Past Indefinite. Прошлое/неопределенное

Фотограф Анна Тимушкина

© Илона Якимова, 2018

© Анна Тимушкина, фотографии, 2018

ISBN 978-5-4493-2030-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Миры уподоблений, как сама ткань истории в ее широком смысле, всегда казались мне обитаемыми. Время в моем понимании нелинейно, скорей, спутано в клубок, что позволяет вытянуть любую нить, любую частную историю – и обжечься, и сделать ее своей, в той мере, в какой это позволяют ее герои.

Илона Якимова

***

Люди, которых мы любим, почти всегда более властны над нашей душой, нежели мы сами.

Франсуа де Ларошфуко

«Отвори врата-имена последним ключом…»

 
Отвори врата-имена последним ключом,
Пусть они выходят из тьмы, помнящей, кто – почем,
Женщины – словно жизнь – медленны, горячи,
Мужчины, все, как один – секиры либо мечи.
Пусть один сияет горчей, словно огонь в ночи.
 
 
Ты же знаешь их наизусть, помнишь их имена,
Которому есть вина, которому есть цена,
Расставляя в порядке действия, каждого в свой черед.
Пусть один выходит из строя, делает шаг вперед —
Он знает, что он умрет.
 
 
Прекрасней ясного дня, страшнее любой войны,
В нем будет вины с избытком, а выше того – цены,
Он делает шаг вперед, встречается с той, с косой:
Плащ совлекает с плеч, заглядывает в лицо,
Целует женщину в лоб (он-то знает: она – не та),
А после рвется из жил, взлетает за край листа
И смотрит, смотрит, смотрит
Своими синими – люто – в твои глаза…
 
 
Не оборачивайся.
Нельзя.
 

«Вечность на острие стрелы в колчане мальчика золотого…»

 
Вечность на острие стрелы в колчане мальчика золотого.
Впереди протяженное лето грозит – как мы его поделим?
Я – на брегах летейских, пескарей промышлять; привалившись к стогу,
Помышлять, как выплести боль из комка каждодневных забот кудели.
 
 
Я – по грибы с Гесиодом, с Цезарем и Александром – за карты,
Вино разбавлять гекзаметром, дарами заброшенного колодца —
Водой да лягушками, в ткань повисшего над Летой заката,
Как в саван, обертывая мечты, когда им ожить неймется.
 
 
В дачной жизни, словно пескарь в сметане, остынет и Клеопатра.
На крылечке, зевая, читали Катулла, а Цезарь злился.
Здесь на долю твою остается в сумерках, сомлевших от звездопада,
Проступать тоской сквозь все сочиненные мною лица.
 

«Но нас еще слышно на том берегу…»

 
Но нас еще слышно на том берегу,
Откуда доносится свет.
Когда я тебя удержать не смогу,
Тогда и взлетай, Ганимед,
 
 
Могучим орлом напряженной души
На хладный Олимп вознесен.
Тогда уж – давай, отрывайся, спеши
В заоблачных кущ Вавилон,
 
 
В печальную Мекку умолкших сердец,
Надорванных волчьей строфой.
Но только – окстись – не сейчас и не здесь,
Пока я терзаюсь тобой.
 
 
Пока я дышу вполнакала, боясь
Спугнуть благосклонных богов,
Пока по слогам изучаю ин. яз.
Любви – безнадежно толков
 
 
Словарик любой. Я не пренебрегу
И терном – но после – в гробах.
Ведь нас еще слышно на том берегу,
Где в гору уходит рыбак.
 

«Мертвее мертвого, среди других теней…»

 
Мертвее мертвого, среди других теней,
Дорогу нахожу не зрением – по слуху…
 
 
Наверно, жизнь права. Я думаю о ней
Не больше, чем Эдип – третируя прислугу:
Зачем, мол, допустя в окрестности дворца
Тиресия, язык не вырвали слепому,
Зачем клекочет он об имени отца,
Ведь нервная жена уверует любому,
Кто объяснит: зачем она с тобой легла,
Вся – жизнь, накалена, правдива, ежечасна.
Белее, чем любовь, идет в зрачок игла —
И медлить ни к чему, и умирать напрасно.
Слепее всех слепых, столь яркий свет кляня,
Протягивать глаза на блюде – не простите ль?.. —
 
 
Зачем ты, Господин, идешь вперед меня,
Всегда не поводырь, но первый ослепитель?
 

Слова Лизбеты

С этими кошками, которые лезут на трон, когда им место только на коленях у мужчин, разговор должен быть короткий…

Дж. Б. Шоу «Смуглая леди сонетов»

1.

Сестренка Мари. Не то, чтоб совсем из шлюх,

Но с легким бессмертьем, тающим в томном взгляде.

Где я успевала, смутившись, спросить о двух,

Брала шестерых ты, втирая седьмому дяде,

Что муж был охальник, хам, хулиган, лопух…

И я напрягала сызмала тонкий слух,

Поскольку пасем, понимаешь, не славы ради,

А ради любви на крови залетейских мух —

Им глазки и лапки поэт посчитает в своей тетради.

И вот ты стоишь, нетленная, в зоосаде,

А я остаюсь синонимом всех старух.

2.

Сестренка Мари, ты продрогла, возьми пальто.

Что наша вражда – античность, зола и лава.

В глазах Геркуланума, в пепле его пустот —

Вот столько же слез, и в ночи различаешь слабо

Оттенки кровей, бургундское от бордо.

Нашей жизни отнюдь не Барто сочиняет главы,

Но зато – королева, каменная – зато,

Мемориалу вовек не покинуть своей оправы.

Мы имеем возможность любить, но права

Быть любимой нам не давал никто…

Глядя, как зоосад вокруг превращается в шапито —

Не за то мы боролись, воистину, не за то.

3.

Пальтишко мое приспущено с белых плеч

Твоих, на мельничный жернов слетает птица.

Ты знаешь, наверно, я б стала тебя беречь,

Когда б нам выпало вновь, двоюродным, породниться,

Хотя ты, конечно, удавишься поклониться,

И взгляды одни – разрывные, шрапнель, картечь.

Надо было, что ли, вниманье мое отвлечь,

Ну, там рявкнуть: пошла ты знаешь куда, сестрица?!

Потому что – чем наша нежнее при жизни речь,

Тем активней посмертно хочется материться.

И по делу: тесна, к сожаленью, моя столица,

Для полков, которым с тобой не терпелось лечь.

4.

Ну, а ты, конечно, на каждом углу лгала,

Что я не способна любить, размножаться, длиться.

Кто тебя просил соваться в мои дела?

Я уже позабыла – ты скольким скотам дала,

Только б они поверили, что я и впрямь не девица?

Анатомия сердца – изъян моего ствола,

Анатомия тела – склеп, Господня десница.

Та глава, которую я невпопад прочла,

До сих пор нераскрытой книгой в пыли томится,

И на каждой странице – снова зола, зола…

Наше тело – тьма, понимаешь, Мари, темница,

За единым выходом, которым ты и прошла.

5.

Ты не станешь старой. Парик под чепец затолкав,

Строить внучек, седых дочерей приводить к ответу,

Видеть в зеркальных стенах и потолках

Только фотографическую кювету,

Проявляющую то, чего в тебе точно нету:

Старость в румянах, бантах, на крашеных каблуках.

Ты точно не станешь старой, даже того взалкав,

Как ядра в ватерлинию алчется изношенному корвету —

Так истомным гулом несется в разбитых на треть полках

Трубный возглас атаки, и впопыхах

Расцветают кресты – в небесах, на груди, в руках.

Я тебе устранила возможность эту.

6.

Ну, и кто там, сестренка Мари, за тобой угорал?

Пересчитай по пальцам, моя дорогая детка.

Юный корнет, конечно, седой генерал —

Как там напето в слезливом романсе метко,

Но так, согласись, чтоб не кинул и не наврал,

Такое, ма шер, с тобою случалось редко.

А все потому, что ты путала ритуал,

Была бесполезно безбашенная кокетка,

И кто там только телом вальяжно не торговал:

И Босуэлл черный, и королевич твой – малолетка…

Нет, этих надо вести на бойню, позвав на бал.

Топор или Тауэр (а ведь был не милорд – конфетка),

Чтобы, требуя травли, Тайберн в сто рыл орал.

А ежели сильно любишь, то сразу: крюк, пенька, табуретка.

7.

Но, в общем, конечно, родить тебе удалось,

А я – пустая, и крови идут, как воды.

Мальчишка-наследник колышет немую злость

Тюдорного нрава, проще бы сесть на гвоздь

Фижмами всеми, чем всхлипывать: годы, годы,

Сухими руками сломить пытаясь земную ось.

Я, впрочем, и так отменила права природы,

Затем не родную кровь за собою, белую кость

Увижу, а в лучшем случае – тапочки-скороходы

Белые, у них в похоронке особый лоск.

Желчью женская доля вспоила-то нас поврозь,

Но одно и то же в кошмарах – блаженные твои роды,