Голос. Повесть

© Геннадий Тарасов, 2018

ISBN 978-5-4490-7616-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Лордиз курила травку.

Это было отвратительно. Курения и всяких таких дел должна избегать каждая добропорядочная девочка, беда в том, что себя она никак не могла считать добропорядочной. Где она, а где эта чертова добропорядочность.. В будущем, безусловно, она соберется с силами и совладает со своими слабостями, но пока…

«Ах, – жалела она себя, – я так слаба…»

«Я же не в затяжку…» – думала она, и – лукавила.

Сладкий голубоватый туман наполнял комнату, кружил голову, колыхал тонкую кисею завесы над иной реальностью, такой манящей и зовущей, но, обманывая надежды и ожидания, облегчения не приносил.

Она подносила сигаретку левой рукой к углу рта, затягивалась, уголек возбуждался от дополнительной дозы кислорода и шел в атаку на косячок. Тот в ответ пыхал свежей струйкой дыма, который сразу начинал есть глаз. Тогда она, отстраняясь, склоняла голову к правому плечу. Дым оставлял в покое глаз и, пройдя сквозь серебряное колечко пирсинга, пронзавшего левую бровь у виска, легким перышком оглаживал, оживляя, голубые завитки татушки на ее выбритой голове. Узор начинался у основания тяжелой косы, прикрепленной к затылку непонятным образом, далее он струился по левой стороне черепа до виска, затем, извернувшись, по краю ушной раковины опускался вниз и по шее нырял куда-то за ворот черной футболки с изображением Оззи, Великого и Ужасного.

Курение травки, честно говоря, не было самым серьезным ее пороком, да и курила она крайне редко, почти никогда. При желании и подходящем настроении, она могла бы много чего о себе порассказать, но сейчас все это не имело совершенно никакого значения.

Значение в данный момент имело только то, что Фил пропал. То есть не то чтобы пропал, скорей исчез… Наверное, можно было бы сказать, что он покончил с собой, но поскольку тела так и не нашли, то – пропал. Пока пропал.… Но все это было лишено всяческого смысла, потому что ни пропасть, ни тем более покончить с собой Фил просто не мог. Не такой он человек, чтобы учудить подобное, не те наклонности, не тот характер. Да и мыслей таких у него отродясь не водилось, уж она-то все его мыслишки наперечет знает… По крайней мере, так ей казалось. И чем больше она обо всем этом думала, тем тупей становилась ее собственная голова и отказывалась соображать начисто. Как тут было не закурить?

Пакетик со смесью Лордиз стащила у Фила с полгода назад, и с тех пор курила ее всего-то раза два, не больше. Только по особым случаям. Что то были за случаи – теперь уже не припомнить, да и не важно. Ах, нет, важно. Как раз через неделю после того пропала ее младшая сестра Соня, как вот теперь Фил, тогда-то она впервые и закурила. Там у Фила было много таких пакетиков, он не должен был заметить пропажу одного. Да и мало ли, куда он – маленький, как пакетик с чаем – мог запропаститься? Он и не заметил, во всяком случае, ее ни о чем не спрашивал. Откуда у Фила марихуана, она спрашивать не рискнула, да и не ее это дело. Сам если и курит, то не злоупотребляет – и то хорошо, все остальное – его мужские дела, в которые она вникать не собиралась. Мало ли какие у мужчины могут быть дела, правда? На то он и мужчина, от слова муж. Но вот то, что случилось минувшей ночью, было тоже крайне странно. И важно для нее, для ее будущей жизни. И потому она снова закурила.

Надо было успокоиться, собраться с мыслями, она думала, что травка поможет, но получалось не очень.

Накануне концерт в «Короне» закончился далеко за полночь. Отыграли хорошо, на подъеме, публика визжала от восторга, всегда бы так, и долго не хотела отпускать. Сразу после выступления Фил взял ее мотоцикл и укатил в неизвестном направлении. Она сама и привезла его в клуб, потому что свою машину он пару дней как отдал в ремонт. Как обычно в таких случаях, он ничего не объяснил, куда и на сколько, и спрашивать его об этом было бесполезно. Как-то, в начале их отношений, она пыталась о чем-то его расспрашивать. Но он в первый же раз резко пресек все ее попытки поиграть в следователя и так на нее посмотрел при этом, что больше она его никогда ни о чем не спрашивала. В смысле – о важном, о том, куда он пропадает и чем он там, куда пропадает, занимается. Только бытовые вопросы, не много, не перегружая ими диалоги, которые, к слову, тоже бывали довольно редки. Словом, не любил Фил особо распространяться, но когда удавалось его разговорить, он оказывался на удивление милейшим человеком. Настоящим душкой. В общем, Лордиз до поры до времени это устраивало. Она могла и дурочкой прикинуться, да, раз уж кому-то так хотелось считать ее таковой, хотя никакой дурочкой она, разумеется, не была.

Домой из «Короны» ее отвез Крабс, барабанщик группы. Классный, надо сказать, барабанщик, прозванный так за манеру сидеть за установкой. Иногда во время работы казалось, что у него не две, а все шесть рук. Можно было, наверное, и Шивой его назвать, но на Шиву он все же не тянул, поэтому – только Крабс.

Про манеру Фила пропадать на целые дни, а то и недели, в группе знали все, поэтому, оценив ситуацию, Крабс попытался было следом за ней проскользнуть в квартиру, а там и в постель ее, но она решительно его отшила. Во-первых, она не из таковских, чтобы с кем попало. Хотя, чем с Крабсом, лучше уж с кем попало. Во-вторых, Фил таких вещей не допускал, и если бы узнал о чем… В общем, это скорей во-первых. А в-третьих, она так устала, что думала лишь об одном: спать.

«Ну и дура, сама знаешь, – сказал ей Крабс. – Он держит тебя на цепи, на которой сам не сидит. И, думаю, таких цепей у него больше одной».

Да все она знала, точней – подозревала. Потому что иначе – куда он пропадает? Ясно, что есть у него другая… Стерва. Но пока такая жизнь ее устраивала, да и бороться с кем-либо за Фила он не была готова. И сил в себе таких не ощущала, да и не знала, было ли ей это надо. Впрочем, она снова перед собой лукавила… такая она, оказывалось, лукавая… девушка. Она, конечно же, готова бороться за Фила с кем угодно, и боролась бы, и будет бороться серьезно-серьезно. Но, с кем? Покажите! Она не видела рядом с Филом ни одной особы, представлявшей их отношениям хоть какую-то реальную опасность. Ни одной. Фил всегда со всеми был спокоен, холоден и рассудителен. Одно время ей показалось, что в их отношения могла – и попыталась было – вклиниться ее сестра Соня, но Соня куда-то пропала полгода назад, и с тех пор к Филу на опасное расстояние не подбирался никто. Она не знала ни одной, так она и следователю сказала. Но, может быть, она все же такая наивная дурочка, и не замечает того, что творится у нее под носом? Или же обуревали Фила совсем другие страсти, о которых она ни сном, ни духом не подозревала?

Словом, прогнала она обиженного Крабса, содрала с себя влажный и липкий от пота кожаный прикид, и завалилась спать. Да, перед сном еще успела прополоскать саднящее от чрезмерного готического ора горло глотком вискаря. Как доктор прописал. И провалилась в темный мир как бы готического же сна.

И все ей то ли снилось, то ли вспоминалось что-то, собственно, и то, и другое, так что она не могла одно от другого отличить. Да и не пыталась, просто расслабилась и отдалась воле Морфея. Старый соблазнитель то обмахивал ее крыльями-примарами, то качал на волне длинной-предлинной, то нашептывал в уши словеса сладкие, незнаемые, творя истинное древнее волшебство, и, в конце концов, овладел покорной девой без остатка.

Ей пригрезились времена прошедшие, далекие, которые, как ей казалось, были надежно похоронены в мусорных баках, тех, что позаброшены и позабыты на задворках памяти. В те далекие дни, полные тупой безнадеги, она шаталась по улицам в поисках случайного заработка, бралась за любую работу, которая выпадала не часто, тем и жила. Однако в какой-то момент стало совсем трудно, просто невыносимо, невозможно, невыживаемо. Она совсем растерялась, не знала, что еще можно сделать. Вдруг ей показалось, что из всех возможных осталась открытой и доступной для нее лишь одна нахоженная другими дорога. Как ей она виделась. Оставалось только заняться обычной женской работой, к которой, к слову, ее давно уже склонял знакомый сутенер Бен. Такая у сутенеров привычка, знакомиться с девушками, входить в их положение, помогать с работой… Но с Беном она была знакома еще по прошлой жизни, в которой остались, сгинув, детство, школа, беззаботность. Она уже шла на встречу с ним, и мир ей казался вырванным и пущенным по ветру черно-белым листом комикса, когда рядом с ней притормозила машина, обычная, но приличная тачка, и высунувшийся из окна бритый налысо тип с седенькими усиками и такой же бородкой о чем-то у нее спросил.

– Что, что!? – не поняла она, пребывая в предчувствии события, которое уже все равно, что состоялось, и после которого призрачная лестница верх-низ придет в движение вниз. На эту лестницу только встань и подумай о своем, и не заметишь, как она доставит тебя в светлые чертоги или в глубокие стеклянные катакомбы – само движение по ней остается вне восприятия. Собственно, жизнь и состоит из перескакивания на несколько ступеней вверх, на несколько ступеней вниз, но иногда удается спрыгнуть сразу в самый низ. Запрыгнуть наверх? Нет, такого она не слыхала.

– Садись, я подвезу тебя, – сказал бритый. Тихий, вкрадчивый голос, шелестящий баритон. О, эта магия звука… Под черным кожаным пиджаком на нем была черная же рубашка без ворота, на пуговке. С изнанки, по обрезу, рубашка была оторочена красным, что позволяла видеть не застегнутая, упомянутая выше пуговица. В тот миг этот красный треугольник отвернутого клапана на его шее был единственным цветным пятном в ее бесцветном мире.

– Мне тут близко, – сказала она, чтобы что-то сказать, но было понятно, что она давно и на все согласна. Было ясно ей, было ясно типу в тачке.

– Туда тебе не надо, – ответил мужчина, который, казалось, знал все ответы на не заданные вопросы.

– Вот как… А выбор у меня есть?

– Нет. Пожалуй, что нет у тебя выбора, – ответил знающий и на вопрос заданный.

Он отвез ее к себе. В конце концов, когда ты молода и красива, у тебя всегда найдется, чем расплатиться за ночлег. Да даже когда ты просто молода. Но Лордиз была красива, поэтому осталась у Фила, как звали бритого, надолго.

Фила же зацепило то, что на момент их встречи Лордиз пребывала в девственности – ни с чем подобным в окружающем его мире Фил до того не сталкивался. Само по себе это обстоятельство подкупало и располагало отнестись к партнеру более внимательно. И он, надо отдать ему должное, был к ней внимателен, водил в приличные рестораны, дарил разные мелочи, цветы и вкусняшки. То есть, вел себя по факту как влюбленный, хотя это предположение весьма спорное, поскольку он всегда оставался суровым на лицо, неулыбчивым, и ни о чем таком ни разу не обмолвился и словом. Тем приятней были Лордиз все внешние знаки его внимания. И Фил, надо отдать ему должное, не был жадным, не мелочился. Когда у него водились деньги, он их тратил, со вкусом и с удовольствием. Прежде всего – на свою женщину. Однажды, расчувствовавшись от очередного щедрого подношения Фила, Лордиз вдруг закружилась по комнате и, неожиданно для самой себя, запела. Во все горло, как и раньше иногда делала – но только если никто не слышал.

Фил, однако, услышал. Он как раз сидел, развалясь в кресле, перекинув ногу за ногу, и, смакуя сигару, прищурившись, добродушно и довольно наблюдал за резвящимся котенком. В смысле – за ней, за его кошечкой. Когда кошечка запела, Фил вынул из угла рта сигару и сказал: – Ну-ка, ну-ка!

Потом он потянулся к стоящей у стены гитаре, дотянулся кончиками пальцев, придвинул ближе, наклонил, взял. И поманил к себе с любопытством за ним наблюдавшую Лордиз: «Иди-ка, киска, сюда!»

Кошечка игриво приблизилась, ей было интересно поучаствовать в новой игре. Но Фил, похоже, вовсе не шутил. Он тронул струны, на мгновение задумался, потом легко сыграл известную мелодию. Его пальцы касались струн нехотя, как старых знакомых, извлекая чистые и точные звуки. Серебряные струны, серебряные звуки.

– Ну-ка, – озадачил он Лордиз, – спой! Сможешь?

Эту вещь она знала и часто пела в одиночестве. В одиночестве, правда, доводилось ей быть не часто, стало быть, и пела редко. Потому и спела, как подобает кошечке – не спела, но промяукала, хоть и чисто вполне.

– Нет-нет! – остался недоволен Фил. – Нет. Спой в полный голос, изо всех сил, как только можешь! Дай себе волю!

– Я стесняюсь… – попробовала увильнуть она.

– Глупости! – пресек попытку саботажа Фил. – Чего стесняться? Спать со мной не стыдишься, а тут – скажите, пожалуйста!

– С тобой я сплю с закрытыми глазами, – прошептала она, чувствуя, как от смущения деревенеют и уходят куда-то на сторону губы.

– Так закрой глаза и пой! – не сдавался он.

– Ты сегодня грубый, – все еще шептала она.

– Это не шутки, – стоял на своем он. – Пой!

Фил снова тронул струны. Лордиз закрыла глаза и, повинуясь ходу мелодии, запела. В полный голос, как могла.

Когда она закончила и открыла глаза, встретила удивленный и одновременно довольный взгляд Фила.

– Вот так, – сказал он, – оказывается – можешь. – Ты где-то училась музыке?

– В музыкальной школе, игре на скрипке…

– А вокалу?

– Никогда.

– Что же ты делала на улице?

– Тебя искала!

– Молодец, молодец… Значит так, детка, я только что нашел тебе работу. Ты довольна?

Довольна ли она? Да, черт возьми!

– У меня есть выбор? – по привычке спросила она.

– Нет, детка, – по привычке ответил он. – Только не в этот раз.

До этого момента Лордиз мало интересовалась, чем собственно Фил зарабатывает на жизнь себе и, чего уж тут, ей. Как раз выяснилось, что, очевидно – помимо прочего, неназванного – он занимался еще продюсированием музыкальной группы.

Это была рок-группа, пытавшаяся играть готический рок. Дела у группы шли ни шатко, ни валко, никак, в общем, не шли. И музыканты были хорошие, классные были музыканты, но вот чего-то не хватало, и кроме не слишком частых выступлений во второсортных клубах Филу с ними пока не удавалось добиться ничего. Не шел народ на них, хоть сам выходи и пой. Видимо, не было в группе той изюминки, которая выделила бы ее из тысяч подобных. И как ни ломал голову Фил, ничего придумать не мог, и уже был он близок к тому, чтобы распустить группу и закрыть проект… Как тут на его счастье и удачу Лордиз спела ему свою песенку.

Вот что значит вовремя сделать женщине хороший подарок!

Той изюминкой, которую искал Фил для своей группы, оказалась Лордиз. Не только ее пение – сама она.

Суровые парни в кожаных прикидах поначалу отнеслись к барышне с розовым бантом в волосах, каковой на тот момент была Лордиз, мягко говоря – настороженно. Но когда по просьбе Фила, задавив смущение в зародыше, Лордиз спела, суровые парни заулыбались, и общая настороженность сменилась без преувеличения всеобщей любовью. С суровыми парнями всегда так – или – или. Но с платьицем пришлось распрощаться, и с розовым бантом тоже. Появились кожаные штаны и желетка, руки и другие части тела украсили татуировки и, в конце концов, голова оказалась выбрита, а густые волосы на ней сохранились лишь в резервации толстой косы на затылке. Но все это случилось не сразу, а происходило постепенно, эволюционно, в соответствии с тем, как менялась и сама Лордиз. А она, бесспорно, изменилась, и из неуверенной, трепещущей от свалившихся на нее невзгод девчушки за пару лет превратилась в уверенную в себе женщину. И, между прочим, в знающую себе цену певицу. Конечно, ей было жаль расставаться с образом милой девушки в пользу брутальной, не копающейся долго в кармане в поисках крепкого словца, девицы, но эта перемена была обоснована и оправданна, и потому она слишком не рефлексировала по этому поводу.

С ее появлением дела в группе пошли в гору. Количество выступлений и число зрителей на них неизменно росло. Появились свои фанаты и группа поддержки. Оказалось, что многие приходили на выступления послушать именно ее. Музыка группы становилась все более сложной, песни – все более красивыми. В конце концов, Филу удалось заключить контракт на год выступлений в лучшем клубе города – в легендарной Короне. В общем, все шло как надо, как должно было идти, и приносило радость и другие прелести жизни, но… Но были два обстоятельства, которые с некоторого времени портили ей всю итоговую картину последних лет. Эти обстоятельства, как ни странно, затрагивали самые главные ее стороны – личную и профессиональную.

Как то, месяца за три до описываемых событий, произошла одна очень памятная для нее встреча… Даже месяца за четыре… Чуть больше. Да, дело было в самом конце осени, или в самом начале зимы, точно не припомнить, но наверняка был один из тех очень холодных и очень мокрых вечеров, когда приходится прикладывать много усилий, чтобы казаться беззаботной и жизнерадостной. Хотя, справедливости ради, именно к этому ее никто не принуждал. Целый день шел мелкий ледяной дождь, и с залива задувал нахрапистый беспардонный ветер. Публика в клубе вовсю согревалась спиртным – единственным доступным для большинства способом. Немногочисленные счастливчики льнули к камину в углу главного зала, и всем им вместе старались помочь повысить градус внутриклубной атмосферы активно работавшие на небольшой сцене музыканты. Выступление развивалось, как надо, зрители принимали артистов благосклонно, многие приплясывали и хором подхватывали припев. И это становилось уже привычным для их выступлений.

После первого отделения Лордиз пробиралась за Филом через зал к столику в углу, за которым они обычно подкреплялись и отдыхали перед тем, как продолжить работу. Неожиданно, где-то на полпути, практически в центре зала Фил остановился. Лордиз не соблюдала дистанцию, не сориентировалась вовремя и уткнулась ему носом в спину. Выглянув из-за него, она увидела и тотчас узнала причину его внеплановой остановки.

За отдельным столиком, развалившись сразу на двух сдвинутых вместе стульях, в накинутом на плечи темно зеленом шерстяном пальто с пелеринкой сидел один из лучших теноров всех времен и народов Александр Драгский, по прозвищу Драга. Под пальто его дородное тело свободно обтекала вранглеровская рубашка из темного денима, используемая им в качестве артистического блузона. Александр возлежал на стульях, как на диване, широко расставив ноги в блестящих коричневых брогах и уютно сложив руки под животом. Подошвы туфель сияли девственной чистотой, удостоверяя, что их хозяин не ходил пешком по мокрым и грязным улицам. Брюки на нем были неопределенного цвета, темные, шерстяные. Его зеленый, в тон пальто, картуз с коротким тупым козырьком тульей кверху возлежал еще на одном, отдельном стуле.

– Александр Борисович, какая честь, – начал вдруг оправдываться Фил. – Простите, мы не знали, никто не предупредил…

– Да ладно, ерунда все это, – махнул рукой Драгский. И запустил руку по кругу: – Присаживайтесь!

Поскольку Фил занял единственный оставшийся свободный стул, Лордиз присела на тот, где почивал картуз маэстро, который пришлось взять на руки. Она держала головной убор, словно его хозяина самого, испытывая смешанное чувство волнения и стеснения, гордости и желания убежать.

– Вот-вот, молодец, – благословил ее Александр. – Теперь все будут знать, что ты нянчила на руках кепку Драги. Да ты не смущайся, все нормально. Так карьеры и делаются.

Его породистая голова сидела на туловище, как у Хоттея, но, в отличие от китайца, он не был лыс. Роскошные волнистые с проседью длинные волосы были зачесаны назад, за уши, выбивающуюся прядку он постоянно подхватывал рукой, отправляя на место. Казавшиеся узкими за толстыми стеклами очков глаза искрились добродушием, хитростью и весельем, что, очевидно, было верно лишь отчасти. Всем, и не только в мире шоу-бизнеса, было известно, насколько сложен характер у этого человека. Что подтверждало и его лицо гурмана и эстета, широкое лицо с тонкими чертами, утвержденное на мощном двойном подбородке. Словом, рядом с ним девушкам вроде Лордиз следовало помалкивать… что она и делала.

– Ну, порадовала, – ласково закивал Драгский Лордиз, – порадовала… И послушать приятно, и посмотреть…

Лордиз раскраснелась от неожиданного восторга и смущения. Как выяснилось, рано она расслабилась, рано.

– И можно не слушать, а просто смотреть… – продолжал мэтр. – Потому что голос хороший, а поешь ты плохо. Ну, что это за пение? Что ты так надрываешься-то, скажи мне? Что надрываешься?

Лордиз продолжала пунцоветь, только настроение ее резко качнулось в обратную сторону. Жгучий обида-стыд брызнул в глаза кипящим маслом, захотелось закрыться и убежать таки.

– Стилистика такая, – ответил за подопечную Фил. – Готика, как-никак.

– Не надо мне рассказывать про готику, – отмахнулся Александр. – Знаю я и про готику, и про все остальное тоже знаю. Надрываться так зачем? При том в каждую пятую ноту не попадая. Не попадаешь ведь, правда? – спросил он Лордиз. – Сама чувствуешь.

Девушка кивнула.

– Чувствую. То есть, иногда – да, не попадаю, но чаще пою так специально, так мы решили. Стилистика…

– О, далась тебе эта стилистика! Не в стилистике дело. Надо чувствовать, что поешь, надо понимать материал, надо быть внутри него, а не снаружи, тогда любая стилистика тебе будет по-фигу. Надо петь, как поют ангелы, а не просто драть глотку.

Напряженное молчание нависло над столом. Драга, судя по всему, с удовлетворением взирал на дело языка своего, тонкие его губы змеились в усмешке. Выдержав паузу значительности, он, не пуская ситуацию на самотек, вновь овладел разговором.

– Да ты не куксись, – снова стал обволакивать словесами он Лордиз. – У меня вовсе не было желания тебя или еще кого обидеть. Но, поверь мне, я говорю правду, потому что, считаю, имею на это право. И говорю для твоей пользы. Поешь ты плохо, но данные у тебя исключительные. У тебя сильный, красивого тембра голос. Я бы даже сказал – редкой силы и красоты. Но надо учиться дальше, надо работать. И тогда ты сможешь стать великой певицей.

– Спасибо, Александр, – пролепетала Лордиз.

– Не за что, – отмахнулся Драга. – Но вот когда пойдешь ко мне учиться, и когда я тебя научу всему, а, поверь мне, я знаю чему и как учить, вот тогда скажешь мне спасибо. И я его приму. С благосклонностью.

И вновь над столом повисло молчание, и снова Драгский удовлетворенно взирал на произведенный им эффект.

– Вы хотите меня учить? – едва дыша, прошептала Лордиз. Большие миндалевидные глаза ее переполнились слезами, которые, уловив огоньки светильников на стенах зала, засверкали на ресницах. – Вы меня…

– …приглашаю, зову, как угодно, – подхватил ее вопрос и ответил на него Драга. – Не торопись. Подумай. Я не спешу… пока…

– Мы подумаем, – вставил свое слово Фил. Его лицо оставалось невозмутимым, и что он там себе думал, сказать было сложно.

– Вот и подумайте, – благословил их Драгский. – Только не слишком долго, а то, знаете, я человек занятой… Да и цену себе знаю. Да. А вы идите, идите. Вам уже пора, я и так вас задержал.

– И думать забудь, – шепнул ей позже Фил. – Глаз на тебя положил, знаю я. Мастер на все готовенькое. У него таких, как ты каждый месяц по десять штук.

Но она разговор не забыла, и все думала, думала… Как ни верти, но выходило, что все, что сказал тогда Драгский – правда. Она знала это, она не собиралась лукавить перед собой, только не в этот раз, только не в этом. И учиться она хотела, потому, что вдруг осознала, что в пении видит свое будущее, свою судьбу. Она хотела быть певицей. Да и ничего другого, как выяснилось, она не умеет. А учиться у такого мастера, как Александр, об этом можно было лишь мечтать. Приходилось мечтать, довольствоваться мечтами, потому что Фил стоял на своем и был категорически против. Она же помнила, скольким ему обязана, и не знала, как решить вопрос полюбовно. Именно полюбовно. В любви было дело. Потому что, представив себе на минуточку, как уходит от Фила, она вдруг осознала, что любит его и никогда не согласится на такую потерю. Более того, через какое-то время она поняла, что безумно хочет от него ребенка. Ее женские часы сделали ход, механизм провернулся, рычажки зацепились и сдвинулись, и запущенный репетир пропел малиновым колокольчиком. Хочу ребенка, хочу, твердила она себе. Фил не особенно заморачивался этим вопросом, но делал, что мог, оказывал посильную регулярную помощь в решении ее проблемы путем создания проблемы для себя. И в этом был весь Фил: то, что составило бы трудность для любого другого, он перешагивал не замечая.

Ничего не получалось у них. Абсолютно ничего.

В общем, все повисло в воздухе, время же, верное лишь своим внутренним принципам, галопировало размашистым аллюром.

Зима неожиданно взяла под козырек и уступила свой пост весне. Все надежды девичьи расцвели с новой силой, и весна, казалось, пришла затем, чтобы их оправдать.

Так лишь казалось.

Странная выпала ночка. Она спала и не спала одновременно. Господин Морфей ей выдал билет в экспресс сновидений, в спальный вагон первого класса, на котором она мчалась сквозь сон, сквозь ночь, сквозь жизнь. В темноте за окном купе проносились ясные и неясные тени, наплывали, вспыхивали и гасли далекие и близкие огоньки, а в матовом темном зеркале стекла всплывали и тонули картины ее жизни, которые она рассматривала, как и положено рассматривать сновидения, то со стороны, то изнутри, а то отматывая назад и пуская их снова и снова. И сквозь сон она чувствовала, как ширилось и нарастало в ней ощущение тревоги, а экспресс, все ускоряя ход, увлекая ее к неизбежному. И когда тревога переросла в чувство физического воздействия, она закричала. И проснулась от собственного крика, словно от грубого внезапного толчка.

В дверь громко стучали.

* * *

В дверь громко стучали.

В дверь колотили кулаком, игнорируя наличие электрического звонка, а, может быть, разочаровавшись в его способности дозвониться хоть до кого-нибудь. Стучали, судя по всему, давно, и стучавший, надо полагать, стал уже уставать, потому что вдруг дал отдохнуть кулаку и стал пинать дверь ногой, очевидно, пяткой, привалившись к преграде спиной.

Лордиз какое-то время казалось, что она угодила под камнепад, но, наладив, наконец, контакт с реальностью, поняла, в чем дело. И возмутилась. «Что за черт!» – подумала она. «В такую-то рань! Руки-ноги оторвать!»

– Сейчас! Сейчас! – закричала. Или показалось, что закричала, потому, как стук не прекратился.

«Черт, черт! Что за наказание?» – ворчала она, сползая с постели.

– Иду!

Стук прекратился, значит, месседж достиг адресата.

Лордиз натянула халат на голое, звенящее от утреннего восторга тело. По-хорошему, она могла бы проспать еще часа четыре, но по-хорошему не получалось, кого-то нехорошего принесло в эту рань. Она сокрыла голову и царящее в ней хмурое недоброжелательство, накинув на все вместе капюшон халата. С усилием держа веки в приоткрытом положении, чтоб не одной только ощупью брести к двери, она достигла ее успешно и, распахнув, привалилась к косяку в проеме, сложив руки шлагбаумом на груди.

– Что надо? – спросила не то чтобы ласково. – Что за необходимость таким ранним утром?

За дверью стояли двое, один – повыше и поплечистей, другой, помельче, все выглядывал из-за плеча первого.

– Полиция, мем, – начал первый скороговоркой и махнул перед ее лицом какой-то книжицей. – Надеюсь, не слишком вас побеспокоили? Простите, если что, срочное дело, разрешите войти…

– Нет!

Первый, не слушая ответа, испытанным методом двинулся вперед, напролом, но Лордиз не пошевелилась, стояла со свои шлагбаумом незыблемо. Полицейский почти налетел на нее, но, видя ее неподатливость, вынужден был включить реверс и притормозить. Получилось неловко – для него, – но Лордиз была довольна. Небольшая компенсация за прерванный сон была необходима.

– Нет! – повторила она запрет. – Я не жду гостей.

– Но мы бы хотели задать пару вопросов и осмотреться.

– Задавайте свои вопросы и осматривайтесь оттуда, где стоите.

– Вы разговариваете с полицией, мем.

– Вот именно. У вас есть ордер?

– Нет, но…

– Стойте, где стоите, офицер.

Уж чему-чему, а разговаривать с полицией Фил ее научил. «Помни, что в рамках своих прав ты старше любого полицейского, – говаривал он. – Поэтому, стой на своем и ничего не бойся». Следование этому правилу и принесло ей первую маленькую утреннюю победу. Если бы на этом все и закончилось. Но полицейский продолжил диалог, и ее маленький, но крепкий, как казалось, мир, озаренный той самой маленькой победой, попросту рухнул. Смялся, как пустая банка из-под пива, и завалился набок.

– Хорошо, мем, как пожелаете, – сказал полицейский. И задал свой проклятый вопрос: – Ответьте, мем, здесь ли проживает Филипп Бальцано, и не можем ли мы с ним встретиться?

– Да, нет, – ответила Лордиз, чувствуя, как восторг под халатом рассеивается, освобождая место просто ледяному холоду тревоги. Ее передернуло от озноба.

– Мем? – не понял ответа полицейский.

– Проживает здесь, да, но дома его нет, – пояснила Лордиз.

– А когда вы видели его в последний раз?

– Потрудитесь объяснить, что все-таки происходит.

Потрудился второй полицейский, тот, что помельче. Вынырнул из-за спины первого, дождавшись своего часа, и потрудился на славу. И что ему скажешь? Парень на службе.

– Для начала, мем, – начал парень-на-службе, – ответьте на один вопрос: есть ли у вас мотоцикл?

– Да, есть.

– Какой модели?

– Кафе-рейсер Commando, фирмы Norton, специальный выпуск 2007 года «038 Cafe». Красного цвета.

– Красного, мем?

– Ну… бак серебряный.

– Хорошо. Где вы его оставили, мем?

– Вчера… или уже сегодня… сразу после концерта в Короне, Фил взял его у меня. Куда поехал – не сказал. Больше я ничего не знаю. Что произошло?!

– Пока, мем, мы ничего не можем утверждать. Ваш мотоцикл – судя по всему, это ваш мотоцикл, – был найден на мосту через залив. В исправном состоянии. Шлем был надет на руль, мем. Нам позвонили. Есть свидетель, который утверждает, что видел, как человек, по описанию похожий на Филиппа Бальцано, прыгнул с моста в залив. Тела найдено не было, мем, поэтому мы ничего не утверждаем. Но мы, с вашего позволения, хотели бы осмотреть квартиру, не осталось ли тут чего-нибудь, какой-то записки, объясняющей происшедшее. Мы можем войти, мем?

Утренний восторг был полностью вытеснен, уничтожен утренним ужасом, по-подлому ударившим под дых и под коленки сразу. Освободив проход полицейским, она привалилась спиной к стене и, сжав ворот халата в кулаке, холодном, как пустота, лишь прошептала: «Этого не может быть, не может быть…»