлиннее чем в войну за хлебом; по талонам ее выдавали, опять же, как в войну – хлеб. Я хоть и не пью шибко – так, в праздник пригублю чуть-чуть, однако грешна, каюсь, тоже частенько в очереди стояла. Спрашивается – зачем? Да по привычке нашей неистребимой впрок запасаться да опасаться, как бы не было войны. Все кинулись – я кинулась, все в очереди стоят – я стою, все водку хватают – я хватаю, все с ума посходили – и я не отстаю… Тьфу-ты! Куда меня занесло! А если по правде сказать, то водка в доме всегда пригодится: и по медицинской части, и особливо по хозяйственной, где-то она даже выгоднее денег идет.

Еще, кое о чем хочется сказать. Я вот до сих пор не могу понять тех, кто с пеной у рта утверждает, что всякая земная радость через стакан проходит. Ну надо же, через стакан! Меня это просто бесит! Господи, да какая может быть радость от этой проклятущей водки?! Радость должна приходить от жизни хорошей, от рождения детей, внучат, от нормального человеческого общения. А от водки какое общение? Известно, какое: драка, мордобой, ругань, а то и поножовщина… шут их возьми!

Я вот до сих пор всех своих мужиков по бригаде поименно помню, много их передо мной прошло, почти уже никого из них в живых не осталось, разве что тех, кто помоложе. Ну это не так важно, пока жив хоть один человек, с которым ты общался, память о тебе будет существовать, ну, а когда и он покинет белый свет, то только лишь в делах твоих память останется. Другое дело – в каких? Лучше, конечно, в хороших. Я что этим хочу сказать? Лишь одно: хорошие были люди, мои рыбаки. И жили они просто: с открытым сердцем, с душой нараспашку. А если и были между нами кое-какие трения или недопонимания – куда ж без этого? – то все это со временем позабылось, как говорится, было да сплыло, да быльем поросло.

Так вот, будучи бригадиром, боролась я со своими выпивохами, вернее – не с ними, а с их водкой. Помню, и засады устраивала, и ловила, и бутылки вдребезги била о камни, и на землю выливала, в море-океан швыряла – и что? Да ничего – бесполезно, проигрывала я вчистую. Спросят, почему? Да потому! Работа, считай, каторжная, особливо летом, с началом путины, когда горбуши – пропасть сколько идет, когда лодыря не погоняешь, баклуши не побьешь. Народ мой целый божий день в соленой, холодом обжигающей воде жилы рвет, километры мокрых сетей тянучи. Глядишь – вроде донельзя вымотаются, а едва на берег со шлюпки спрыгнут, тотчас гонца в магазин засылают… шут их задери! Так что, гляди за ними, не гляди – напьются. А даже если и углядишь, ответ один: после работы имею право. Ну, что тут еще скажешь? А если и запрещала – все одно напивались. Бывало, уступлю: пейте, черти соленые, сто грамм разрешаю. Да разве наш народ ста граммами обойдется? Ну не паразиты ли, а? Чистой воды паразиты… Давно приметила одну любопытную штукенцию. Идем на моторке с невода. Я сижу на корме, рулю, за своими мужиками наблюдаю. Лица у них уставшие, хмурые, мрачные… еще какие бывают? – озабоченные, недовольные. Если в двух словах – лица бунтовщиков. Точнее не скажешь. Опосля смотрю – на берег ступили, сообразили, выпили – и уже совсем другое дело: лица порозовели, сами подобрели, шутить начали, во весь рот смеяться. Видите, что водка делает с народом? Вот что я бы предложила нашим головастым ученым: уважаемые вы наши, придумайте вместо водки проклятущей, какие-нибудь безобидные таблетки под названием «Заменитель водки» или еще лучше – «Таблетки доброты», чтобы если выпил человек, то ходил добрый, веселый, обходительный и, чтобы у него с похмелья головушка не болела.