Библейские чтения: Новый Завет

Второе послание к Фессалоникийцам
24 октября 1995 года

В прошлый раз мы говорили о Первом послании к Фессалоникийцам. Второе послание к Фессалоникийцам – сразу обращаем на это внимание – очень похоже на первое. Можно найти как минимум десять мест во Втором послании, которые довольно точно повторяют текст Первого послания. Итак, можно говорить, что оно является как бы вторым вариантом того послания, о котором мы беседовали в прошлый раз. Но одно сразу бросается в глаза: у Второго послания к Фессалоникийцам совершенно другой тон. Если тон Первого послания и темп его были достаточно быстрыми и всё это написано с пафосом от начала до конца, то Второе послание торжественно, неторопливо и лишено того порыва, который так обращает на себя внимание в Первом послании к Фессалоникийцам. Это размышление о том же самом, но уже без того первоначального воодушевления, с которым было написано Первое послание. Более того, текст Второго послания, при внешней схожести с Первым, посвящен какой-то совсем другой проблеме. Он не представляет собой пересказ Первого послания, а развивает его. И давайте сейчас попытаемся понять, в чем заключается это развитие темы, которое и составляет, наверное, суть Второго послания к Фессалоникийцам.

День Господень – это тема и Первого, и Второго посланий. День Господень, конец истории – тот день, когда Христос придет, тот день, когда закончится та история, в которой мы живем, и начнется другая. Это тот день, о котором мы читали в апостольском тексте, предназначенном для погребения: «Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об усопших, чтобы вы не скорбели, как прочие, не имущие упования» (1 Фес 4: 13). Вы его очень хорошо помните, об этом мы в прошлый раз говорили. Так вот, это, действительно, основная тема. День Господень близок, он приближается с каждым часом. Но это не повод для того, чтобы бросать все свои дела и заниматься одним только нелепым ожиданием. Он приближается, День Господень, но если эсхатологические ожидания превращаются в какую-то навязчивую идею, то это страшно.

Вот тема, которой не было в Первом послании совсем, это что-то принципиально новое. Апостол Павел говорит о том, что есть среди христиан некоторые, которые живут (там сказано – ходят, но, конечно, в значении живут) без порядка, без покоя и ничего не делают, а суетятся, μηδέν ἐργαζομένους, ἀλλὰ περιεργαζομένους. Трудно передать это средствами русского языка, но, наверное, можно так: не делая, действуют – или: не действуя, как бы делают. То есть, чту становится ясно из дальнейшего, не работая, рассуждают о приближении Дня Господня, как бы погружены в ожидание его приближения, а на самом деле ничего не делают. По-русски, в общем, некрасиво, но удачно по смыслу переведено: ничего не делают, а только суетятся. Я бы сказал: создают видимость дела. Но надо посмотреть другие переводы. Я не смотрел, как другие переводчики пытаются это место передать. Ясно одно: апостол Павел через игру слов здесь говорит о том, что есть такие люди, которые, ожидая День Господень, изображают бурную деятельность, ничего не делая. И вот к ним он относится очень резко. По их поводу он высказывает абсолютно четкое суждение и напоминает, что задача христианина заключается в том, чтобы работать своими руками, в том, чтобы в тишине трудиться. И убеждает, и увещевает он этих людей, чтобы они, работая в безмолвии, ели свой хлеб.

Непонятно, кто были эти люди во времена апостола Павла, о них мы больше ничего не знаем. Но мы знаем другое: в течение всей двухтысячелетней истории Церкви эта ситуация будет повторяться постоянно. Как только будет наступать какой-либо критический календарный срок, так тотчас будут начинаться разговоры о конце света. Когда приближалось к концу первое тысячелетие от Рождества Христова, вся Европа и Византия бурно ожидали конца света, и находились люди, которые всё бросали и убеждали других бросать всё, продавать свое имущество, собираться на горах, для того чтобы спасаться в тот момент, когда Господь придет: тогда все остальные погибнут, а вот мы спасемся!

Когда наступала следующая такая переходная дата, когда кончалась седьмая тысяча, то есть наступал 7000 год от сотворения мира по византийскому календарю (условное летоисчисление, которое в Церкви даже сейчас иногда используется), тогда тоже началось бурное ожидание конца света. И как раз с этой эпохой связано движение по всей Европе, когда в Чехии, скажем, люди бросали дома, бросали города, сжигали свое имущество и собирались на горах для того, чтобы там ждать конца света.

В учебниках истории движение, связанное с именем Яна Жижки, представляется как борьба трудящегося народа за свои права в Средние века. На самом деле, конечно, никакой борьбы трудящегося народа там не было. Это были чистой воды эсхатологические ожидания. Люди уничтожали имущество, они там голодали, на горе, где поселились. Им было очень плохо, но они благодаря своим вождям были уверены, что конец света вот-вот наступит, потому что кончается седьмая тысяча, наступает «последняя» календарная дата. Не прошло и века, как ситуация еще раз повторилась, когда в нашем обиходе, в циркулирующих церковных книгах заканчивалась таблица празднования Пасхи. Казалось, что еще пять лет – и всё, кончается Пасхалия. Таблица была составлена, по-моему, до 1425 года. И когда эта дата начала приближаться, люди стали напряженно думать о том, что конец света приближается. Несмотря на то, что московский митрополит (правда, довольно неудачный был в те времена митрополит, который потом сложил с себя это служение) составил Пасхалию на двадцать лет дальше, для того чтобы как-то успокоить людей, но это, конечно, не помогало. Не утихали разговоры о том, что конец приближается, и не только разговоры, но и напряженное чувство Дня Господня владело всеми умами.

Сейчас мы с вами видим то же самое. Приближается конец второго тысячелетия, и по Москве продаются всякие отвратительные книжки о том, что конец света приближается, что антихрист разгуливает уже по Москве и что людям надо сейчас думать не о чем бы то ни было, а о конце. Мне представляется это движение очень страшным, потому что даже в те времена, когда населения на земле было меньше и когда проблемы перед человеком стояли не так остро, эти псевдоэсхатологические ожидания ввергали людей и целые страны в великие беды. А сейчас, когда планета перенаселена и когда действительно ситуация во всех странах трудная в силу и перенаселения, и технического прогресса, и совершенно дикой милитаризации общества, как у нас, например, любые такого рода псевдомистические, псевдоэсхатологические ожидания просто очень опасны. Поэтому, конечно, страшно, что не только необразованные миряне, но и некоторые священники принимают участие в подобных разговорах и издании подобной литературы. Тем более что из истории мы знаем: всё это бывает в переломные календарные моменты, то есть здесь не действует ничего, кроме календаря. Но это мы знаем из истории. А из Священного Писания мы знаем другое: что День Господень придет «как тать в нощи» (1 Фес 5: 2); День Господень придет так, что заранее ни по каким признакам мы этого не определим; что ни дня, ни часа этого не знает никто, ни даже ангелы на небесах. И потому к этому дню надо не готовиться, а быть готовым. Вот в чем заключается принципиальная разница: не готовиться к этому дню надо, а быть готовым.

Если мы начнем разбирать конкретные признаки приближения этого дня и присутствия антихриста в нашей жизни, то придем к выводу, что всё-таки наше время не такое уж плохое по сравнению с теми эпохами, которые пережило человечество. Мне, например, представляется абсолютно безнравственным, бесстыдным и заслуживающим самой жесткой критики поведение тех священников, которые говорят о том, что наступило ужасное время, что в последние десять лет страна ввергнута в пропасть и прочее.

Те семьдесят лет, когда духовенство убивали тысячами, те семьдесят лет, когда страна была отдана на откуп КПСС, когда Церковь была действительно преследуемой, когда храмы закрывались, разрушались, взрывались, когда в храмах устраивались помойки, коровники и прочее; когда страна действительно страдала от голода, когда люди умирали, и мы об этом не знали; когда те люди, которые на войне лишились рук и ног, попали в концлагерь на Валааме и там впоследствии умирали, и о них родственники даже не знали, что они еще долго были живы… (Мне рассказывали душераздирающие истории о том, как люди, будучи на экскурсии на Валааме, шли по дорожке и разговаривали, а с другой стороны живой изгороди в инвалидной колясочке сидел их сын, или муж, или отец, и слышал голос своих родных, и не мог никак отреагировать. Эти люди считались умершими, а они были живы!) Когда люди умирали в специальных больницах и детских домах, где убивали детей, которые с тяжкими недугами родились, и об этом никто не знал; когда тяжелым инвалидам было запрещено появляться на улицах; когда продукты были только в Москве, в Питере и еще в некоторых городах; когда, если люди хотели что-то на себя надеть или что-то съесть, они должны были ехать в Москву и привозить эти продукты или эту одежду из Москвы, – все, я думаю, помнят, как везли всё из Москвы. Когда Церковь топтали, как только могли, и когда вообще всё, что можно, было запрещено; когда нам было запрещено читать книги, если считали, что вредно это читать: литература начала XX века была запрещена, вся русская философия была запрещена, начиная от Владимира Соловьёва и кончая нашими современниками…

Да, сегодня жизнь довольно трудная. Да, сегодня, понятно, многого не хватает. Но с тем концлагерем, в котором мы жили при советской власти, эта жизнь, конечно, несравнима. Сегодня мы можем критиковать правительство, относиться к нему отрицательно. Сегодня мы можем говорить, что они делают ошибки. Но тогда даже и критиковать было бессмысленно.

Когда наконец пришел более-менее нормальный человек – Михаил Сергеевич Горбачёв, то закричали: трагедия, беда, национальная катастрофа! Друзья мои, это страшно, что многие из нас так мыслят. То есть когда мы наконец выбрались из этой ямы и начали хоть как-то человечески развиваться, да, трудно, безусловно, трудно, но начали развиваться, – тогда начались вопли: Россия погружается во мглу, с Россией катастрофа, со страной беда! Да какая беда?! Мы с вами в брежневские времена действительно жили более-менее спокойно. Но те люди, которым сейчас 80–85 лет, говорят: сейчас плохая жизнь?! Сейчас пенсии маленькие?! Да что вы! При Ленине – голод, при Сталине – голод, карточная система – одна, другая, третья. Коллективизация – эта чудовищная история, когда истреблялись миллионы людей. Война, во время которой погибло как минимум пятьдесят миллионов (всё время нам заниженные цифры давали). И это всё было нормально?! Потом послевоенная сталинская империя, где то же самое – изничтожались люди, были переполнены концлагеря. Это что, нормально? Фашизм в Германии был хотя бы десять лет, но у нас такой режим был семьдесят пять лет. И это нормально, с точки зрения многих людей! А теперь говорят, что Россия во мглу погружается, трагедия, национальная катастрофа. Более того, мы сегодня критикуем правительство и справа, и слева, как угодно. Вот, пожалуйста, тот же Зюганов, который критикует сегодня правительство и по телевидению, и в газетах – и за границу ездит. Да при его обожаемых коммунистах открыл бы он рот только, сказал бы одну фразу – и тотчас оказался бы в концлагере!

Прежде всего, сегодня есть такое огромное достижение, как свобода слова, когда мы можем говорить то, что думаем. Сегодня открыты все храмы, и мы можем их восстанавливать, и можем в них трудиться, и можем делать, что хотим. Да, сегодня не хватает денег в домах престарелых, в больницах, в интернатах – везде не хватает денег. Но у нас есть возможность собирать эти деньги, жертвовать, находить способы приобретать одежду, и продукты питания, и медикаменты, и всё, что необходимо – и для детей, и для стариков. Но ведь при советской власти любые формы благотворительности были запрещены. И при всём желании никто из-за границы не мог пожертвовать ни копейки на то, чтобы помочь какому-нибудь детскому дому или дому престарелых. Это было строжайшим образом запрещено.

Мне рассказывали, как лет двадцать тому назад, когда группа Народных артистов, академиков и разных высокопоставленных людей обратилась «наверх», в ЦК КПСС, с просьбой разрешить им помогать конкретному детскому дому для умственно отсталых детей-инвалидов, разразился страшный скандал. Их начали по одному вызывать в Министерство культуры и делать промывание мозгов, говоря, что у нас с этими домами всё в порядке и что помогать они ни в коем случае не должны. А если они хотят кому-то помочь, то надо перечислять деньги в Фонд мира. Но мы знаем, чту такое Фонд мира, на который содержался диктатор Менгисту Хайле Мариам в Эфиопии, на которые велись войны по всему миру.

Теперь у нас трудное, плохое государство с огромными проблемами, но, во всяком случае, это не тот ад на земле, который был при коммунистах. И потому, конечно, очень страшно, когда сегодня пытаются говорить о том, что приближается конец света и именно поэтому Россия находится в таком чудовищном состоянии, в каком она никогда не была. На самом деле это, конечно, не так. Когда это говорят малообразованные люди или бывшие коммунисты, это понятно. Но когда об этом говорит духовенство, священники, которые в те времена служили, которых тогда чудовищно преследовали, это мне совершенно непонятно. И здесь я могу найти только одно объяснение: это такая державная бацилла, что в те времена был ад и кошмар, но Россия была великой державой. И чувство, что мы перестали быть великой державой, до такой степени настраивает людей против сегодняшней власти, что они начинают говорить вещи, не соответствующие действительности.

Но мне представляется так. Швеция не является великой державой, хотя она была таковой при короле Карле XII. Но от этого шведам не плохо. И я думаю, что важно не то, чтобы она была великой державой, а то, чтобы людям в этой стране нормально жилось, чтобы в стране была свобода, чтобы в стране были одежда и продукты, чтобы были открыты храмы и школы, чтобы были нормальные больницы и т. д. Поэтому мне представляется, конечно, что все эти разговоры о том, как плохо сегодня, связаны именно с тем, что многие, причем даже резко антисоветски настроенные люди (как, например, известный математик Игорь Шафаревич, как Солженицын, как Говорухин), не могут пережить одного: Россия перестала быть великой державой. И от этого – такая нетерпимость по отношению к сегодняшней жизни, к сегодняшней власти, к сегодняшнему правопорядку.

Но мы-то с вами должны всё-таки понимать, что если бы сейчас правил какой-нибудь очередной Генеральный секретарь, то, конечно, мы бы не занимались здесь, в Космодемьянском храме. И не было бы никаких других храмов, и не издавались бы те книги, которые сейчас все читают, а издавались бы Бубеннов, Бабаевский, Проханов. Нам бы давали читать ту литературу про передовиков производства, которую сами передовики производства никогда не читали, потому что говорили, что это всё, во-первых, ложь, на заводе всё не так, как здесь написано, во-вторых, это неинтересно, и, в-третьих, от того, чту делается на заводе, мы за день так устаем, что нам вечером надо подумать о чем-то другом. Я помню, был спектакль «Сталевары» в Художественном театре, и привели туда рабочих для того, чтобы они аплодировали этому искусству. И эти рабочие, которым было нечего бояться, устроили скандал и сказали: мы в течение дня мучаемся на производстве, а нас еще заставляют вечером про это смотреть.

К сожалению, мы мало знаем о выступлениях рабочих против советской власти. Так вот, мне говорил один такой работяга, который всех детей крестил и в церковь ходил: вам, интеллигентам, этого делать нельзя, вас выгнать могут, отставить от работы, а меня – что, коммунисты от горячего цеха отставят?! Вот так и говорил: меня никто не отставит! Человек стоът там, в горячем цеху, по восемь часов, приходит домой и сваливается замертво, потому что в нечеловеческих условиях они работали. В стране очень часто оборудование было дореволюционное. И на ткацких фабриках, на которых я бывал, и на другом производстве очень часто было дореволюционное оборудование. Конечно, в каторжных условиях трудились люди, а потом приходили домой, и там ничего не было, особенно в провинции. Сейчас – да, в провинции очень низкие зарплаты, очень худо живется, но есть продукты, что-то есть. Кроме того, сейчас людям разрешили возделывать приусадебные участки. А ведь при советской власти и это было запрещено.

Вот поэтому очень страшно, что в книжках типа «Антихрист в Москве» и в передачах многих радиостанций, якобы православных, постоянно говорится о том, какие плохие настали времена. Времена трудные, но много лучше, чем были. И это касается мистических ожиданий, которые связаны с «последними временами», это как раз то, о чем говорит апостол Павел во Втором послании к Коринфянам. Это те мистические ожидания, которые Европа пережила как минимум три раза за две тысячи лет. Эти псевдомистические ожидания конца света и в X, и в XIV, и в XV веке унесли жизни тысяч людей, исковеркали тысячи судеб. Если люди сжигали всё, что у них имелось: и дом, и скотный двор, и убивали скот, и бежали спасаться на гору, то это неизбежно кончалось трагедией. И Церковь всегда выступала против этих псевдомистических ожиданий и против ложной эсхатологии, против такого, романтического на самом деле, ожидания конца света, за которым не стояло подлинное чувство присутствия Божьего среди нас. Потому что, когда есть подлинное чувство присутствия Божьего среди нас, тогда мы понимаем: Господь ждет от нас труда, тихого и спокойного труда вне зависимости от того, в каких условиях мы живем. И если мы посмотрим биографии настоящих христиан, то увидим, что все они были трудяги, что все они, по завету апостола Павла, вкалывали от зари до зари все две тысячи лет истории Церкви. Вот это мне кажется очень важным, это делает Второе послание Павла к Фессалоникийцам по-настоящему актуальным и сегодня. В этом смысле оно не устарело и устареть не может.

С другой стороны, апостол подчеркивает, что он приближается, этот День Господень, ибо еще немного, очень немного – и грядущий день придет и не замедлит. Так восклицал еще пророк Аввакум (см. 2: 3), слова эти повторены в Послании к Евреям (см. 10: 25), об этом же говорит апостол Иаков в своем Послании (см. 5: 8–9). Об этом же, наконец, говорит нам Господь в Откровении: «Се, стою у двери и стучу» (Откр 3: 20). Так что понятно, что День Господень – он где-то рядом.

Но прежде всего надо понять, чту это такое – День Господень, потому что, когда мы ожидаем Дня Господня так, как его ожидали во времена Яна Жижки, так, как некоторые его ожидают сегодня – как некую календарную дату, мы забываем об одном: что Бог – вне времени, и действует Он вне времени, и мы сегодня – из времени – не можем понять, чту это такое – День Господень. А быть может, День Господень для каждого наступает в свое время. Мы этого с вами просто не знаем. Есть вещи, которые просто невозможно знать, – не потому, что это запрещено, а потому, что это просто невозможно.

Есть еще одна тема во Втором послании к Фессалоникийцам, на которую необходимо обратить внимание, для того чтобы понять, почему послания включены в Новый Завет, почему эти апостольские тексты мы называем Словом Божьим. Апостол призывает фессалоникийцев держаться Предания, в котором они наставлены, того Предания, которое он передавал и устно, и в своих посланиях. Здесь он снова подчеркивает, только уже другим способом, чем в Первом послании к Фессалоникийцам, что не сообщает ничего нового, а только напоминает то Предание, которым живет Церковь. Иначе говоря, это послание есть как бы только передача в словах того, что без слов знает каждый христианин из своей жизни в Церкви, из своего участия в Таинстве Евхаристии и живой жизни общины.

Таким образом, здесь еще раз сказано, что в посланиях только фиксируется то, чту и без него известно Церкви апостольских времен через Предание, через то, что апостолами получено от Самого Христа, и это то, чем живет Церковь. И наконец, наставляя своих собратьев и сестер в Фессалониках, апостол Павел говорит: «…Не унывайте, делая добро» (2 Фес 3: 13).

В старом немецком переводе Библии это выражение звучало как «Спешите делать добро»! И доктор Федор Петрович Гааз, который читал Писание по-немецки, именно эти слова из Второго послания к Фессалоникийцам сделал своим девизом, и эти же слова написаны на его могиле. Этот замечательный человек, как мне представляется, несомненно – московский святой, прожил совершенно невероятную для нас жизнь. Уехав из Германии и поселившись в Москве, он так и остался до последнего дня своей жизни католиком. Он не перешел в православие и продолжал оставаться прихожанином своей Католической Церкви, своего католического прихода до самого последнего дня своей жизни. Но он собирал деньги для издания Евангелия по-славянски, потому что тогда еще не было русского Евангелия. Он собирал деньги для издания молитвословов. Он был известен как секретарь Московского тюремного комитета, как главный врач московских тюрем, как основатель больницы для бездомных, разнорабочих, нищих, убогих, которых он кормил, лечил, одевал, судьбы которых устраивал. В качестве крупного чиновника он вступал в постоянные конфликты с московским начальством, включая митрополита Филарета, которому он постоянно возражал, когда тот пытался как-то в логичное русло направить его филантропию и подчеркивал, что, будучи филантропом, не надо забывать, что живешь в реальном мире. Так вот, доктор Федор Петрович Гааз действительно стал самым настоящим народным святым. И когда он умер, митрополит Филарет, его оппонент, благословил служить панихиды по нему во всех православных храмах города Москвы. Когда гроб с его телом выносили из костела, все православные храмы колокольным звоном провожали на Немецкое кладбище этого великого праведника.

Так получилось, что в России XIX века о нуждах простого человека и о реальном христианстве заговорил сначала католик Федор Петрович Гааз, а потом – лютеранка по рождению, великая княгиня Елизавета Федоровна. Я думаю, это, конечно, замечательно, что Господь дал нашей несчастной стране таких людей. Но это, наверное, и знак для нас – знак того, что мы не должны считать врагами тех, кто каким-то другим образом обращается ко Христу и в других формах исповедует свою веру в Отца и Сына и Святого Духа. Одна из них, Елизавета Федоровна, была признана святой сначала народом, а потом и Собором нашей поместной Церкви; другой – Федор Петрович Гааз – еще в те времена, в XIX веке, народом был признан святым^[2].

Я убежден, что настанет день, когда мы получим бумагу с благословением служить молебен святому праведному Федору, потому что другого такого человека в русской истории не было. И в наши дни, наверное, не случайно мы о нем вспоминаем всё чаще и чаще, потому что путь Федора Петровича Гааза – это путь христианина сегодня: осуществлять действенное, реальное христианство. При этом он был и великий молитвенник. Это был человек, который прожил, не будучи пострижен в монахи, подлинно монашескую жизнь, который был не только христианином дела, но и христианином молитвы, который просто своей жизнью переделывал сотни и тысячи, и тысячи тысяч, наверное, жизней. Отношение к нему в XIX веке было абсолютно безупречное со всех сторон и позиций. Но когда произошла революция, о нем было запрещено говорить. Хотя, казалось бы, человек всю жизнь провел среди угнетенных, среди несчастных, всю жизнь обличал власти – и не голословно, а действительно делал фантастически много. Тем не менее, его имя было табуировано, как мало чье другое. Для меня это тоже несомненный признак святости.

Когда читаешь отчеты про Екатерининскую больницу, которую доктор Гааз создал и которой руководил, про эту больницу для бездомных, то понимаешь, что сегодня в Москве такой больницы нет, что сегодня вроде бы нас много, христиан, а того, что в XIX веке сумел сделать один человек, мы еще не сделали. Сегодня мы иногда одежду и еду им даем, но до того, чтобы построить больницу для бездомных, мы еще в нашем личном христианстве не доросли. Поэтому, когда я читаю Второе послание к Фессалоникийцам и дохожу до этого места, я всегда вспоминаю об этой замечательной, удивительной фигуре в нашей истории, в истории Церкви нашей несчастной страны, об одном из самых, наверное, современных для нас святых, одном из самых современных угодников Божьих.

Я вам показал, что Второе послание к Фессалоникийцам является как бы развитием Первого послания к Фессалоникийцам. Точно так же Послание к Римлянам является развитием Послания к Галатам. Точно так же Послание к Ефесянам повторяет и развивает Послание к Колоссянам. Это одна из черт наследия апостола Павла, что основные темы он повторяет, как правило, в следующем послании, а заявляет о них в предыдущем. Причем первое послание всегда бывает какое-то пламенное, с порывом, с энтузиазмом написанное. Второе всегда бывает более систематическое, более взвешенное, более торжественное.

Итак, парными являются Первое и Второе послания к Фессалоникийцам, Послание к Галатам – и Послание к Римлянам; наконец, третья пара – Послание к Колоссянам и Послание к Ефесянам. Но до нас, безусловно, дошли не все послания апостола Павла, и поэтому мы можем предполагать, скажем, что было Третье послание к Коринфянам; мы можем предполагать, что и другие послания также являются либо развитием не дошедших до нас посланий, либо, наоборот, – первыми вариантами посланий, тоже до нас не дошедших. Вот эта черта наследия апостола очень важна, и на нее я прошу обратить ваше внимание.

Кто такие фессалоникийцы? Жители города Фессалоник, или Солуни, той самой Солуни, в которой потом жили Кирилл и Мефодий. И сейчас есть город Фессалоники на севере Греции, где и сейчас живут фессалоникийцы. Каждое послание написано по какому-то конкретному поводу. Апостол Павел не пытался из этих посланий сделать систематический трактат, в котором он излагал бы свое учение. Эти послания уже позже расставлены в том порядке, в котором они печатаются теперь, причем в порядке очень логичном, потому что сегодня, если читать сначала к Римлянам, потом Первое к Коринфянам, потом к Галатам и т. д., можно их рассматривать как своего рода богословский трактат. А если выделить основные темы, если к каждому написать введение, то представляется, что это систематическое изложение основ христианства.

На самом деле это не так. В таком порядке они были расставлены во II веке. Апостол Павел иногда, правда, советует отдать послание в какую-то другую общину, чтобы и там его прочитали. Конечно, эти послания были чем-то вроде открытых писем, то есть они могли быть передаваемы в другие, соседние общины и там тоже читаться. Но, подчеркиваю, задачу систематически изложить учение Церкви Павел не ставил. Он высказывался в этих посланиях по какому-либо конкретному поводу и прежде всего напоминал то Предание, по которому живет Церковь. Поэтому каждое послание апостола есть Предание апостольское, Предание Церкви апостольских времен, а не личное учение апостола.

Безусловно, можно говорить и о личном учении апостола, но это мы с вами сделаем, когда уже пройдем по всем посланиям апостола Павла, проследим присутствие Предания в них, когда мы уже перейдем к тому, чту такое его личное богословие.

Итак, у нас остались две проблемы, которые апостол Павел разрешает в Послании к Галатам – о нем мы будем говорить в следующий раз. Первая проблема связана с ритуалом: целовать Евангелие и Крест после общей исповеди или нет. И вторая проблема связана со свободой. Это как раз та тема, которой посвящено Послание к Галатам.