Матовая сеть. Книга четвёртая

– Вы арестованы, господа, именем Ея императорского величества государыни-императрицы всероссийской Анны Иоанновны! Вы имеете право сдаться или умереть!

Под напором силы Синклер и Гутерье были вынуждены сдать оружие и подчиниться.

Капитан приказал вытащить из коляски багаж, взломал замок на дорожном сундуке и принялся шарить в вещах.

– Что Вы ищите, сударь? – заносчиво осведомился шведский майор, стараясь сохранять присутствие духа, – Я мог бы оказать Вам помощь, если бы Вы спросили…

– Обойдусь!!

Кютлер, вытряхнув содержимое сундука на дорогу, вскрыл ножом дно и вынул на свет божий оба конверта. Бесцеремонно сорвал печати и углубился в чтение.

Синклер заметно сник, понимая, что провалил задание.

Удостоверившись в том, что нашёл достаточно доказательств, капитан Кютлер велел вознице разворачивать коляску с арестантами и двигаться на запад к саксонской границе. Драгуны выстроились конвоем, взяв повозку в кольцо. И процессия тронулась в путь.

Саксония

– Куда вы нас везёте? – не выдержал Синклер.

– Вы не в том положении, сударь, чтоб задавать вопросы! – холодно отрезал Кютлер.

Но майор, видимо, уже переборол страх поражения, и теперь его обуяла бравада:

– Но, если мы арестованы, как Вы изволили сообщить, именем Российской императрицы, то почему Вы не везёте нас в Россию?! Почему мы движемся в обратную сторону? Я требую, чтобы меня доставили в Петербург! И я смогу там подать жалобу в шведское посольство!

Кютлер дал знак извозчику остановиться. И приблизившись к коляске, точно коршун навис над арестованным майором:

– Я бы советовал Вам помолиться, сударь.

– Вы, что же, угрожаете мне смертельной расправой?!

– Да, если Вы не сообщите мне подробностей переговоров с Портой!

– Каких именно подробностей Вы ещё желаете?! – раздражался Синклер.

Жаркое июньское солнце припекло ему голову, и он был крайне раздосадован на себя и на кичливого капитана, что обращается с ним столь высокомерно. Кютлер же был хладнокровен и суров:

– Когда именно ваше командование планирует начать военные действия против России?! В каких местах вы намерены пересечь границы?! Меня интересуют любые мелочи, как то – даты, числа, направления!!

Майор побагровел:

– Вы получили достаточные сведения; они содержатся в тех бумагах, что Вы варварски отняли у меня! Более мне неизвестно ничего. И ничего я говорить Вам не намерен! Здесь, на дороге. Ни слова! Я буду говорить в присутствии шведского посла. Про ваши разбойничьи действия. И грубое обращение с иноземными поданными на чужой территории! Я буду писать прошение в Королевский высший суд!! Я этого Вам не спущу!!

Капитан, молча, подал знак поручику Левицкому. Тот двумя руками подхватил майора за плечи и бесцеремонно выволок из коляски. Угрожая пистолетом, подтолкнул его с дороги на обочину в лес.

– Что Вы себе позволяете?! – кричал Синклер, вынужденно перебирая ногами.

– Куда Вы его ведёте? – испуганно зароптал француз, ерзая в повозке.

Но его вопросы остались без внимания.

– Ступайте сударь! Ступайте! – Левицкий, не опуская пистолета, заставлял шведского майора идти вперёд в высокую траву.

Тот в недоумении, подчинялся и шагал, спотыкаясь и оглядываясь. При этом не переставал сыпать возмущениями и обещаниями кары за их произвол. Поручик точно не слышал его угроз, равнодушно подгонял идти живее. Вскоре они скрылись из вида в неглубоком овражке. Голоса их стали тише и, наконец, смолки совсем.

На несколько минут воцарилась безмятежное спокойствие. Лошади тихо прядали ушами, отгоняя мух. Летний воздух наполняли запахи цветущих трав, в которых надрывно стрекотали кузнечики.

На какое-то время Микурову показалось, что он у себя дома, в родовом имении под Москвой. Жуя длинную травинку, он прикрыл глаза изнурённый долгой дорогой, и, внимая запахам и звукам, вдруг отчётливо представил, как скачет по цветастому лугу верхом на любимом коне по кличке Ворон. А матушка, выйдя на крыльцо, машет ему синей косынкой – зовёт к обеду…

Прогремевший неожиданно выстрел содрогнул тишину. Стая испуганных птиц взметнулась над лесом и тревожным гомоном заполнила воздух.

Французский купец переполошился и вопросительно уставился на Кютлера:

– Что это? – пробормотал он полушёпотом.

Но капитан вновь оставил его вопрос без ответа.

– Что… Что вы сделали? – продолжал он с нарастающей паникой, – Вы его убили?! Не может быть… Вы убили его?!… А я? Как же я? … Что будет со мной? Вы меня тоже убьёте?

– Убью! Если Вы сию минуту не заткнётесь! – пообещал Кютлер, не оборачиваясь.

Тот побледнел, точно известь, и бухнулся из коляски в пыль, к ногам капитана, беспрестанно повторяя:

– Сударь! Прошу, не убивайте меня!! Я всего лишь купец. Я ничего не знаю. И ничего никому не скажу! Я даже не знаком с этим господином! Мы только попутчики… Не убивайте!! Умоляю!…

Кютлер сперва презрительно игнорировал француза. Затем пригрозил пистолетом и грубым окриком загнал его назад в коляску. Тот в ужасе затих.

Левицкий вскоре вернулся один. Вскочил на коня, кивнул капитану, условно подтверждая, что всё кончено.

Француз Гутерье затолкал в рот кулак и тихо заскулил, как побитая собака, в предчувствие расправы. Но русские солдаты, словно не замечали его.

– Как называется эта река? – спросил Кютлер почтальона, указывая на журчащий в траве ручей.

– Бобра, Ваше благородие.

– Это нынче Саксонские владения?

– Так точно.

– А город, что виднеется впереди?

– Христианштадт, Ваше благородие.

Капитан жестом главнокомандующего армией махнул рукой в его направлении:

– Едем туда.

Саксония, Польша

В Христианштадте они не задержались, и направились дальше в Сорау.

Там, из гостиницы, капитан Кютлер отправил почтальона в Бреслау с посланием графу Шафготшу, в котором благодарил председателя за оказанное содействие. Сообщал о своей счастливой находке, присовокупив, что обстоятельства вынудили его к некоторой крайности, о которой он сожалеет, но не может сказать ничего подробнее; долг призывает его как можно скорее спешить со своей добычей обратно.

Далее пересекли польские границы. И, двигаясь без отдыха всю ночь. К полудню следующего дня остановились в деревушке возле крепости Мариенбург.

Определившись на постой, солдаты наведались в местный кабачок. Там отобедав и хорошенько выпив, Микуров, оставшись за столом наедине с Левицким, осторожно осведомился:

– Скажи, далеко ли отсюда до Данцига?

– Верст пятьдесят, не меньше.

Василий мысленно прикинул, что в целом часа за три он мог бы преодолеть это расстояние туда и обратно. И почувствовал, как в груди тоскливо и в тоже время радостно защемило.

– Чего кручинишься, брат? Задание выполнено! Бумаги при нас! – весело хлопнул его по плечу поручик, – Едем домой!!

Микуров взглянул на него исподлобья:

– Зачем капитан приказал убить шведского майора?

Тот сделал убедительный жест рукой:

– Это не он. Ещё в лагере я получил приказ фельдмаршала.

– Не может быть! – поразился Василий.

Левицкий, который уже перебрал вина, бравурно фыркнул:

– Ещё как может! – и опасливо огляделся, – Погоди-ка…

И, взяв со стола нож, распорол шов на обшлаге мундира. Извлёк оттуда листок, тайком сунул его сержанту:

– Читай!

Василий с любопытством прочёл бумагу, где фельдмаршал собственноручно написал инструкцию о том, как им следует искать случая, чтобы с майором Синклером «компанию свесть» и в скрытном месте, без посторонних лиц «стараться его умертвить или в воде утопить, а письма прежде без остатка отобрать».

Конечно же, верхом глупости Миниха было не только составить такую инструкцию письменно, ещё и поставить на ней свою подпись.

– Зачем ты держишь при себе такой опасный документ? – спросил он Левицкого, – Почему не сжёг? Если он попадёт в чьи-то руки… Это плаха, в лучшем случае – ссылка!

Тот вытер ладонью пивную пену с верхней губы:

– Э-э! Не скажи, брат! Кто знает?! Может, это мой шанс на спасение! – пробормотал поручик, пряча бумагу обратно в тайник мундира.

– Его нужно было похоронить.

– Кого?

– Синклера.

– Что за сантименты, сержант?!

– Неужели не понятно?! Не сегодня, завтра какой-нибудь местный пастух обнаружит тело! Поднимется шумиха!

Левицкий махнул рукой:

– Мы будем уже далеко отсюда.

– А этот купец-француз? Какова его участь? Зачем Кютлер везёт его с собой?

– Не знаю. Относительно его у меня нет никаких распоряжений. Он – мелкая сошка.

– Он опасен!!

– Чем?

– Он всё видел!

Поручик задумчиво почесал затылок:

– Это верно. По-хорошему, шлёпнуть бы и его тихонько! Но мы с тобой младшие по званию, и это не наше дело. Пусть Кютлер решает!

– И всё же мы – преступники! – не унимался Микуров, – Убийцы!

Левицкий, изрядно захмелевший, громко икнул:

– Это – война, Микуров! А на войне, как известно, убийц нет! Есть победители и побеждённые. Сегодня мы – победители! И празднуем победу!!

Тот скептически ухмыльнулся:

– А что будет завтра?

– А завтра…, – пьяные глаза поручика вдруг озарились блеском, – Завтра, Василь, мы едем в Петербург!!

– С утра?

– Как выспимся.

Микуров быстренько прикинул что-то в уме. И дружески обнял Левицкого за плечо:

– Слушай… Отпусти меня на несколько часов.

Тот уставился на него изумлёнными глазами:

– Куда?!

– Дело у меня тут есть.

– Да ты что?! Капитан тебя хватится – мне не сдобровать!

– Да ведь он пьян и спит уже. И судя по всему, проспит до утра, – рассудил Василий, – Отпусти, поручик! Я спозаранку буду на месте, как штык! Ты же меня знаешь.

– А что за дело-то?

– Личное.

– Зазноба, что ли?

– Ну, да. да.

Поручик лукаво погрозил ему пальцем:

– А ты, брат, не промах, оказывается!! И когда всё успеваешь? Ладно. Так и быть. Ступай. Но, чтоб ещё до рассвета был в гостинице! И ни в одном глазу!!

– Так точно!

Польша Данциг

Микуров проскакал в седле пару с лишним часов, прежде чем увидел знакомые башенки за высокими стенами Данцига. Сердце заколотилось при виде ставших ему некогда дорогими мест.

На въезде в ворота города, привратники предосудительно оглядели его русский мундир. И осведомились, с какой, мол, целью солдат пожаловал?

– Едзени обок, – ответил он, – Че отпосзак и зьес.

Они, заслышав польскую речь, радостно переглянулись:

– Так ты поляк?

– Так.

– Что ж, изволь. Проезжай. Отужинай, – гостеприимно пропустили они его, – Если хочешь отведать славного пива и горячих колбасок, езжай в кабачок пана Стахевича.

– А знаете ли вы, братцы, пана Кшиштофа. Он прежде был здешним хорунжем.

– Как не знать! Конечно, знаем!

– Хочу повидать его старшую дочку.

– Янинку?

– Да.

– Тогда тебе, пан, сам бог велел ехать в кабачок пана Стахевича! Потому как Янина его жена.

У Василия наступило лёгкое помутнение в голове. Жена?!… Вот так новости!… Стоило ли так спешить ему нынче? Пожалуй, лучше сразу повернуть назад.

Но привратники не замечали его потрясения и охотно напутствовали, как добраться до кабачка пана Стахевича с весёлым названием «Кабан». И даже настойчиво проводили до улицы, откуда с их слов ему «уже будет с пути не сбиться».

Заведение с вывеской «Кабан», по всему видать, пользовалось в городе доброй репутацией, так как народу в нём было ни мало. Микуров, окинув придирчивым взглядом всё помещение, приметил в дальнем углу освободившийся стол и уверенно обосновался за ним.

Публика в кабачке собралась шумная и весёлая. Пили пиво, закусывали. Громко разговаривали и хохотали. Пара молоденьких девушек в белоснежных расшитых блузках и голубых юбках с широким подолом шустро сновали между посетителями, разнося большие глиняные кружки с напитками и тарелки, от которых так и веяло самыми соблазнительными ароматами.

И тут Василий увидел ЕЁ. Она почти не изменилась, только похорошела. Золотисто-русые волосы были заплетены в две косы и уложены на затылке. Зелёные глаза светились живым огоньком. Она, стоя у бочек с пивом, бойко отдавала распоряжения девицам. Перебрасывалась острыми словечками с посетителями. А руки её, тем временем, быстро откручивали и закручивали краны на бочках, наливая пиво в кружки.

Затем, отряхнув руки от пены, Янина прошла за деревянную стойку и принялась что-то записывать, царапая мелом по грифельной доске.

Одна из девиц, наконец, подошла к Микурову, и кокетливо прикусив краешек губы, осведомилась:

– Чего желает пан?

Василий положил на столешницу две монеты:

– Пива. И попроси, чтоб хозяйка сама принесла.

Девица искоса поглядела на чужака. И, оправив фартук, направилась к хозяйке. Нашептала той что-то на ухо, указывая пальцем в угол, где расположился странный посетитель. Янина не усмотрела в его просьбе ничего зазорного; ей часто приходилось самой обслуживать посетителей, когда в кабачок наведывалось сразу слишком большое количество гостей.

Поэтому она, ничего не подозревая, наполнила большую кружку свежим холодным пивом и пошла к дальнему столику.

– Прошу, пан. Ваше пиво. Только что пожарили свиные колбаски. Не желаете отведать…

И неожиданно осеклась, разглядев гостя. У неё невольно подогнулись колени, и она тихо присела напротив Василия:

– Матка боска… Или я сплю?… Или… что это?

– Здравствуй, Янина.

– Здравствуй, мой ясный пан Василий Микуров. Глазам не верю… Ты ли это?

– Я, – удручённо кивнул он, – Так изменился?

– Нет. Разве что ещё лучше стал.

– И я на тебя любуюсь. Такая ты стала красавица! Хозяйка кабачка, – он обвёл глазами помещение, – Славное местечко. По всему видать – прибыльное. Твоё, значит?

– Наше, – тихо поправила Янина, – Супруга.

– Замуж вышла?

– Так.

– Любишь его, мужа-то?

Она отвела взгляд:

– Он хороший человек. Мы ладно с ним живём.

– Значит, всё у тебя хорошо?

– Да. Хорошо. А у тебя как?

– А я вот всё воюю, – коротко сообщил Василий, – И детки у вас есть?

– Есть. Сынок. Два годика. Я его Вацлавом назвала, – и будто в оправдание тут же добавила, – Муж не возражал; хорошее имя – Вацлав. Красивое.

– Да. Хорошее… Когда-то я назвался этим именем, чтобы попасть в Данциг, – тихо вздохнул Микуров и расстегнул на мундире верхние пуговицы, чувствуя накатившую тяжесть в груди. Нащупал деревянный крестик. Зажал в руке, снял шнурок через голову и положил на стол перед Яниной:

– Что ж, тогда забери назад. Ни к чему уже это.

Она, увидев свой крестик, прижала ладони ко рту, подавляя невольный вскрик. Василий увидел, как глаза её мигом наполнились слезами:

– Не может быть… Она нашла тебя, та красивая важная дама?!…

– Да.

– А я верила! Я знала, что найдёт! – слёзы покатились по её лицу, – Я каждую ночь молилась! И чувствовала, что он будет у тебя. Должен быть…

– Зачем? – угрюмо буркнул Василий.

– Это бабушкин крестик, – пояснила Янина, – Я ещё маленькой была, когда она умерла. А перед смертью дала мне его и сказала: «Янинка, отдашь тому, кого полюбишь».

Она взяла крестик и вложила в ладонь Василию, переплетя его пальцы со своими:

– Тогда, пять лет назад, когда тебя пан комендант привёл к нам на кухню, я сразу, как увидела тебя… так у меня внутри будто перевернулось что. Только я сперва тебя побаивалась. Ты странный был, не такой как наши мальчишки. Руку мне на лестнице подавал. Рассуждал не по-нашему. Одним словом, не похож ты был на мукомола.

– Да, да, обдирную муку от сеянной не отличал, – покачал головой Василий.

– Помнишь, да? – обрадовалась она, – А как мы за дровами ходили? На стену лазали?

– Ещё бы! Как такое забыть?

– А помнишь, как я ревновала тебя? – она вдруг покраснела, – Я ведь и вправду решила, что ты по ночам на свиданки ходишь! Мне тогда ещё и в голову не пришло, что ты на стену бегаешь. Ох, и мучилась же я от ревности! Дурёха! Верно?

– Верно. Всё хотел у тебя спросить, как ты узнала тогда, что меня на стене схватили?

– Нечаянно подслушала под дверью пана коменданта. Я за тебя так испугалась! – она прижала ладони к щекам, – Даже кофейник на себя опрокинула… Не помню, как до стены добежала, чего караульным наплела. Ключи у дядьки Януша стащила… Точно в помешательстве была.

– Отчего?

– Да ведь пан комендант тебя убить приказал! А я подумала, если тебя убьют, то я со стены сброшусь…

– Глупая ты моя, – ласково сказал Микуров. Сердце его так и щемило от её рассказа.

– А теперь, как я всё это вспоминаю, мне делается и больно, и радостно. А бабушкин крестик я хотела тебе ещё в крепости отдать, когда прощались. Но испугалась… Решила, что ты посмеёшься надо мной…

Он зажал её руку между своих ладоней:

– А ведь я с тех пор, каждый день думал о тебе.

– Правда? – встрепенулась она.

– Места себе не находил. Письмо хотел написать… Да так слов и не нашёл…

Оба умолкли и пристально смотрели друг другу в глаза. Наконец, Янина вытерла с лица слёзы и произнесла:

– Ты крестик себе оставь. Я хочу, чтоб он у тебя был. Любовь ведь не передаришь. Она только одна на всю жизнь бывает.

Он в отчаянии покачал головой:

– Ох, Янинка. Птичка-синичка! Что же ты со мной делаешь? И зачем ты, дурёха, замуж пошла?!

– А кто бы меня спрашивал? Время пришло, тятько сосватал. Свадьбу сыграли.

– Мне-то теперь что делать?

Она опустила голову:

– Воротишься в Петербург. Найдёшь хорошую девушку. Женишься.

Василий убрал крестик в карман кафтана, надел шляпу:

– Пора мне. Надо ехать. Прощай, душа моя. Не поминай лихом.

Он поднялся из-за стола и вышел прочь. На столе осталась не тронутая кружка пива.

Микуров уже отвязывал коня, когда увидел, что Янина спешит к нему через двор.

– Вот, возьми, – протянула она холщёвый узелок, из которого ароматно пахло хлебом и жареными колбасками, – Путь, видать, у тебя не близкий.

Василий, не в силах справиться с собой, крепко обхватил её и поцеловал. Она в ответ прижалась к нему всем телом, и он как когда-то, вновь ощутил грудью её взволнованный стук сердца.

Санкт-Петербург

императорский дворец

Императрица Анна Иоанновна пробудилась в восемь утра, раскинула в стороны руки и широко зевнула. В ответ на её пробуждение из всех углов спальни стало возникать ответное движение; пробуждались её шуты и шутихи, которые ночевали в покоях государыни. Их при дворе был целый штат, чтобы постоянно веселить царицу: днём они были обязаны дурачиться и кривляться, а те, кто пользовался особым расположением, оставались в опочивальне на ночь – рассказывать сказки и чесать царице пятки под одеялом, чтоб та скорее засыпала.

Первой встрепенулась карлица-калмычка Буженинова, которая, как верная собачонка, всегда спала возле государевой постели. Вскочив, она, переваливаясь на коротких кривых ногах, побежала по покоям, толкая остальных шутов и карликов, сообщая:

– Матушка-государыня проснулись!… Матушка-государыня проснулись!

Оббежав всех, карлица вернулась к постели Анны Иоанновны и замерла, преданно глядя на царицу; её лицо можно было сравнить с забавной щенячьей мордашкой.

Анна села, спустив с кровати ноги; верная карлица тут же натянула ей мягкие тапочки.

Пробудившись ото сна, карлики затеяли потасовку, делая вид, что не поделили подушки. Царица для смеха запустила в них одной из своих подушек и весело захохотала, увидев, как её меткий бросок одного из особо задиристых карликов повалил с ног.

Вдоль стены стояли широкие низкие корзины, устланные соломой, в них лежали яйца. Любимые шуты государыни Балакирев, да Коста и Педрилло тут же уселись задами в эти корзины и принялись на все голоса кудахтать, изображая кур, высиживающих яйца. Педрилло же, время от времени зычно кукарекал по-петушиному, чем чрезвычайно смешил царицу.

– Гляди-ка! – сквозь смех проговорила Анна, тыкая в бок Буженинову, – Этот, видать, никак не может определиться – петух он или курица?

– Петух или курица! Петух или курица! – повторяя, закивала калмычка, подавая государыне шёлковый халат.

Та подтянула под большой грудью пояс и тяжёлой поступью двинулась к туалетному столику. Там уже стояла для неё чашечка горячего кофе. Анна Иоанновна сделала два глотка и остановила взгляд, устремлённый в зеркало. Потёрла ладошкой красный след на щеке, оставшийся от подушки. И недовольно отметила, что вот уже которое утро подряд она наблюдает под глазами тёмные круги.

Анна никогда не слыла красавицей; исполинский рост, крупное телосложение и грубоватые черты лица. Но вот, чем она всегда могла гордиться – густая чёрная коса ниже пояса, в которой к сорока шести годам не было ни одного седого волоска.

Сегодняшнее утро было ничем не примечательно. Анна Иоанновна умылась, допила кофе и велела принести ей ларцы с украшениями. Всякий раз, прежде, чем одеться, она любила разглядывать и перебирать камни, серьги, кольца, которых у неё было в изобилии! Натерпевшись двадцать лет бедственного существования в Курляндии, она теперь компенсировала своё прежнее ущербное положение неслыханной роскошью.

Каждое её платье вызывающе «кричало» о богатстве и расточительности, украшенное таким количеством драгоценных камней, что порою, сама обладательница этого наряда едва могла передвигать в нём ноги.

Выбрав для сегодняшнего облачения серьги, ожерелье и кольца, Анна повела бровью и вдруг сердито крикнула куда-то в пустоту:

– Эй! Девки! Чего молчите?!… Пойте!

В ту же минуту из соседней комнаты затянулась русская песня, плавная и протяжная. В детстве, когда они жили в Измайлово, матушка всегда заставлял петь крепостных девок, которые в комнате по соседству занимались рукоделием.

Переняв эту традицию, Анна Иоанновна заставляла петь своих… фрейлин. Для этого девицы знатных дворянских фамилий были принуждены собираться каждое утро к семи часам в комнату рядом с опочивальней государыни. Приходить следовало при полном параде, на случай, если императрица вдруг захочет кого-нибудь из них позвать к себе. Надлежало сидеть тихо и молча, чтобы, заслышав команду «Пойте!», немедленно вступить с песней. Репертуар был расписан на много песен вперёд; закончив одну, тут же надо было начинать другую. И ни в коем случае не умолкать, пока императрица сама не даст такой команды. Были случаи, что девушки пели по нескольку часов кряду, без еды и отдыха, и падали в обморок.

Если государыня покидала дворец и ехала в иную резиденцию, компания фрейлин обязана была следовать за нею.

Анна Иоанновна поманила рукой калмычку Буженинову:

– Позови-ка мне Наташку Лопухину!

Та быстро заковыляла маленькими косолапыми ногами в комнату к фрейлинам. И тут же вернулась в сопровождении статс-дамы Лопухиной; как всегда красивой и изысканно одетой. Наталья Фёдоровна поклонилась:

– Доброго утра, Ваше императорское величество.

– Пойди сюда, – велела Анна, протягивая ей гребень.

Это означало, что она оказывает честь Лопухиной причесать себя и соорудить причёску. Наталья Фёдоровна встала позади кресла и принялась ловко орудовать гребнем. Волосы Анны Иоанновны были густые и длинные. И частенько, доверившись какой-нибудь фрейлине, она вскрикивала от боли и нещадно лупила по рукам неаккуратную девку, прогоняя прочь. Но Лопухина была мастерицей. Она умела аккуратно расчёсать волосы и сделать замысловатую модную причёску, при этом ещё тихонечко стрекотала над ухом, рассказывая городские сплетни или же уморительные истории. За что и была любима императрицей и вхожа в её ближайший круг.

Пока Наталья колдовала с её волосами и болтала, Анна Иоанновна смотрела на отражение в зеркале и невольно сравнивала себя с Лопухиной. Ведь Наталья младше её всего на шесть лет (ей нынче стукнет сорок), а она, чертовка, хороша и свежа как молодка! Кожа у ней гладкая, бархатная. Волос золотой, глаза живые синие, а брови – чёрные дугой. Наряды у неё всегда по последней моде, и сидят, как влитые. Недаром, плутовка, при живом-то муже и восьмерых детях, ещё ухитряется любовь крутить с Левенвольдом. Все про это знают, а ей – хоть бы что!

– Брови мне нарисуй, – попросила Анна, – Чтоб, как у тебя были!

Закончив работу, поправляя локон на плече императрицы, Наталья Фёдоровна томно вздохнула:

– Ах, Ваше величество! Какая красота!

Анна Иоанновна, посмотрев в зеркало, осталась довольна. В ответ Лопухина, складывая в шкатулку булавки и шпильки, как бы невзначай, заметила:

– Ваше величество, я за супруга своего Степана Васильевича просить Вас хочу.

– Что такое?

– Он ведь по морскому делу у меня. Медали и отличия имеет. А всё при дворе, да при дворе. Может, найдётся в адмиралтейской коллегии какое хорошее местечко? Он бы себя проявил на благо и величие империи. Отплатил бы усердием и трудом, а того паче глубокой преданностью Вашему императорскому величеству.

Анна Иоанновна надменно повела нарисованной широкой бровью. Ну, Наташка! Пройдоха, хитрая лиса! Наверняка вчера с Левенвольдом кувыркалась; выведала, что какая-нибудь должность в адмиралтействе освободилась, вот и торопится уже за супруга похлопотать. А вслух произнесла:

– Подумать надо. Ты покудова прошение в Сенат напиши. Герцог Курляндский его рассмотрит на досуге.

– Спасибо, Ваше императорское величество, – низко поклонилась Наталья Фёдоровна, – Век не забуду Вашей доброты. Ежедневно бога молю за ваше благополучие.

– Моли, моли, – согласилась Анна и махнула рукой, – Ну, полно. Ступай.

Лопухина вышла от государыни и, покачивая фижмами, гордо прошествовала мимо столпившихся возле входа в покои сановников с бумагами на подпись императрице. Все они, как один, проводили её пристальными взглядами. Кому-то из них она лукаво подмигнула, сверкнув чёрной мушкой в виде кораблика, приклеенной к щеке. Кому-то подарила благосклонную улыбку ровных, жемчужно-белых зубов.

Наталья Фёдоровна по-прежнему слыла при дворе первой красавицей и законодательницей мод. К её услугам были дома лучших портних и шляпниц города. И при дворе никто не мог превзойти её по мастерству соблазна: куда приклеить мушку, как держать веер, куда приколоть цветок, чтоб без слов дать кавалеру понять о своих желаниях на сегодняшний вечер и даже обозначить время и место тайного свидания.

Сейчас, проходя мимо Левенвольда, Наталья кокетливым жестом погладила пальчиком рубиновую брошь на лифе платья. И вышла в коридор. Левенвольд с полувзгляда понял этот намёк, и тут же устремился за нею следом. Он нашёл её за колонной, огляделся и приблизился, взяв за руку.

Заслонив себя и его широким веером от случайных глаз, Наталья Фёдоровна прошептала:

– Государыня разрешила написать прошение курляндцу, – и тут же извлекла из корсажа свёрнутое трубочкой письмо, – Держи! Передашь?

Тот перехватил письмо и мгновенно спрятал его за широкой манжетой:

– Постараюсь сегодня же отдать. Но не обещаю, что вопрос решится быстро. Сама знаешь, Бирон не любит облагодетельствовать тех, от кого ему нет собственной выгоды.

– Я потерплю, – смиренно согласилась Наталья, – Хоть и прискучило слушать его каждодневные стенания. Когда пристраивала его к камергерскому ключу, думала – выхлопотала тёплоё местечко. А ему, видишь ли, зазорно в спальниках ходить! Ему адмиралтейскую коллегию подавай!

– Присутствие в коллегии не обещаю, – покачал головой Левенвольд, – Хотя бы должность кригскомиссара.

– Пусть хоть кригскомиссара, – Лопухина привстала на цыпочки и сладко поцеловала его в щёку.

Рейнгольд в порыве страсти, обхватил её за талию и прижал к себе:

– Придёшь сегодня? – пылко прошептал на ухо.

– Не знаю. Пришлю записку.

И она нехотя высвободилась из его объятий. Левенвольд послал ей воздушный поцелуй и вернулся в зал – дожидаться приёма императрицы.

Анна Иоанновна, проводив Наталью, уселась за стол, оправила рукава и дала приказ – впускать просителей.

Первым в покои вошёл Артемий Петрович Волынский. За последние три года он сделал головокружительную карьеру при дворе. После смерти Ягужинского Бирон взялся подыскивать новую кандидатуру на освободившийся пост кабинет-министра. И Миних посоветовал ему обратить внимание на Волынского; с его точки зрения, тот геройски проявил себя при осаде Данцига, был умён и честолюбив, обладал такой же неуёмной кипучей жаждой деятельности, как и сам Миних, чем и приглянулся фельдмаршалу.

Бирон тоже знал Волынского с выгодной стороны; с 1732 года тот заведовал императорскими конюшенными заводами. А, поскольку Бирон был большим охотником до лошадей, вся служба Волынского была под его влиятельным надзором. И за эти годы Артемий Петрович не ударил в грязь лицом и своим рвением и стараниями заслужил преданность фаворита.

После польского похода Волынский был пожалован в обер-егермейстеры. И, поскольку Анна Иоанновна и фаворит испытывали большую страсть к охоте, то Волынский в угоду им превратил царское развлечение в целое придворное ведомство.

Выдвигая Волынского на должность кабинет-министра, Бирон, как всегда, рассчитывал в лице нового кандидата приобрести опору против Остермана. И Волынский в первый же год нахождения в новой должности не обманул его ожиданий. С его появлением сложившаяся практика работы Кабинета стала меняться. Волынский перетянул на свою сторону князя Черкасского и скоро стал играть главную роль на заседаниях Кабинета министров и в отношениях с государыней. В 1739 году он стал единственным докладчиком у императрицы по делам кабинета, вырвав эту привилегию у Остермана.

После доклада Волынского к государыне были допущены остальные просители. Обмакивая перо в чернильницу, Анна Иоанновна старательно ставила подпись на поднесённых ей бумагах, даже не вчитываясь в содержание. Времена, когда она опасалась обмана и изучала досконально каждый документ, прежде, чем поставить на нём подпись, давно миновали. Тревоги унялись. Душа успокоилась. За девять лет правления она уверилась в преданности своих неизменных советчиков. Теперь она свою обязанность сводила лишь к тому, чтоб отследить, чтобы на просительном документе стояла виза Бирона или Остермана о согласовании данного вопроса с их персоной. И, если таковая была, то императрица смело ставила свой вензель. А, если виза отсутствовала, то просительная бумага решительно отметалась ею и отправлялась к Бирону на рассмотрение.

Быстро окончив дела, императрица велела закладывать карету, чтобы ехать в манеж. Обычно, к этой минуте карета уже ждала её у парадного подъезда, оттого, что ежедневный распорядок дня государыни был всегда одинаков.

– И скажите Анне Леопольдовне, что она едет со мною, – велела она, поднимаясь.

После той оказии, что случилась у принцессы с саксонским посланником Линаром три года назад, государыня с племянницы глаз не спускала! Принцесса жила теперь в стенах дворца под неусыпной охраной: ни один её шаг за пределы комнаты, ни один визит к ней или же её к кому-то, не совершались без разрешения тётушки! Удаляясь из дворца, Анна Иоанновна всюду брала племянницу с собой, чтобы та неустанно была у неё на виду.

Так что теперешнее положение Анны Леопольдовны при дворе вполне справедливо можно было расценить, как тюремное.

Впрочем, она не сетовала и не бунтовала против такого произвола. Тяжело переболев разлукой с Морицем, принцесса совершенно замкнулась в себе. Полное безразличие стало её постоянной маской. Иногда его сменяло раздражение. Анна совсем перестала улыбаться. На ассамблеях и куртагах сидела в полном молчании с опущенным лицом, без движения, напоминая ледяную статую.