Правда о Первой мировой

Этот чек на предъявителя, инкассированный канцлером и выданный с полным учетом возможных последствий, резко выделяется среди прямых причин, приведших к войне. Австрия поспешила превратить этот чек в деньги, а Чирский был рад чрезмерным рвением загладить допущенную им ошибку.

В отличие от более поздних случаев решение германского Генерального штаба было принято на этот раз в спокойной, если и не в холодной, обстановке, что придает самому решению особенное значение, подчеркивая волю Германии к войне. Знаменательны также заботы, предпринятые Германией и Австрией, чтобы усыпить подозрения в неминуемом выступлении. Конрад сказал на этот счет: «Надо симулировать мирное намерение».

Не давая Австрии совета держаться в рамках разумной умеренности, германское правительство позаботилось, однако, о том, чтобы на случай войны была обеспечена поддержка Италии, Болгарии, Румынии и Турции.

Италии нельзя было позволить угадать задуманное, но Австрии было предложено подумать над наградой Италии как платой за ее помощь в случае войны.

После обеспечения Германии от удара в спину, ближайшей задачей Берхтольда явилось протелеграфировать Австрии такой текст ультиматума Сербии, который наверняка был бы неприемлем для последней. Составление ультиматума отняло некоторое время на раздумье, и 10 июля Берхтольд сознался Чирскому, что все еще думает над тем, «какое требование включить в ультиматум, чтобы для Сербии совершенно невозможно было его принять». Диссонансом во всем этом звучал только голос Тиссы, но ему сказали, что «один дипломатический успех не будет иметь никакой цены». Тисса сначала отказывался поддержать выступление Австрии, но затем резко переменил фронт, когда Берхтольд предупредил его о «военных затруднениях, которые вызовет промедление» и подчеркнул, что «Германия не пой мет, как мы могли упустить возможность использовать этот случай для нанесения удара» Сербии. «Австрия может потерять дружеское расположение к ней Германии, если она проявит здесь слабость».

Наконец текст ультиматума набросан. Прочтя его, старик-император говорит: «Россия не согласится на это. Это означает всеобщую войну…» Отсылка ультиматума задерживается, пока не проведены различные меры, подготавливающие войну, и пока Пуанкаре, посещавший в это время царя, не отплыл из Петербурга. Русского посла в Вене заверяют в мирных намерениях Австрии, и он уезжает в отпуск. Но германским пароходным линиям послано извещение о сроке, когда будет отослана австрийская нота, с предупреждением, что они должны быть готовы к быстрому «развертыванию».

Ультиматум предъявляется сербскому правительству в 6 часов вечера 23 июля – в день, когда сербский премьер-министр отсутствует. Ультиматум требует не только прекращения всякой пропаганды против Австрии, но и признания права Австрии сменять по своему усмотрению любого сербского чиновника и назначать взамен этого в Сербии своих чиновников. Это – прямое насилие над Сербией как независимой страной. На ответ дано только 48 часов.

На следующий день германское правительство передает в Петербурге, Париже и Лондоне ноты, в которых устанавливает, что требования Австрии «умеренны и правильны». Германское правительство не могло еще видеть ультиматума, когда оно легко мысленно это писало, добавив притом угрозу, что «любое вмешательство… повлечет за собой неисчислимые последствия». В Лондоне нота вызвала изумление, в России – ярое негодование.

За две минуты до истечения срока ультиматума ответ Сербии был передан австрийскому посланнику. Не теряя даже времени на прочтение этого ответа, посол порвал дипломатические отношения и в соответствии с полученными инструкциями специальным поездом выехал из Белграда. Три часа спустя был отдан приказ о частичной мобилизации Австрии против Сербии. Одновременно подготовительные меры к мобилизации были приняты в Германии и России.

Несмотря на все это, сербская нота фактически согласилась на все требования Австрии, за исключением двух, которые определенно нарушали ее самостоятельность. Когда кайзер 18 июля своего возвращения прочел ноту, он написал на ней следующее замечание:

«Блестящие достижения для столь короткого промежутка времени – 48 часов… Большая моральная победа Вены, но вместе с этим отпадает и всякий предлог для объявления войны».

А относительно частичной мобилизации Австрии он добавил:

«По правде говоря, я бы никогда не отдал приказа о мобилизации».

Еще раз восторжествовала политика «бронированного кулака», и кайзер, показав сомневавшимся, что он сильный человек, захотел почить на лаврах. Самолюбие его удовлетворено. Царственная честь сохранена. Но он необдуманно намекает, что Австрия, пожалуй, могла бы, пока требования ее не будут выполнены, в виде гарантии оккупировать часть Сербии. Безусловно, Россия этого никогда не позволила бы – и кайзер должен был бы это знать.

Бетман-Гольвег соглашается с мнением кайзера, и утром 28 июля совет этот пересылается в Вену с добавлением, что

«если Австрия будет продолжать отвечать отказом на все предложения посредничества или арбитража, одиозность ответственности за мировую войну в глазах германского народа падет на германское правительство».

Но перемена тона, к сожалению, запоздала. Германия сама отвергла такие предложения в наиболее благоприятный период. Когда 24 июля была опубликована нота Германии, Россия сейчас же получила заверение Франции в поддержке, а сторонники Грэя настаивали на том, чтобы объявить и о солидарности Британии с Россией и Францией.

Но ответственность Грэя перед парламентом и иная точка зрения на этот счет кабинета вместе с невыясненностью настроений общественного мнения помешали такому заявлению Британии. Кроме того, Грэй опасался, что подобное выступление сможет усилить позицию сторонников войны в России и Германии. Он попытался вместо этого найти путь к соглашению. Первым его шагом было обращение к Берлину 24 июля с просьбой поддержать направляемое к Австрии требование о продлении срока австрийского ультиматума. В Берлине просьба эта не встретила отклика: она с запозданием была передана в Вену, куда и поступила за два часа до истечения срока ультиматума, причем сразу же была отвергнута австрийским правительством. 25 и 26 июля Грэй сделал еще одно предложение о совместном посредничестве Германии, Британии, Франции и Италии, причем на время разбора конфликта Австрия, Россия и Сербия должны были воздержаться от военных операций.

Рим и Париж сразу на это согласились. Сазонов в Петербурге, первый поднявший вопрос об этом предложении, теперь в принципе согласился, но вначале предпочел вести переговоры непосредственно с Веной. Берлин – отказался. Кайзер нацарапал на докладе, который ему передали, свойственные ему замечания, подливавшие масло в огонь:

«Изумительный документ британской наглости. Я не обязан предписывать его величеству императору [Австрии], как ему a’la Грэй сохранить свою честь».

Очевидно, на такое отношение Германии повлиял расчет, что действия Британии позволяют предполагать в случае войны ее нейтральность. Но в газетах от 27 июля британское правительство опубликовало сообщение, что эскадра, сосредоточенная для маневров, получила приказ оставаться сосредоточенной.

Этот прорыв в расчетах Германии, совпавший с миролюбивым ответом Сербии, повлиял на перемену официального языка в Берлине, где накануне Генеральный штаб уже переслал министерству иностранных дел составленный им ультиматум для предъявления его Бельгии.

В итоге вечером 27 июля германское правительство решило передать Вене предложение Грэя. Обращение Грэя послали с добавлением, что это предложение требует, чтобы Австрия «до некоторой степени разделила наши надежды» на благоприятный исход конфликта. Но, повидав германского министра иностранных дел, австрийский посол протелеграфировал в Вену:

«Германское правительство твердо заверяет, что оно ни в коей мере не солидаризируется с предложением Грэя; напротив, оно решительно отказывается от его рассмотрения и передает его лишь для того, чтобы удовлетворять Англию… Германское правительство поступает так, придерживаясь той точки зрения, что чрезвычайно важно, чтобы Англии в данный момент не стала на сторону России и Франции».

28 июля, после того как кайзер увидел ответ Сербии, произошло, как мы говорили, некоторое снижение тона. Но предостерегающее письмо Бетман-Гольвега – вообще первое его предостережение – пришло в этот день в Вену слишком поздно и было слишком нерешительно.

В 11 часов утра 28 июля Сербии было передано по телеграфу объявление войны Австрией. В тот же день Берхтольд отклонил предложение Сазонова о прямых переговорах, выставив доводом факт уже объявленной войны.

Горькая ирония лежит в основе как причин, так и методов поспешного решения Австрии. С военной точки зрения все говорило за оттягивание объявления войны, так как армия не могла быть готова к выступлению ранее 12 августа. Но сообщения Гер мании побуждали Австрию торопиться; Берхтольд и Конрад боялись в случае промедления потерять поддержку Германии и вообще возможность объявить войну. Берхтольд цинично подытожил сложившуюся обстановку в докладе императору 27 июля:

«Я полагаю, что новая попытка держав Антанты добиться мирного разрешения конфликта возможна лишь до того времени, пока объявлением войны не будет создана иная обстановка».

И чтобы получить подпись императора на акте об объявлении войны, он приглушил все его сомнения, включив в акт в качестве оправдания, что Сербия первая напала на австрийские войска. Достигнув желаемой цели и получив подпись императора, он просто-напросто вычеркнул фразу, относящуюся к воображаемому нападению сербов.

Теперь уже в пропасть летели, очертя голову, на всех парах, влекомые «военной необходимостью»…

Генеральные штабы Европы, строя свою громадную и громоздкую машину, позабыли об основном и первом принципе военного искусства – гибкости, эластичности. Как при мобилизации, так и во время операций армии материка были почти неуправляемы. События вскоре показали, что армии эти могли быть сдвинуты с места, но не могли действительно быть управляемы во время выполняемых ими действий. Этот недостаток – угроза для мира – являлся характерным отличием тогдашних армий от современных массовых армий или небольших профессиональных армий прошлых времен.

Единственной мыслью генералов в эти критические дни было желание пустить их машины в ход. Стремление к войне и боязнь быть поставленным в неловкое положение взаимно влияли друг на друга.

В Германии, в России и даже в Австрии все стремления государственных деятелей мирно разрешить конфликт разбивались о противодействие генералов, стоявших за войну и предсказывавших всевозможные ужасы в случае пренебрежения их техническими советами. В Австрии генералы могли даже разделить вместе с Берхтольдом тяжелую ответственность и славу быть инициаторами войны.

На второе место вышли русские генералы. Россия тоже была страной военных посредственностей. Там известие об объявлении войны Австрией вызвало решительную перемену. До тех пор Сазонов держал генералов в руках, теперь и он начинает поддаваться неизбежному, соглашаясь на проведение частичной мобилизации войск только на австрийском фронте. Генеральный штаб возражает, что «по техническим причинам» это невозможно, и настаивает, что лишь объявлением общей мобилизации можно избежать ломки всей военной машины России.

Не желая сдаться на эти доводы, но и не пытаясь разбить их, Сазонов идет на компромисс. На подпись царю подготовлены два указа: один – для частичной, а другой – для общей мобилизации. Выбор предоставляется царю – министры ни на чем определенном не остановились.

Генеральный штаб решительно стоит за второй указ.

Наутро начальнику мобилизационного отдела штаба вручают приказ об общей мобилизации, уже подписанный царем, и начинается обход министров для получения их подписей, чтобы приказ мог вступить в силу. Одного из министров не удается найти до вечера. За это время германский посол около 6 часов вечера посещает Сазонова и передает ему ноту Бетман-Гольвега, в которой написано: «Если Россия продолжит подготовку к мобилизации, то Германия объявит мобилизацию, а мобилизация означает войну». Нота передана с заверениями, что это «не угроза, а дружеский совет». Сазонову нота кажется скорее угрозой, запрещающей, видимо, и частичную мобилизацию против Австрии. Противодействие Сазонова пылкому русскому Генеральному штабу слабеет. После совещания с начальником генерального штаба Янушкевичем он соглашается на общую мобилизацию и получает на это одобрение царя.

Перейдем теперь к Берлину.

Там чувствовалось то же нервное напряжение, и фактически происходила та же борьба воль. Кайзер и его политические советники были серьезно встревожены тем, что поступок Австрии представит виноватой стороной и Германию, а это будет стоить ей поддержки Италии, одновременно восстанавливая против нее и Британию. Поэтому требование генерального штаба о немедленной мобилизации отклоняется, и поздно вечером Бетман-Гольвег видится с британским послом.

Бетман-Гольвег пытается сторговаться – купить британский нейтралитет, предлагая взамен согласие Германии не аннексировать каких-либо провинций Франции, «но он не может дать подобного же заверения относительно французских колоний». Посол говорит ему, что вряд ли Англия пойдет на такое предложение. В этом он оказался пророком. Предостережение Лихновского из Лондона, что британское общественное мнение крепнет, приводит кайзера к пароксизму бессильной ярости. Он царапает оскорбительные эпитеты об «английском фарисействе», называя Грэя «чистым плутом» – что звучит несколько странно, если вспомнить предыдущее предложение Бетман-Гольвега и то, что кайзер обзывает англичан «сворой мелких торгашей». Донесение Лихновского о новом предложении Грэем посредничества, наконец, вынуждает Бетман-Гольвега послать длинную телеграмму в Вену с увещеваниями Австрии не упорствовать и не отвечать на все отказом, иначе Австрия втянет Германию в невыгодную войну. Со своей стороны кайзер телеграфирует царю, сообщая, что он старается склонить Вену согласиться «действовать открыто, чтобы была возможность прийти к удовлетворяющему обе стороны соглашению»… Телеграмма эта скрещивается с подобной же соглашательской телеграммой царя. На нее отвечают второй телеграммой с предложением: «Было бы правильно австро-сербский вопрос передать Гаагской конференции… Доверяюсь твоей мудрости и дружбе». То обстоятельство, что кайзер пометил на полях телеграммы царя: «Вздор!», вызывает сомнение в искренности ответа кайзера. Но кайзер посылает и вторую телеграмму с призывом прекратить военные приготовления, «которые… ускорили бы катастрофу…». Эта телеграмма производит на царя сильное впечатление.

Около 10 часов утра царь звонит начальнику штаба и, несмотря на отчаянные протесты Янушкевича и заявления, что приказ уже отдан, предлагает ему его задержать, заменив приказом о частичной мобилизации.

Но Генеральный штаб, хотя и потерпел поражение, не был разбит. На следующее утро, чтобы вернуть свои позиции, штаб выставил новые тяжеловесные аргументы. Во-первых, делаются попытки приблизиться к царю, но царь, стараясь избежать давления, отказывается принять военного министра. Тогда Янушкевич добивается свидания с Сазоновым и убеждает его, что дальнейшее промедление с общей мобилизацией сломает организацию армии и отразится на безопасности России. Затем он утверждает, что частичная мобилизация создаст во Франции впечатление, что, когда грянет война, Россия не будет в состоянии помочь ей выдержать натиск Германии. Наконец, Сазонов, уже убедившийся в неизбежности войны, соглашается посетить царя этим же вечером. Царь, бледный и озабоченный, поддается успокаивающим заверениям Сазонова, что во всяком случае совесть его будет чиста, и соглашается на опубликование приказа об общей мобилизации. Сазонов, передавая Янушкевичу приказ по телефону, советует ему «исчезнуть на остаток дня» с целью предупредить возможные колебания царя.

Сазонов вначале пытается сохранить общую мобилизацию в секрете, не объявляя о ней ничего, но наталкивается при этом на технические трудности, и указ обнародуется утром следующего дня – 31 июля. В тот же день, но на несколько часов позже, отдается австрийский приказ об общей мобилизации. С этого момента «государственные мужи» еще продолжали посылать телеграммы (которые являлись уже ненужной порчей бумаги), но всем уже всецело завладела военная машина.

Именно 30 июля дело обстояло так не только в России. В 2 часа дня Мольтке, начальник германского Генерального штаба, послал сообщение австрийскому Генеральному штабу через австрийского военного атташе, указывая, что подготовительные меры России к войне

«выльются в casus foederis для Германии. Отклоните новые шаги Великобритании в интересах мира. Европейская война является последним шансом спасти Австро-Венгрию. Германия готова оказать Австрии неограниченную поддержку».

Затем он послал телеграмму непосредственно Конраду следующего содержания:

«Немедленно мобилизуйтесь против России. Германия будет мобилизоваться. Убедите Италию исполнить свой долг союзника, предложив компенсацию».

Так Мольтке нейтрализовал малоубедительную телеграмму Бетман-Гольвега. Военные и гражданские руководители Австрии не нуждались в понукании. Им достаточно было уверенности в поддержке Германии. Они не намеревались пойти ни на какие предложения о посредничестве, если это грозило отказом Германии в поддержке Австрии. А «Германия» означало теперь – Генеральный штаб!

Как только до Берлина дошло известие о русском приказе, тотчас было объявлено «положение угрожающей военной опасности», которое являлось первым шагом на пути к мобилизации – искусный и простой военный трюк, чтобы «быть первым», не раскрывая своих карт.

В то же время были посланы ультиматумы в Петербург и Париж. Ультиматум России требовал, чтобы она «приостановила военные приготовления, угрожающие Австрии и Германии, не позднее истечения двенадцати часов» и «определенным образом заверила нас в этом». Сазонов в ответ сказал, что технически невозможно остановить мобилизацию – но, пока переговоры продолжаются, Россия не собирается нападать. Царь подкрепил это заверение следующей телеграммой кайзеру:

«Понимаю, что ты должен мобилизовать свои войска, но желаю иметь с твоей стороны такие же гарантии, какие я дал тебе, т. е. что эти военные приготовления не означают войны и что мы будем продолжать переговоры».

Но германское правительство, не ожидая ответа на свой ультиматум, отправило своему посланнику в Петербург официальный текст объявления войны России. Посланник передал это объявление русскому правительству вечером 1 августа немедленно по истечении срока ультиматума. Почти сейчас же началась германская мобилизация.

И вдруг случайное донесение генерала фон Хелиуса из Петербурга: «Народ мобилизовался здесь из страха перед грядущими событиями без всяких агрессивных намерений, и теперь испуган результатом своих действий». Кайзер сделал пометку на телеграмме: «Правильно!».

Но если кайзер теперь был тоже испуган и склонен на уступки, он не мог больше остановить своей военной машины, даже если бы он и хотел этого. Мольтке настойчиво держался той точки зрения, что «необычайно благоприятную обстановку надо использовать для удара», указывая, что «военное положение Франции более чем затруднительно», что «Россия, безусловно, не уверена в победе» и что «время года благоприятствует завязке кампании».

«Скоропалительность» суждений русского Генерального штаба может быть по крайней мере объяснена «нервами» – но едва ли то же оправдание может быть применено по отношению к Мольтке.

Если искать в это время главных персональных виновников завязавшейся войны, то ответственность, безусловно, должна пасть на трех человек: Берхтольда, Конрада и Мольтке. Но Мольтке в сущности представлял собою акционерное общество – германский Большой Генеральный штаб.

Но если действия этих людей и были обдуманы и преднамерены, то все же в основе их действий лежал страх, а не просто военный задор: страх в австро-венгерском Генеральном штабе – перед увеличением сербской армии, если Сербия в итоге балканской войны территориально расширится; страх в германском Генеральном штабе – при виде того, как русская армия неожиданно быстро оправляется под руководством Сухомлинова от ее болезни 1905 года.

Прибегая к тактике игры «перетягивания каната», Мольтке втянул в войну Австрию, чтобы броситься самому ей на помощь и затем в свою очередь быть уверенным в ее помощи.

Германский ультиматум Франции требовал ответа на вопрос: будет ли Франция сохранять нейтралитет в «русско-германской войне». На ответ было дано 18 часов, причем в ультиматуме была добавлена угроза: «Мобилизация неминуемо будет означать войну». В случае если Франция согласится сохранять нейтралитет, германскому послу было указано предъявить ей совершенно неприемлемое требование, а именно – чтобы Франция в виде залога передала Германии крепости Верден и Туль. Дело в том, что планы Мольтке были разработаны для войны на два фронта, и они были бы опрокинуты, если бы фактически пришлось вести войну на один фронт. Могло ли военное безумие идти дальше?..

Германский посол запросил ответ 1 августа, и ему просто было передано, что «Франция будет действовать так, как того требуют ее интересы». В этот же вечер был отдан приказ о французской мобилизации. Но в республиканской Франции гражданское правительство стояло над Генеральным штабом, причем по требованию правительства еще 30 июля пограничные силы были оттянуты назад, вглубь страны на 10 км, – как мирный жест и мера предосторожности, чтобы пограничная перестрелка не послужила предлогом для объявления войны. Хотя с военной точки зрения это и являлось некоторой помехой, но политическую мудрость такого отвода войск подтверждает тот факт, что германские дозоры перешли французскую границу 30 июля – и вновь, с официального одобрения свыше, перешли ее 31-го. Поэтому когда 3 августа Германия объявила Франции войну, она могла прибегнуть к единственному конкретному объяснению своих действий тем, что французский летчик якобы «сбросил бомбы на железную дорогу у Карлсруэ и в Нюренберге» – слух, который был опровергнут в прессе самой Германии еще до объявления войны.

Почему же с фактом объявления войны тянули два дня?

Во-первых, из-за нового утверждения Грэя, что раз есть хоть какая-либо надежда на мирное соглашение между Россией и Австрией, Германия и Франция должны воздерживаться от каких-либо выпадов. Грэй несколько неопределенно сформулировал свои мысли, а Лихновский, стремясь сохранить мир, несколько произвольно их расширил, телеграфируя в Берлин, что «это, по-видимому, значит, что если мы не нападем на Францию, Англия останется нейтральной и гарантирует нам нейтралитет Франции».

Кайзер и его канцлер ухватились за эту соломинку. Кайзер сказал Мольтке: «Итак мы двинемся всеми нашими силами только на восток». Мольтке, как гласят его мемуары, возразил: «Это невозможно. Наступление миллионных армий… результат многолетней кропотливой работы. Раз план разработан, его нельзя менять».

Кайзер ядовито заметил: «Ваш дядя дал бы мне иной ответ!».

Мольтке отстоял свою точку зрения в вопросе продолжения сосредоточения сил против Франции, но кайзером было приказано на сутки отсрочить фактический переход границы Франции и Люксембурга. Мольтке патетически повествует: «Это было для меня большим ударом; меня это поразило в самое сердце». Все же «сердечный припадок» его скоро прошел, так как поздно вечером следующие телеграммы из Лондона показали, что Британия не обещает нейтралитета. Отсрочка была отменена. А если отсрочка и вызвала некоторое торможение мероприятий Мольтке, то все же это не помешало части передовых войск германцев фактически вступить в тот же день в Люксембург, опередив все предварительные расчеты.

Тем не менее британский кабинет колебался. Большинство его членов так крепко держались за мир и так сильно сомневались в общественном мнении, что упустили время дать Германии ясные предупреждения о своих намерениях, которые могли бы поддержать слабые попытки Бетман-Гольвега противостоять напору группировок, стоявших за войну. Теперь уже было слишком поздно; военная машина работала полным ходом. После 31 июля ничто не могло уже предотвратить войну.

В итоге длительные колебания британского кабинета – пусть естественные и заслуживающие уважения – только увеличивали опасения французов, боявшихся, что Англия покинет их в беде.

Положение спасла Германия. Вечером 2 августа она передала Бельгии свой давно подготовленный ультиматум, требовавший свободного пропуска германских войск, как это нужно было по германскому плану войны. Бельгийское правительство твердо ответило, что оно не позволит оскорбить свой нейтралитет. Утром 4 августа германские войска начали свое вторжение в Бельгию.

Эта угроза, еще до проведения ее в жизнь, явилась решающим фактором для укрепления мнения Британии в неизбежности интервенции – хотя, как это правильно предвидел германский Генеральный штаб, дело до этого, безусловно, должно было дойти. Британия передала Германии ультиматум с требованием уважать бельгийский нейтралитет. Ультиматум этот был принят Бетман-Гольвегом с жалобным замечанием, что Британия ввязывается в войну «только ради клочка бумаги». В 11 часов дня по германскому времени срок ультиматума истек. Следовательно, Британия вступила в войну, а Италия осталась в стороне, решив 31 июля придерживаться нейтралитета.

Таким образом, в последнем (финальном) действии, как и в начальных действиях, решающими были «технические военные аргументы». Германская армия должна пройти через Бельгию, даже если это втянет в войну против Германии и Британию.

Итак, военная машина была достаточно сильна в мирное время, чтобы привести к войне, но оказалась бессильной во время войны, чтобы привести к победе!

События это подтвердили…