Цирк чудес

Elizabeth Macneal

Circus of Wonders

© Савельев К., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Папе и маме, с любовью

Часть I. Май 1866

Невозможно дважды войти в одну и ту же реку.

Гераклит, «Фрагменты»

Мы незавершенные, наполовину собранные существа.

Мэри Шелли, «Франкенштейн», 1823

Нелл

Все начинается с рекламной афиши, прибитой гвоздем к дубовому стволу.

– Балаган Чудес Джаспера Джупитера!

– Что это такое?

– Лучшее представление на свете!

Все проталкиваются вперед, кричат и цыкают друг на друга. Какая-то женщина вопит: «Поосторожнее с локтями!»

Через просветы между подмышками Нелл видит кусочек афиши. Буйство красок, ярко-красный цвет с золотой каймой. Изображение бородатой женщины в красном камзоле и с золотыми крылышками, прикрепленными к башмакам.

«Стелла Певчая Птичка, бородатая, как медведь!»

Нелл наклоняется ближе, пытаясь увидеть афишу целиком, разобрать слова, украшенные затейливыми завитушками.

«Знаменитая слониха Минни!» – огромное серое существо с длинным хоботом.

«Валлийская великанша Брунетт. Самый маленький в мире музей курьезных предметов», – набросок белого крокодила в стеклянной банке, сброшенная змеиная кожа.

В верхней части афиши – лицо мужчины, в три раза превосходящее по размеру другие иллюстрации. Лихо закрученные усы, трость наискосок, в виде молнии.

«Антрепренер Джаспер Джупитер представляет поразительную труппу живых курьезов», – читает она.

– Что такое «живой курьез»? – спрашивает Нелл у своего брата.

Тот не отвечает.

Стоя там, она забывает о бесконечной срезке и плетении нарциссов и фиалок, о многочисленных пчелиных укусах на распухших руках, о весеннем солнце, которое припекает кожу, пока она не кажется обваренной кипятком. В ней зарождается предчувствие чуда. Сюда, в их маленький поселок, приехал цирк. Он раскинет шатер на выбеленных солью полях за деревней, раскрасит небо сполохами изысканных красок, привезет жонглеров с кинжалами, экзотических животных и девушек, которые будут прогуливаться по улицам с видом надменных собственниц. Она прижимается к брату и слушает вереницу вопросов, аханья и восклицаний.

– Как они заставляют пуделей танцевать?

– Обезьяна, наряженная светским щеголем!

– Это и впрямь бородатая женщина?

– Мышиные шкурки. Это приклеенные мышиные шкурки.

Нелл смотрит на афишу – на завернутые края, яркие цвета, переливающийся шрифт – и пытается навсегда запечатлеть ее в памяти. Ей хочется сохранить эту афишу. Ей хочется тайком вернуться под покровом ночи и сорвать ее с гвоздей – аккуратно, чтобы не порвать бумагу, – и рассматривать ее, когда захочется, изучать этих курьезных людей так же внимательно, как она корпит над библейскими гравюрами.

Шатровые представления часто проходили в соседних городках, но еще никогда в их поселке. Ее отец даже посетил цирк Сэнджера, когда тот устраивал представления в Гастингсе. Он рассказывал истории о мальчиках с накрашенными губами, скачущих на лошадях вверх тормашками и стреляющих в пинтовые горшки. «Ты не поверишь, какие чудеса. А что вытворяют гимнастки – ох, они на голову выше девочек из Брайтона!» В провинции слухи о цирковых катастрофах жадно передавались из уст в уста. Укротители, съеденные львами, эквилибристки, расхаживавшие на цыпочках по натянутой проволоке и разбивавшиеся насмерть, внезапные пожары, целиком пожиравшие цирковые шатры и варившие китов прямо в аквариуме.

Крики ненадолго затихли, и тишину разорвал голос:

– Ты тоже участвуешь в представлении?

Это корзинщик Ленни; рыжие волосы падают ему на глаза. Он ухмыляется, ждет, что прочие к нему присоединятся. Люди вокруг замолкают. Воодушевленный их молчанием, он восклицает:

– Покажи нам стойку на руках, пока не появились другие чудеса!

Брат Нелл кривится, и сначала она думает, что Ленни обратился к нему. Но это невозможно, потому что Чарли обычный, ничем не примечательный парень. Это на нее смотрит Ленни, его взгляд скользит по ее лицу и рукам.

Тишина прерывается возбужденными шепотками.

– Что он сказал?

– Я не расслышала!

Шарканье ног, нервозный ропот.

Нелл ощущает на себе знакомые жгучие взгляды. Когда она вскидывает голову, все слишком быстро отворачиваются и начинают рассматривать свои ногти или окрестные камни. Она понимает, что они хотят быть великодушными, избавить ее от унижения. Два года назад, когда шторм залил фиалки соленой водой и они засохли, отец указал на нее дрожащим пальцем. «Это дурное знамение, как я и сказал в тот день, когда она родилась». Она замечает, как Мэри, возлюбленная его брата, старается не задеть случайно ее руку. Это заразно? Откровенные взгляды путников и лекарей-шарлатанов, которые пытаются продать ей пилюли, порошки и притирания. Ее жизнь одновременно словно бы и скрыта от окружающих, и выставлена на всеобщее обозрение.

– Что ты сказал, Ленни? – грозно спрашивает брат и принимает стойку, словно терьер перед охотой на крыс.

– Оставь его в покое, – шепчет она. – Пожалуйста.

Она не ребенок и не кусок мяса для собачьей драки. Это не их противостояние, а ее борьба. Она ощущает это как удар кулаком в живот. Прикрывается руками, словно обнаженная.

Толпа подается назад и в стороны, когда Чарли бросается в атаку. Его кулак молотит, как машинный поршень по наковальне, пригвожденного к земле Ленни. Кто-то пытается оттащить его, но он превращается в лягающегося, размахивающего руками монстра.

– Пожалуйста, – умоляет она, цепляясь за его рубашку. – Прекрати, Чарли.

Нелл поднимает голову. Люди вокруг нее расступились. Она стоит одна, перебирая оборки своего чепца. В пыли блестят крупные капли крови. Под мышками ее платья серпами выступает пот. Священник заносит руку, как будто хочет похлопать ее по плечу.

Пчелиные укусы болезненно пульсируют, ее руки побагровели от цветочного сока.

Нелл пробивается через толпу. За спиной раздаются кряхтение, удары, звук рвущейся ткани. Она направляется к утесам. Ей как никогда хочется поплавать, ощутить невыносимый напор течения, ту тянущую боль в мышцах от борьбы с ним. Она внушает себе, что не собирается убегать, но ее ноги все быстрее ударяют о землю, а дыхание раскаляет горло.

Тоби

Тоби пора возвращаться в лагерь, на полном карьере преодолеть лабиринты живой изгороди, прежде чем стемнеет. Но он не может противиться искушению человеческого любопытства к нему, когда он развешивает рекламные афиши, зажав гвозди во рту. Он специально опаздывает, как будто это часть представления. Его брат только посмеялся бы над театральным замахом молотка, над тем, как он отступает в сторону, словно отбрасывая плащ. Та-дам! Но эти селяне смотрят на него как на важного господина, словно он был кем-то особенным, и он расправляет плечи и поправляет венок из одуванчиков, сплетенный для его лошади.

Как только он возвращается в лагерь, то отступает на задний план. Он всего лишь посредник, а его физическая сила – единственный способ оплатить долг перед братом. Он сгребает сено, укрепляет стойки и смазывает храповики. Он высокий, но не высоченный. Он плотно сбит, но недостаточно толстый. Его сила полезна, но она ничто по сравнению с тем, кто зарабатывает ею на жизнь, – как Виоланте по прозвищу Испанский Геркулес, который может поднять железную пушку весом четыреста футов, привязанную к его волосам.

Когда он стоит возле гостиницы и люди посматривают на рулон афиш, выглядывающих из седельной сумки, его воротничок мокнет от пота. Этот день слишком ясный, слишком жаркий, почти ненастоящий. Все вокруг неподвижно, безупречно и похоже на стеклянный пузырь, который вот-вот разобьется.

Он смотрит на светловолосую девушку, которая бежит к морю, поднимая пыльный след. Веснушчатый паренек выходит из-за угла, утирая кровь из носа и с губ. Они так разволновались из-за представления, что началась драка. Вот что он скажет вечером своему брату Джасперу. По крайней мере, новость о таком лихорадочном предвкушении как-то смягчит необузданный нрав Джаспера, когда он узнает об этом; даже крестьяне могут быть щедрыми. Деревянные домики теснятся, как престарелые вдовы, как тощие псы с выпирающими ребрами. Он думает о Севастополе и о сгоревших скорлупках жилищ, о липком цветочном запахе. Его пальцы дрожат, поводья звякают. Пронзительные крики чаек похожи на залпы мортир. Вонь немытых тел и сухого навоза. Он потирает щеку.

Тоби садится на коня (Гримальди, названный в честь клоуна), пришпоривает его бока и направляется в сторону нынешнего лагеря, что примерно в часе езды верхом. Сегодня вечером они соберут повозки, запрягут зебр и медленной процессией двинутся к этому поселку. Он договорился насчет поля, где они поставят шатер, и велел зеленщику обеспечить животных капустой и старыми овощами.

Сразу после дорожной заставы Тоби решает направиться в обход по более длинной прибрежной тропе, где бежала девушка. Приближаясь к утесам, он проезжает мимо крошечных огороженных садов с фиалковыми клумбами, и до него доходит, что в деревне есть цветочная ферма. Он слышит первую кукушку в этом году, легким галопом минует каменку^[1], которая прихорашивается на ветке.

Море прозрачное, как голубой джин, скалы будто острые штыки. Небо смыкается с морем в бледной дымке. Он останавливается и складывает пальцы в грубое подобие квадрата, как будто запечатлевая эту сцену своим громоздким фотографическим аппаратом. Потом опускает руки. Девственные пейзажи утратили привлекательность для него после Крымской войны. Вместо этого он достает сигару и коробок шведских спичек.

В тот момент, когда Тоби чиркает спичкой и вдыхает ее камфарно-серный запах, он видит девушку, стоящую на скале, как будто она собирается выйти на сцену. Отвесный обрыв до воды составляет от шести до десяти футов. Он кричит «Нет!», когда она бросается вперед и прыгает ласточкой: руки раскинуты в стороны, светлые волосы развеваются, как языки пламени. Море с бульканьем поглощает ее. На короткий момент она поднимается на поверхность и вскидывает руки, борясь с приливным течением, потом он теряет ее из виду. У берега грохочут волны.

Тоби совершенно уверен, что она утонула. Она уже слишком долго пробыла под водой. Он спрыгивает с коня и бежит вперед, потом вниз по крутой прибрежной тропинке. Поскальзывается на гальке и подворачивает лодыжку. Боль пронзает как клинок. Гримальди ковыляет позади. Сначала Тоби ничего не видит, потом рука девушки поднимается, как будто вырастая из моря. Он дергает рубашку и заходит на мелководье. Вода холодная, но ему наплевать.

А потом она всплывает и ее руки начинают рассекать воду. Она качается вместе с морем, непринужденно плещется, как тюлень. Взбивает пену ногами, ныряет и выныривает с мокрыми волосами, облепившими лицо. Эта сцена выглядит интимной, и Тоби чувствует, как будто он подглядывает за ней, – но он заворожен тихой радостью и грацией ее движений. Она разрезает воду так же уверенно, как горячий нож сливочное масло. Срезает путь к тому месту, откуда прыгнула, и ждет прибоя, а потом оседлывает волну. Он почти ожидает увидеть чешуйчатый хвост, а не ноги.

Когда она выбирается на берег, то видит его, а он видит себя ее глазами: мокрые штаны, безрукавка из телячьей кожи наполовину снята. Рубашка распахнута, бледный живот торчит наружу. Неуклюжий как медведь. Он вспыхивает, и краснота сползает на шею.

– Я… Я думал, что ты тонешь, – говорит он.

– Нет.

Она обхватывает ладонью подбородок и бросает на Тоби резкий взгляд; ее лицо почти скрыто от него. Но он чувствует за ее гневом что-то большее: скрытое томление, как будто ей слишком тесно в этом месте и она хочет вырваться на простор. Он ощущает схожую тягу.

Она отворачивается и смотрит на горизонт. В ней есть что-то такое, чего он не может объяснить. Он замечает, что тень падает не на ту щеку, и по его спине пробегает холодок. Он шагает вперед, не обращая внимания на волны, бурлящие у коленей.

Со стороны кажется, будто кто-то взял кисть и провел от ее скулы до подбородка, разбросав крошечные коричневые веснушки по остальной части ее лица и шеи. Он хочет отвернуться, но не может. Не может поверить, что в этой крошечной деревушке есть нечто столь необыкновенное. Здесь, среди грязи, крапивы и скособоченных домиков.

– Ну что, насмотрелся? – спрашивает она. В ее глазах горит вызов, как будто она ждет его смятения.

Ее слова больно ранят его. Он снова краснеет.

– Я… – мямлит он. – Я не…

Наступает молчание. Волны плюются гребнями пены и разбиваются на берегу. Море разделяет их и словно защищает ее. Пора уходить. Солнце уже клонится к закату, а ему придется скакать еще час до наступления темноты. Он не знаком с этой местностью. Он прикасается к ножу на бедре, готовый воткнуть сталь в любого разбойника, который прыгнет на него с дерева.

С утесов раздается мужской крик.

– Нелли! Нел-ли!

Она скрывается за валуном.

Должно быть, это ее муж; она выглядит достаточно взрослой, чтобы быть замужней женщиной. Он гадает, не поссорились ли они и не поэтому ли она оказалась здесь.

– Ладно, пока, – говорит он, но она не отвечает.

Тоби бредет по берегу. Морские анемоны выставляют себя напоказ в приливных каменных бассейнах. Он забирается на спину Гримальди и, когда переходит тропу, встречается с мужчиной, выкликавшим ее имя. Он поднимает кепку.

– Ты видел девушку там, внизу? – спрашивает парень.

– Нет, – почти без заминки отвечает Тоби. Ложь дается легко.

Как только он оказывается наверху, то оглядывается, но ее уже нет. Может быть, вернулась в воду или до сих пор прячется за валуном. Он трясет головой и пускает коня в галоп.

Тоби скачет так, словно за ним гонятся. Как будто он пытается обогнать себя и собственные мысли, увеличить расстояние между ней и собой. Мушки залетают ему в горло. Скрипит седло. Он хочет оставить ее там, словно ребенок, который поднимает камень и кладет его обратно, не убивая мокрицу на влажной почве. Он хочет забыть о ней, но воспоминание льнет к нему и не собирается отставать.

Ну что, насмотрелся?

Он моргает и скачет еще быстрее. Внезапно в нем просыпается острая тоска по брату. Тоби хочет быть с ним, вернуться на свое место, быть уверенным в его защите и молчании.

Скутари, Скутари, Скутари.

Те холодные ночи и посвист пуль. Солдаты, дрожащие под рваным брезентом.

Это в прошлом, внушает он себе. Никто не знает, что он сделал, кроме Джаспера. Никто не знает. Но его сердце колотится в грудной клетке, и он льнет к холке своего скакуна, боясь свалиться с седла. Чайка кружит над ним и пронзительно кричит: Я знаю – Я знаю – Я знаю…

Он трус и лжец, погубивший человека. Из-за него могли погибнуть тысячи других людей.

С низких ветвей взлетает стайка ласточек. Он опережает небольшую повозку. Заяц едва не попадает под копыта Гримальди. Тоби, обычно такой осторожный, никогда в жизни не скакал так быстро.

Он расскажет брату о своей встрече с девушкой, и Джаспер расплывется в довольной улыбке. Это хотя бы ненамного сократит его долг, и это первое, что он сделает, когда вернется в лагерь. Иногда ему кажется, будто Джаспер держит его разум в запертой банке. Он – открытая книга, простой механизм, части которого Джаспер легко может собрать и разобрать.

Тоби резко пригибается, уклоняясь от низкой ветви; его бедра горят от напряжения. Он помнит, как Джаспер снимал серебряные кольца с мертвых солдат, держа в руке пучок русских распятий. Я хватаю все, что вижу. Из этого вырастет наш цирк!

Если он расскажет Джасперу о девушке по имени Нелли, что будет тогда?

Другие оценят ее по достоинству. Она заработает гораздо больше, чем могла бы здесь.

Но когда фазан вспархивает прочь с его пути, он представляет себя гончей, которая приносит брату мертвую птицу в своей пасти.

Нелл

– Нелл! Нел-ли!

Брат зовет ее, но Нелл не отвечает. Она смотрит на парня, который галопом мчится вдоль утесов, склонившись к гриве своей лошади. У нее было противоречивое желание окликнуть его, чтобы он вернулся и посмотрел на нее так же, как в прошлый раз. Только посмотрите на него: вода плещется у коленей, из седельной сумки торчат скрученные афиши. Я думал, что ты тонешь. Воспоминание настолько пронзительное, что она удивляется, когда смотрит на пляж, где больше никого нет. Потом она упирается кулаками в бедра и вспоминает, что он видел, как она дурачилась в воде. Должно быть, сейчас он смеется над ней… как и Ленни.

Покажи нам стойку на руках, пока не появились другие чудеса!

Она здесь одна – только она и тысячи морских желудей, усеивающих камни, да крабы, которые возятся в прибрежных лужах. Крики ее брата стихают вдали. От соленой воды ее родимые пятна начинают чесаться. Она поднимает мокрые юбки и осматривает их, втайне желая поскрести ногтями. Некоторые размером с веснушки, другие можно обвести пальцами. Они покрывают ее туловище, руки и спину. Она никогда не называла их пятнами или отметинами, как делал ее отец. Она предпочитает думать о них как о песчинках и гальке – о целом морском побережье, рассыпанном по ее коже.

Она вспоминает ярмарку в соседнем городе, когда она была маленькой девочкой, – повозка, тяжело груженная цветами, их веселое уханье с Чарли, когда они подскакивали на колдобинах, рокот и лязг высоких металлических колес. Ее брату было пять лет, а ей почти четыре года. Лишь когда они приехали на рынок, она стала замечать перешептывания вокруг себя, странные взгляды, внезапные шаги в сторону. Горожан, которых она не знала и которые не знали ее. Шипящие вопросы. Ее отца отвели в сторону. Что с ней? Это кошмар… – она подумала, что умирает, а все умалчивают об этом. Она спросила брата: ее голос дрожал от страха. «Это они, – сказал он и сжал пальцами ее ладони. – Только они, а я почти не замечаю их». Но она все равно не понимала, не считала свои родимые пятна причиной для беспокойства, проблемой, которую нужно решить.

Собралась небольшая толпа, люди указывали пальцами. Кто-то протянул руку и провел по ее щеке. «Не слушай их», – учащенно дыша, прошептал ее брат. Но после этого она стала чаще замечать разные странности, воображать насмешки или смущение своих друзей, пока не начала отстраняться от них и искать одиночества.

Потом, когда они стали немного старше и священник учил их читать, они нашли потрепанный экземпляр «Волшебных сказок и других историй» на полках гостиницы. Они с Чарли внимательно читали книгу со сказками братьев Гримм и Ганса Христиана Андерсена. Они прочитали историю о Гансе, полумальчике-полуеже, о безрукой деве, о чудовище со слоновьим хоботом, покрытым рыбьей чешуей. Окончания сказок всегда заставляли ее умолкать и теребить подол платья. Любовь изменяла всех героев: Ганс стряхивал с себя ежовые иглы, как пиджак, девичьи руки отрастали снова, а чудовище становилось человеком. Нелл завороженно рассматривала гравюры, любуясь исцеленными телами. Исчезнут ли ее родимые пятна, если кто-нибудь полюбит ее? Каждый раз Чарли подвигался ближе и воздевал руки, как будто творил заклинание, избавлявшее ее от скверны, и это вызывало у нее глубокую печаль, которую она не могла ни понять, ни объяснить.

Она соскальзывает в воду. Холод такой резкий, что ощущается как ожог, но чесотка прекращается. Она хватает ртом воздух, быстрее работает руками и ногами. Проталкивается через гребни набегающих волн и выплывает на глубину, где таятся знакомые ей подводные течения. Фокус в том, чтобы переплывать их, а не бороться с ними. Но когда она чувствует их тягу, то наслаждается танцем с водной стихией. Она изгибается и уходит вниз; вокруг вьются крошечные пузырьки, линия горизонта заманчиво мерцает. О, эта неизбывная тоска по дальним далям! Когда она была моложе, то могла плавать целыми днями, пока пальцы на руках и ногах не скукоживались, как старые яблоки. Даже сейчас холод морских глубин напоминает о детских историях, которые она рассказывала самой себе. Что море может увлечь ее в подводное царство, к дворцам из витых раковин и мелкого жемчуга – в тайное место, куда могут отправиться только они с Чарли. Она дает волю воображению, как делала раньше: тарелки с аппетитной макрелью, звонкий смех, прикосновение другой руки к ее руке… Морская вода попадает в рот, она кашляет и всплывает на поверхность. Когда она оглядывается, то видит, что заплыла очень далеко; утесы кажутся маленькими, как букашки.

– Нел-ли! Нел-ли!

В промежутке между волнами она видит своего брата, который стоит на краю утеса и зовет ее. Его страх заразителен; холод забирается ей под кожу. Она вдруг чувствует себя усталой, изнуренной. Ее руки ноют, намокшее платье тянет вниз. Запястья как будто скручены проволокой. Ее посещает ужасная мысль, что она больше не увидит Чарли. Она представляет, как через неделю ее распухшее тело выносит на берег с выклеванными глазами, как брат оплакивает ее. Она яростно работает ногами, рассекает течение согнутыми руками. Море затягивает ее, и каждый гребок – это маленькая победа. Галечный берег приближается. Она ударяется лодыжкой о камень и чувствует, что счесала кожу до крови. До ближайшего валуна уже можно дотянуться; волны с плеском накатывают на гальку.

– Что ты делаешь? – сурово восклицает Чарли и хватает ее за руку. Его штаны промокли до коленей. – Ты напугала меня.

Она отворачивается, чтобы скрыть не только свою усталость, но и радость от его участия к ней.

– Это не смешно, – бурчит он, поглаживая разбитые костяшки пальцев на руке. – Совсем не смешно.

Она забредает обратно в воду, потом хватает его за лодыжку и строит жуткую рожу.

– Сейчас я съем тебя!

– Прекрати!

Он пытается стряхнуть ее, но она замечает, как улыбка кривит его губы, и вскоре она снова заставляет его смеяться. Вскоре она почти забывает обидные слова Ленни и взгляды других селян. Она забывает даже о том, что у Чарли будет ребенок и скоро он женится, а вот она никому не нужна. Сейчас они с братом просто резвятся в воде и бросают камушки. Каждый камушек идеально ложится ей в руку, как будто этот пляж, эта деревня и эта жизнь были предназначены ей. Чарли приносит ее обувь, и она ежится в прохладе раннего вечера.

– Давай попробуем поймать кальмара, – предлагает она.

За валуном хранятся маленькая рыболовная сеть и старый ржавый фонарь. Чарли достает их и зажигает масляный фитиль.

– Я не хочу идти на представление, – очень тихо говорит он.

– Почему?

– Я долго думал, – произносит он. – И я… просто оно мне не нравится.

Его откровение удивляет ее. Она кладет голову ему на плечо.

– И мне тоже.

Какое-то время они смотрят на воду и на заходящее солнце, пока вода впереди не начинает бурлить.

– Там! – кричит она, когда тень кальмара мелькает вдоль отмели. Чарли устремляется вперед и ловко бросает сеть. Существо отчаянно барахтается, щупальца свисают из крупных ячеек.

Нелли хватает студенистое тело, мягкое, как требуха. Кальмар такой скользкий и беспомощный. Она думает об окаменелых плезиозаврах, которых ученые люди выкопали из земли тридцать лет назад, о крылатых и чешуйчатых существах двенадцати футов длиной. Она пытает представить, как такое существо плывет ей в руки и какие деньги ей заплатят, чтобы выставить его напоказ. До нее доходили слухи о русалках, изготовленных из чешуи и обезьяньей кожи и выставленных в музее рядом с карликами, которые срослись туловищами у пояса.

Кто-то назвал это «эпохой чудес», а Чарли добавил: «Эпоха обмана и надувательства».

Балаган Чудес Джаспера Джупитера.

Кальмар содрогается, его щупальца присасываются к ее руке.

– Мы можем пожарить его на углях, – говорит Чарли.

У нее бурчит в животе. Трудно не проглотить кальмара живьем, хоть чем-то наполнить пустой желудок. Неделя была долгой, оплату задерживали, и они питались только овощами да гороховым пудингом.

Но Нелл откидывается назад и бросает кальмара в воду так далеко от сети, как только может.

– Зачем ты это сделала? – возмущенно спрашивает Чарли. Он хмурится, вытягивает сеть и бросает ее на камни.