На прощанье я скажу

Глава 13

Если есть какой-то плюс в том, чтобы очнуться в больнице, так это что, пусть даже твой мозг мигает и трепыхается, как плохо ввинченная лампочка, довольно одного микрона ясного сознания, чтобы понять, где ты. Пикание кардиомонитора, запах средства для дезинфекции, чересчур накрахмаленное белье и жена, сидящая на стуле подле кровати.

Бывшая жена.

Точно.

Дениз посматривает в свой журнал почти так же, как раньше украдкой посматривала на него, подглядывая в его работу, словно механик, ищущий разрыв провода, слабый контакт, из-за которого сбоит вся система. Эта накрепко засевшая память о ее привычном презрении служит зацепкой для краткосрочной памяти, которая, оказывается, была с ним всю дорогу.

Дениз отрывается от журнала:

– Проснулся?

Она не выглядит такой уж встревоженной, что может быть хорошим знаком, либо ей попросту более-менее наплевать. Его смерть теперь не будет иметь для нее особых последствий. Да, вообще говоря, ни для кого не будет. При этой мысли он снова закрывает глаза и пытается вернуться в прежнее забытье без снов и видений. Он слышит пронзительный скрип дверных петель, затем шаги.

– Папа?

Он открывает глаза и видит Кейси, стоящую у кровати с бутылкой коки, из которой торчит жеваная соломинка.

Ты назвала меня папой.

– Ты можешь говорить?

Со мной все в порядке, Кейси.

Она встревоженно смотрит на Дениз.

– Почему он не говорит?

Дениз наклоняется к нему и громко произносит:

– Сильвер, ты можешь говорить? – будто он трехлетний мальчишка. С садовниками-мексиканцами она разговаривала точно так же.

Разумеется, я могу говорить. Вот, я же разговариваю.

Дениз выпрямляется и встает прямо напротив него:

– Моргни, если ты меня понимаешь.

Что за хрень, Дениз?

– Схожу за Ричем, – бросает Кейси, выскакивая из палаты.

– С тобой все нормально, – сообщает Дениз, но смотрит на него хорошо знакомым взглядом, ясно говорящим, что он, хотя это уже никого не удивляет, снова облажался.

Они познакомились на свадьбе его кузена Брюса. Она не была самой красивой подружкой невесты, этот титул бесспорно принадлежал Андреа Люмейн, чье сливового цвета платье обтягивало ее, как целлофановая пленка, а фотографы снимали ее на приеме не меньше, чем саму невесту. Не досталось Дениз и второго места. Этой чести удостоилась Ханна Рис, которая пробилась за счет одного лишь выдающегося декольте. Но за Дениз было крепкое третье место; возможно, она не очень выделялась, но в ее мягких чертах таилось неброское изящество, а улыбка была искренней и открытой. Она казалась способной посмеяться над собой, а именно этого он искал в женщинах, с которыми пытался встречаться, – меньше шансов, что им вздумается посмеяться над ним.

Так что он опрокинул пару рюмашек, чтобы убаюкать природную замкнутость, насколько мог, пригладил непокорную шевелюру, закинул в рот мятную конфетку и храбро опустился на пустой стул возле нее.

– По вам не скажешь, что вам тут весело, – сказал он.

Она уже который раз была подружой невесты и по этому случаю пила больше, чем обычно, и больше, чем он когда-либо еще увидит. Она была слегка подшофе, веселая, и после первых десяти минут разговора он знал – как знает мужчина, если женщина дает ему это понять, – что если он будет слушать ее, согласно кивая, и пригласит на все медленные танцы, то потом, когда свадьба закончится, ему будет позволено стащить с нее это дурацкое платье. Все проходило в отеле "Хилтон", и она удобства ради сняла здесь на ночь номер, а это означало, что не будет поездки на такси, во время которой она могла бы протрезветь и передумать.

Так что они танцевали, и он смешил ее своими па и умело подливал в бокал ровно столько, чтобы хмель не уходил, но чтобы и она не перебрала и держалась на ногах. И спустя пару часов и какие-то минуты неловкости они очутились в ее номере, где она и оттрахала его с хмельной энергией, граничащей со злостью, после чего вырубилась лицом в его живот. Он смотрел на нее, лежащую вот так, беззащитную и иссякшую, и это пробудило в нем нечто; он проследил изящный изгиб ее спины до самой округлости ягодиц, отметил гладкость кожи и то, как ее маленькие груди держали форму чуть не в любом положении, и пришел к выводу, что ее красота того рода, что раскрывается постепенно, и поздравил самого себя с тем, что разглядел это и заодно не остался без секса.

Он собирался уйти утром до того, как она проснется, но когда разлепил глаза, она была уже в душе, и это показалось невозможно грубым – уйти, пока она в душе, совсем не то же самое, как если бы она проснулась и обнаружила, что его уже нет, – хотя объяснить, в чем тут разница, он не мог. Так что они вместе позавтракали, она рассказала ему, что ждет получения лицензии на сделки по недвижимости, он рассказал ей про свою группу, и его как-то особенно тронуло, что она не причитала по поводу проведенной ими ночи и не говорила чего-то в духе "Я такого никогда не делаю" или "Я была абсолютно бухая", а это бы его точно задело. И так секс привел к отношениям, отношения – к браку, а брак – к появлению ребенка, и только когда было уже слишком поздно, он осознал, что все свершилось лишь потому, что она проснулась раньше него, а влюбился он главным образом потому, что она не стала жалеть о том, что они переспали. О чем со временем, она, несомненно, еще пожалеет.

Глава 14

Врач, сообщающий ему, что он скоро умрет, – тот же самый человек, что через две с половиной недели женится на его бывшей жене. Либо это поэтический оправданный ход, либо какой-то кармический глюк, столь характерный для его жизни последнее время.

Рич Гастингс – худой высокий мужчина с узким лицом и кустистыми бровями, которые компенсируют его убывающую шевелюру и придают ему вид погруженной в раздумья совы. Это он купил Кейси машину и будет оплачивать обучение в колледже. Он не просто заменил Сильвера как мужа и отца, но и, очевидно, справляется с этой ролью куда лучше самого Сильвера. И все-таки Сильверу не удается испытать к нему неприязнь, и вовсе не потому, что он плохо старался. Он немало энергии потратил на то, чтобы вызвать в себе здоровое презрение к Ричу. Но есть в Риче какое-то невозможное простодушие, отметающее всякий цинизм. И вдобавок он явно расположен к Сильверу, а такое с людьми случается крайне редко. И даже теперь, когда Рич сообщает ему, что он скоро умрет, Сильвер не находит в себе ни намека на неприязнь.

– У тебя расслоение аорты, – тихо и мрачно говорит Рич.

– Я не знаю, что это, – к Сильверу вернулся голос, хотя слова все еще звучат для него немного забавно – чужие, они зависают в воздухе, пока не теряют свой смысл.

Рич берет расшифровку его томограммы. Не столько, чтобы показать всю эту разноцветную чепуху, сколько спрятаться за ней.

– На внутренней стенке твоей аорты есть разрыв.

– Не очень-то хорошо.

– Да, совсем нехорошо, – Рич откладывает бумаги. – Твоя кровь устремляется в разрыв, заполняет стенку, отчего слои аорты расслаиваются и набухают. Это еще называют расслаивающей аневризмой аорты.

– От аневризмы люди ведь умирают?

– Да, умирают. Но тебе повезло. Врачи скорой предупредили о ТИА. Они сделали МРТ и обнаружили расслоение.

– Рич!

– Да?

– Прекрати разговаривать как врач.

– Черт, прости, Сильвер.

Ему действительно жаль. Печать сострадания ложится глубокими морщинами на его широкий лоб, отчего брови выгибаются двумя гусеницами. В детстве Сильвер читал маленькой Кейси книжку про гусеницу. Гусеница проедала себе путь через фрукты и овощи, а потом и через твердые книжные страницы. Кейси это казалось смешным до слез. Сильвер так и не просек юмора, но ему просто нравился ее безудержный хохот.

ТИА – это транзиторная ишемическая атака. Нарушение мозгового кровообращения. Вот почему ты временно потерял способность говорить.

– Ох…

– От крови, которая хлынула в разрыв, аорта раздулась, а из-за этого иногда образуются маленькие тромбы. Когда такие тромбы открываются и попадают в голову, это может вызвать нарушение разных функций.

На минуту Сильвер умолкает, свыкаясь с информацией. Он представляет свою аорту в виде размотанного садового шланга, погнувшегося и рваного. Образ как будто верный.

– Значит, я умру?

– Нет, – решительно отвечает Рич. Он поднимается. – Мы очень вовремя это поймали. Тебе нужна срочная операция, но после нее ты будешь как новенький.

– Все так просто?

– Ну, я не стану преуменьшать риски хирургического вмешательства, но ты молод и здоров…

– У меня аневризма. Только что была ишемическая атака. Я не чувствую себя здоровым.

– Ну, разумеется. Я просто имею в виду, что ты – идеальный кандидат для операции. Я бы хотел ее сделать первым делом прямо завтра утром.

– Ты бы один оперировал?

– Да, – он секунду всматривается в Сильвера. – Это проблема? Если да, то я могу…

– Нет.

– Точно?

– Я бы никого больше и не захотел.

– Рад это слышать.

– Если бы я собирался делать операцию. Но я не собираюсь.

Рич поражен чуть не так же, как и он сам. Глаза Рича в ужасе округляются. Рич – хороший человек. Сильверу хочется треснуть его.

– Сильвер, без операции ты умрешь.

– Когда?

– Точно сказать невозможно. Но аорта в конце концов прорвется, это я гарантирую.

– Я понимаю. Спасибо.

– Мне кажется, не понимаешь.

– Я умнее, чем кажется.

Рич растерянно озирается. Не сознавая этого, он делает полный круг в поисках ответа. Сегодня у него выходной. Он приехал специально.

– У тебя есть дочь, Сильвер.

– А у нее есть ты.

Только увидев, как Рич печально качает головой, Сильвер понимает, что произнес это вслух. Присутствие хороших парней вечно выпускает на волю его внутреннего идиота.

– Прости, Рич. Я не то хотел сказать.

Тот кивает, принимая извинения.

– Слушай… – начинает он.

Но Сильвер не в состоянии слушать. Он понимает, что Рич продолжает говорить, но его слова звучат какой-то невнятной тарабарщиной и сливаются с фоновым шумом. Все, что он слышит, – это кровь, пульсирующая в ушах, как прибой, и он закрывает глаза и проваливается в этот мягкий грозовой шум.

Он любил девушку по имени Эмили. Спасательницу. У нее были волнистые темные волосы, которые всегда выглядели так, будто их только что растрепал легкий ветерок. Их первый поцелуй случился вот так. Они сидели в его машине и обнимались на прощание. Они уже определили список причин, почему не могли быть вместе, причин, касавшихся в основном вопросов географии и хронологии, которые они уже дообсуждали до дыр. Посему она чмокнула его в висок, а он ее – в щеку, и потом они еще немного пообнимались. Он чувствовал, как она дрожит, чувствовал ее нежную кожу, скользившую по его куда более грубой, ее пальцы, ворошившие его волосы, их губы, ищущие друг друга, покуда, изобразив удивление, они наконец не встретились. И тогда с ахами и стонами они слились в жарком влажном поцелуе. Были веские причины, почему они не могли быть вместе, непреодолимые обстоятельства, которые ему уже не припомнить, но все, что у них было, – это сладостные, волнующие бесконечные поцелуи, ночь за ночью терзавшие его совершенной незапятнанной любовью, которую ему не дано было сохранить.

Глава 15

Следующие несколько часов он очень смутно осознает присутствие кучки людей, которая с тихим гомоном все растет и рассредоточивается по палате. Здесь его родители, присевшие на подоконник и наблюдающие за ним, словно с театрального балкона. Его идеальный брат Чак, на три года младше, входит и выходит из комнаты, раздавая всем еду и принося родителям горячий кофе. Дениз в коридоре говорит по мобильному, наверное, обсуждает приготовления к свадьбе. А Кейси сидит в углу одна, свернувшись в единственном кресле, перекинув ногу через подлокотник. С каменным лицом она угрюмо глядит на него красными глазами. Он чувствует, что должен перед ней за что-то извиниться, впрочем, именно это он чувствует всякий раз при виде нее. И все же главное ощущение от происходящего – это, что он всех достал. Опять.

– Он проснулся, – говорит Кейси.

Рубен и Элейн оживляются. Чак откладывает в сторону сэндвич, который собирался съесть.

– Эй, – говорит он, – мы за тебя волновались.

– Почему вы все здесь? – спрашивает Сильвер.

Чак выглядит озабоченным.

– Ты в больнице, – произносит он медленно и громко, как для иностранца.

– Я знаю.

– Ты – мой брат, – говорит Чак.

Сильвер пожимает плечами.

– Мы не настолько близки.

Чак тут же обижается, а Сильвер недоумевает про себя, зачем он это сказал. Но не успевает он додумать, как в палату входят Дениз с Ричем. Она отлично выглядит в своем простом черном свитере и джинсах. Даже в этом состоянии онемения он испытывает резкую боль, будто где-то, где понежнее, ковыряют тупой бритвой.

– Ну, – строго произносит она, – ты снова с нами, Сильвер?

Что-то изменилось. Он не может определить, как именно, но все стало ярче, непосредственнее. Голос Дениз, больничные запахи, жужжание флюоресцентных ламп у него над кроватью.

– Я бы выпил воды, – говорит он.

– Ты бы сделал операцию, – говорит Дениз. – Завтра утром, в восемь. Я отменила наши планы на ужин, чтобы Рич мог хорошенько выспаться.

– Я буду в наилучшей форме, – замечает Рич с улыбкой.

– Очень мило с твоей стороны.

Дениз загорела, и ее кожа мягко сияет на фоне стерильной белизны палаты. Зубы кажутся белее, чем прежде, и он задумывается, это от контраста со смуглой кожей или она сделала отбеливание, готовясь позировать на свадебных фотографиях.

– Значит, ты согласен на операцию? – спрашивает мать.

– Нет.

Дениз фыркает и качает головой от лица всей палаты.

– Ты придурок, Сильвер.

Непривычому уху тут послышалось бы раздражение, но он улавливает в ее голосе тревогу, останки былой любви, которые ее бесят, а его, пусть это и жалко, – греют.

Кейси приносит пластиковый стаканчик с ледяной водой. Он выпивает его залпом, в два жадных глотка, и наслаждается вкусом маленьких кубиков льда, тающих на языке. Он никогда раньше по-настоящему не понимал прелести того, как что-то тает во рту, так легко плавясь от жара вашего языка.

Он смотрит на Дениз:

– Ты отбелила зубы?

– Что? – переспрашивает она и краснеет – это заметно даже несмотря на загар.

Ее зубы белы, кожа смугла, и глаза синее, чем в его воспоминаниях. Она до боли красива.

Он замечает, что все в палате неотрывно смотрят на него, на лицах – смесь горечи и тревоги, будто они способны слышать его мысли. Тут-то он и понимает, что произнес это все вслух.

– Что, черт подери, с тобой происходит, Сильвер?

– У меня расслоение аорты.

– Нет, я о том, почему ты говоришь вот это?

Рич прочищает горло. Потом подходит и направляет фонарик в глаз Сильвера.

– Возможно, у него ТИА.

– Это микроинсульт, – поясняет Сильвер явно обеспокоенной Кейси, которая стоит у его кровати. – Не волнуйся, золотко. Я в порядке.

– Ты вообще ни секунды не в порядке, – Кейси.

– Ну образумь же его, – Элейн.

– Тебе необходима эта операция, – Рич.

Сильвер смотрит на Дениз, которая почему-то вдруг затихла.

– Мне не хватает нашего секса. Того, как ты целуешь меня, когда кончаешь.

– Охренеть! – Кейси.

– Господи боже, Сильвер! – Дениз.

– Это непроизвольно, – Рич.

– Я всегда считал, что мы снова будем вместе, – Сильвер.

– Пап, прекрати! – говорит Кейси, ее глаза наливаются слезами.

Он не знает, почему произносит все эти ужасные вещи. Или почему они такие уж ужасные. Что-то изменилось. Где-то в глубине души он догадывается, что пожалеет о сказанном, может, уже жалеет, но что-то определенно изменилось, он не знает, что именно, и совершенно не властен над этим.

– Прости, Кейс. Прости за все. Я был дерьмовым отцом…

– Просто замолчи!

– Может, сделаешь ему укол? – Дениз.

– Пульс стабильный, нет нужды в успокоительных, – Рич.

– Ты слышишь, что он несет?! – Дениз.

Сильвер смотрит на Кейси, и теперь он ощущает собственные горячие слезы, бегущие по щекам.

– Я был тебе нужен, а меня не было рядом. Я хотел, но видеть тебя было так больно. Я бы смотрел на тебя и хотел бы быть снова с вами, но я не мог быть снова с вами, поэтому оказалось легче просто держаться подальше.

– Сильвер, пожалуйста…

– А теперь ты взрослая, и нет уже моей маленькой девочки.

– Все еще есть.

– А теперь ты беременна.

Кейси закрывает глаза, совершенно убитая.

– Папа!

Она назвала меня папой, думает он.

– Что? – Дениз.

Повисает момент восхитительной блаженной тишины, а потом палата взрывается.

Какое-то время все орут и кричат, звучат бессмысленные вопросы и удручающие ответы, вызывающие еще больше криков. Затем, в момент нежданного затишья, Рубен прочищает горло таким манером, что тут же приковывает к себе внимание – изрядное количество времени за кафедрой научает подобным фокусам. В считаные минуты он выпроваживает всех в коридор. Закрывает дверь, придвигает кресло к кровати Сильвера и пристально смотрит на сына с мрачной улыбкой, теребя маленькую черную ермолку таким знакомым движением, что у Сильвера ком встает в его иссохшем горле. Потом он несколько раз кивает – Сильверу, а может, и самому Господу Богу.

– Ну, – произносит он с вымученной улыбкой, – по крайней мере нет никакой драмы.

– Это все моя вина.

– На тебе есть доля ответственности, не спорю, но не сказал бы, что это все твоя вина.

– Все, что у меня было, все, чего я касался… – Сильвер не может закончить мысль. В том, что он говорит с отцом, есть что-то очень волнующее.

– У них тут есть психоаналитики, знаешь ли.

– Папа!

– Просто сказал. Ты сейчас мучительно принимаешь важное решение, может, было бы полезно проговорить это с кем-то.

– Ничего мучительного. Я уже принял решение.

– Ну хорошо – я мучительно пытаюсь принять твое решение.

– Тогда, может, тебе стоит поговорить с кем-нибудь.

Он улыбается. А потом смотрит на сына, по-настоящему смотрит на него, так, как люди почти никогда друг на друга не смотрят, с неприкрытой любовью и тревогой, так, как настоящий отец смотрит на своего ребенка. Сильвер видит сеточку лопнувших сосудов на глазах отца, обвисшую кожу на скулах и нутром ощущает его глубокую усталость. Пятьдесят лет на службе у Господа. Уже всякого дерьма навидался. А теперь еще и это.

– Ты хочешь умереть? – спрашивает Рубен, не подначивая, просто желая понять.

– Не то чтобы хочу.

– А что тогда?

Он не хочет отвечать, но слышит, как слова произносятся сами собой.

– Я просто не уверен, что хочу жить.

Рубен закрывает глаза, усваивая сказанное, потом поднимается, похлопав сына по ноге.

– Что ж, справедливо, – говорит он. – Тогда не буду мешать.

Он уходит, но у двери оборачивается.

– Если мой голос считается, хочу, чтобы в протокол внесли мое мнение: тебе следует согласиться на операцию.

Сильвер глядит ему вслед, испытывая новый приступ стыда и вины. Он хороший человек и хороший отец, я же – ни то, ни другое, думает Сильвер, гадая не впервые, какого рода тихой смертью умирает его отец всякий раз, что смотрит на него.

Для протокола: самоубийство он пытался совершить лишь однажды. Да и попыткой это не назовешь, если уж речь об этом. Так – больше флирт, немного позаигрывал с самой идеей. Это было вскоре после того, как Дениз выставила его вон, и примерно с год после того, как Пэт ушел из "Поникших маргариток" и двинул навстречу богатству и славе уже без них. У него больше не было ни семьи, ни дома, ни денег, и он от отчаяния переступил черту, которую поклялся себе не переступать ни при каких условиях – он сыграл на бар-мицве вместе с "Оркестром Скотта Ки". Во время перерывов он много пил в бесплатном баре, и потом, где-то перед непозволительной расправой над песней Марвина Гея "Let's Get it On", ему стало совершенно ясно, что он окончательно и бесповоротно просрал свою жизнь.

Он подумывал прыгнуть с моста или перерезать вены, но ни то, ни другое не казалось достаточно надежным, оба способа были чреваты болезненной неудачей, а с этим у него и так полный порядок, спасибо, не надо. Даже имей он пистолет, он бы себя ему не доверил.

Так что после концерта он сидел ночью на полу своей еще не обставленной квартиры, включил "Поникших маргариток" на айподе и принялся обильно запивать снотворное, из тех, что без рецепта, оставшейся половиной бутылки "Хеннеси". В какой-то момент он услышал, как громко поет "Покойся в распаде", и это было последнее, что он помнил, покуда не проснулся тридцать часов спустя с лицом, приклеенным к паркету замерзшей рвотой, которая затвердела, как цемент. Когда ему удалось наконец принять сидячее положение, обнаружились две вещи. Пока он спал, он обделался и утратил желание покончить с собой. Полчаса он полз до душа. Самоубийство – это плохо, но полная ерунда в сравнении с утром следующего дня.

Когда долго лежишь в больничной койке, кажется, что разучился ходить. Он не так уж многое умеет, и с этой способностью расставаться не намерен. Линолеум на полу обжигает его ступни холодом, но кондиционер кажется легким бризом, обвевающим бедра и задницу, оголенную там, где не сходятся полы дурацкого больничного халата. Он останавливается на минуту, подвести итоги. Все тело ломит, но не больше, чем когда он по утрам вылезает из собственной постели.

Кровь, когда он вынимает иглу капельницы, застает его врасплох, взметываясь из запястья красивой дугой, и чертит короткую красную линию на халате, прежде чем он успевает заткнуть дырку другой рукой. Кто бы мог подумать, что в нем еще столько жизни? Он достает из ящика кусок бинта и прикладывает к запястью.

Он высовывается из палаты и вглядывается в коридор. Они все кучкуются в зоне ожидания, что в самом конце, сидят и стоят вокруг двух кушеток и мягкого кресла. Приехала Руби – идеальная жена его идеального брата Чака, и теперь вьется вокруг Элейн, как будто на кону – все семейное наследство. Неблагородная мысль. Руби всегда была очень добра к нему, и не ее вина, что доброта для него – всего лишь одна из разновидностей яда.

– Вся банда в сборе, а?

– Привет, Джек.

Он неслышно подошел к Сильверу и ждал, когда его заметят. Излюбленный номер.

– Прямо не протолкнуться.

Они смотрят туда, на бывшую жену Сильвера и ее жениха, на беременную Кейси, на его идеальных брата и невестку, на стареющих родителей. Все они здесь из-за него, но всем им там вполне неплохо и без него. История показывает: так оно всегда и происходит.

– Оливер паркует машину, – говорит Джек.

– Скажи, чтобы не выключал мотор.

Джек вскидывает брови и оглядывает Сильвера в его больничном одеянии.

– Мы что – линяем?

– Да.

– Это разумно?

– Нет.

Джек качает головой, улыбается, достает мобильный.

– Круто.