На прощанье я скажу

Глава 8

– Ты когда последний раз разгребал холодильник? – спрашивает его мать Элейн, брезгливо держа консервную банку с пластиковой крышкой, в которой виднеется нечто, напоминающее замороженные мозги.

– Не помню. Может, на той неделе?

– Вряд ли, – бросает она, вытряхивая содержимое в помойное ведро.

Когда порядок в холодильнике ее полностью устраивает, она наполняет его овощами и фруктами, которые будут портиться до ее следующего приезда.

– Мам, да оставь ты это.

– Мне не в тягость.

Элейн снова ныряет в холодильник, и они с отцом могут перекинуться парой слов.

– Как у тебя с концертами? Часто зовут? – спрашивает отец.

– Ага.

– Это хорошо.

– Как дела в синагоге?

– У небесного бизнеса всегда недурные перспективы.

– Будь оно не так, возникли бы весьма любопытные вопросы теологического свойства.

– Неужели?

Когда-нибудь он умрет, а Сильвер сможет все так же вести с ним подобные разговоры, слово в слово, по памяти.

Его отец, Рубен Сильвер, – раввин синагоги Бней Израэль. Мальчишками они с младшим братом Чаком вместе с отцом сидели на сцене во время субботних служб, лицом к молящимся. Сильвер представлял, будто его отец – их король, а они с Чаком – принцы. Рубен пел вместе с кантором – у него был резкий, но мелодичный голос – и он обнимал своих мальчиков, показывая на какие-то слова в сиддуре, которые они должны были читать для него вслух на иврите. В какой-то момент (когда – уже не вспомнить) Сильвер стремительно повзрослел, обрел собственное мнение по разным поводам и перестал сидеть с ними. Они об этом никогда не говорили. Это просто была одна из тех вещей, которые ты незаметно перерастаешь и только потом осознаешь.

Отец насвистывает "Penny Lane".

– Свистишь, – автоматически произносит Элейн. Он замолкает.

Они женаты уже сорок семь лет.

Рубен знает много других песен, но если он насвистывает – это всегда "Penny Lane". Насколько помнится Сильверу, это началось, как только вышел альбом The Magical Mystery Tour. Стоило Рубену услышать эту песню, как первые такты навеки врезались ему в подкорку.

Они заезжают раз в две недели, по воскресеньям. Потому что он их сын и они любят его, и потому что считают, что ему одиноко. Эти визиты убивают его. Потому что он тоже их любит и потому что понимает, как огорчает их его тихая печальная жизнь – быть может, даже сильнее, чем его самого, а значит, скорее всего, эти визиты убивают и их тоже. Так что раз в две недели они проводят вместе час-другой, после чего всем становится тяжело и пусто, но они неизменно приезжают, и если не это лучшее определение семьи, тогда он не знает, существует ли оно вообще.

– Так что же, – немного смущенно начинает отец, покуда Элейн совершает третью или четвертую ходку к мусоросжигателю. Сильвер обычно кидает в морозилку остатки еды из китайского ресторанчика и благополучно забывает о них, пока те не заморозятся до стадии, неподвластной жару микроволновки. – Есть ли на горизонте женщина, о которой стоило бы написать старикам?

– Разве вы получали от меня письма? – спрашивает Сильвер.

Отец пожимает плечами, пропуская мимо его сарказм.

– Тебе бы хорошо сходить в синагогу.

– Папа.

Рубен поднимает руки, как бы защищаясь.

– Я ничего не навязываю. Просто говорю: полным-полно одиноких женщин.

– Ты что, устраиваешь из синагоги сводническую контору?

– Лучшей и не придумаешь. Ты что, всерьез полагаешь, что эти люди приходят помолиться? Я молюсь. Кантор молится. А они тусуются. Добро пожаловать в организованную религию.

– А как насчет Бога?

– Бог не меньше меня хочет, чтобы ты не был один.

– Я стараюсь, пап.

Рубен кивает.

– Даже представить страшно, что будет, если ты перестанешь.

В ответ у Сильвера почти срывается с языка нечто ненужно колкое и резкое, так что он с облегчением встречает мать, чье возвращение обрывает этот разговор. Она внимательно смотрит на них – на Сильвера, развалившегося на диване, на его отца, сидящего на краешке стола – и сразу видит, что помешала чему-то.

– Вы о чем тут толкуете, мальчики?

– О женщинах, – отвечает Рубен.

Элейн понимающе кивает.

– Есть кто-то, о ком стоит написать старикам?

После него родители заскочат к Чаку на барбекю. Там, среди ароматов домашнего маринада, среди орущих мальчишек и писающих малышей и собак, жизнь возьмет свое, и они снова обретут гармонию.

После них Сильвер отправится в "Ленивую Сьюзан" и напьется до потери пульса, а потом вырубится перед умиротворяюще мерцающим телевизором. Хорошо, если он успеет скинуть ботинки. Нет ничего тоскливее, чем проснуться наутро в ботинках.

Глава 9

Локвуды были соседями Кейси и Дениз лет десять. Дениз и Валери два раза в неделю играли в теннис, и вот однажды нарисовался Ричард. Они со Стивом Локвудом иногда посиживали вечерами на заднем дворе, попивая скотч. Кейси, записавшаяся в команду по плаванию, имела карт-бланш нарезать дорожки в бассейне Локвудов, когда ей заблагорассудится, и именно этим она и занималась в означенный вечер. Она нервничала из-за Принстона, а вечерние заплывы всегда действовали на нее успокаивающе.

Сделав примерно пятнадцать концов туда-обратно, она вдруг почувствовала, что уже не одна. Подняв голову, она узрела Джереми Локвуда, который сидел в шезлонге и, глядя на нее, отхлебывал из серебряной фляжки.

– Эй, – сказал он, маша фляжкой, когда она остановилась, – продолжай, не обращай на меня внимания.

Он был на два года старше и только что вернулся из Эмери поработать летом в фирме отца.

– Я слышала, что ты вернулся, – ответила она, вылезая из бассейна. При ком-то другом она бы смущалась своего бикини, но Джереми она знала так давно, что во втором классе они уже демонстрировали друг другу свои интимные места в подвале его дома. Так что обычные правила тут не работали.

Кейси подхватила полотенце и уселась у его ног. Он наклонился поцеловать ее в щеку – эту манеру приветствия он приобрел в колледже, и она все еще с ней не свыклась.

– Ничего себе! – сказал он одобрительно.

– Что?

– Ты стала секси.

– Заткнись.

– Слыхал, ты поступила в Принстон.

– Слыхала, ты поменял специальность.

– Слыхал, ты – первая ученица.

– Слыхала, ты расстался с Хейли.

– Хедли.

– Ну, теперь это вроде как неважно, нет?

Джереми улыбнулся и снова отпил из фляжки.

– С нашими мамочками и "Фейсбук" не нужен.

– Знаю.

Он протянул ей фляжку, и она отпила немного. Он позаимствовал какой-то отцовский скотч. Отменная вещь, говаривал Стив, но для Кейси это была просто кислота, обжегшая ей горло, но согревшая живот. Она вернула фляжку, и Джереми сделал еще здоровенный глоток.

– Вообще-то это она со мной рассталась.

Она посмотрела на него, пытаясь определить, начал ли он разговор или просто констатировал факт. За все годы дружбы между семьями они с Джереми ни разу не поговорили серьезно. Они походили скорее на кузенов, чем на друзей.

– Мне жаль, – сказала она.

Он пожал плечами.

– Да ничего. Это был просто секс, и не такой уж хороший, если на то пошло.

Его небрежный тон в разговоре о сексе завел ее. Легкий хмель, разговоры о сексе, поцелуй в щеку – она ощущала, в какие стороны вот-вот распахнется ее мир. Когда он передал ей фляжку, она сделала два глотка.

– Полегче там, Тигр, – сказал он, усмехнувшись.

И неожиданно, и по непонятным причинам это была очень волнующая усмешка.

Джереми всегда был красив стандартной невыразительной красотой. Высокий, стройный, с темными густыми волосами. Скорее хорош собой, чем сексапилен, считала Кейси. Но теперь в нем появилось нечто цепляющее, что-то слегка порочное и темное, и она вдруг поймала себя на мысли, что будь они незнакомы, она бы обратила на него внимание. Пар поднимался от воды и клубился в свете огней бассейна, и полная луна висела низко, и Джереми, кажется, смотрел на нее по-особенному, и от виски ее разморило, искры побежали по телу, и она вдруг почувствовала, что взбодрилась.

Джереми рассказал ей о своем расставании, и Кейси рассказала о своем, а потом он показал ей страницу Хедли на "Фейсбуке". Не то чтобы она была хорошенькой, эта Хедли, но сразу было понятно, почему мальчишкам она нравилась. Хедли поменяла свой статус на "счастлива одна" и постила фотографии с вечеринок в компании слащавых парней в духе героев "Пляжа"^[4]. Они сочли это "счастлива" неуместным, посему отправились на страницу Джереми и переправили его статус на "наконец-то свободен". Идея добавить фотку, где они ласкаются с Джереми, принадлежала Кейси. Хедли еще дружит с ним на "Фейсбуке", но понятия не имеет, что Кейси всего лишь соседка. Так что они принялись валять дурака, снимая все на его телефон, и в какой-то момент Джереми оказался без рубашки, и его кожа была такой же горячей, как виски в ее желудке, и вот они уже обнимались и целовались жадно, неистово, как в последний раз. И в какой-то момент, когда передышки ради они разлепили губы, хватая ртом воздух и теревшись друг о дружку, он сказал, что его родители уехали на выходные.

И луна, и знойное лето, и мальчишка, которого она знала всю жизнь, – все казалось ей в самый раз. И когда пришел момент принять решение и он чуть отстранился спросить: "Ты уверена?", она решительно скользнула рукой к его паху.

Потом они купались нагишом и трахались там и здесь, а лунное сияние омывало их мягким серебром, и она подумала, что не нашла бы лучшего способа потерять девственность.

Глава 10

Грустный Тодд в холле пытался утихомирить своих близнецов. Это двое пятилетних террористов с огненно-рыжими вихрами и пластиковыми светящимися мечами, которыми они бешено размахивают во все стороны, прыгая по кожаным диванам. Все выходные они накачивались сладкой дрянью, которая настрого запрещена у мамы, всеми этими подсахаренными хлопьями и шариками, мороженым и газировкой, конфетами, которыми набивает шкаф Тодд, чтобы завоевать их любовь. И вот теперь они нарезают круги вокруг своего злосчастного папаши, демонстрируя удары в прыжке с дивана, скачут вверх-вниз по двум ступенькам, делящим холл на два уровня, налетают на прохожих и опрокидывают кадки с фикусами, сиротливо стоящие в каждом свободном углу Они оголтело носятся по залу, словно мухи-джедаи, замирая на считаные секунды – тогда удается разглядеть их растрепанную шевелюру и белые пятна на лицах, которые Тодд постарается выдать бывшей супруге за следы от молока, но совершенно очевидно, что это сахарная пудра с пончиков, коробку которых они умяли на обед.

Его прозвали Грустным Тоддом, потому что он живет в "Версале" уже больше двух лет и никто никогда не видел его улыбки. Он до сих пор не купил ничего из мебели и не повесил ни картинки в своей квартире, ни разу не сходил на свидание и не завел ни одного друга. Он страдает от того, что Джек назвал "синдромом Сиротки Энни". Он по-прежнему верит, что однажды его семья приедет и заберет его, так что нет смысла всерьез обустраиваться.

На дворе воскресный вечер, и Грустный Тодд выглядит абсолютно вымотанным. Он небрит, нечесан и почти на грани самоубийства. Вероятно, он привел близнецов в лобби сильно раньше назначенного часа, потому что они уже разнесли его квартиру, и он не знал, что еще придумать.

– Этот день может стать последним для Грустного Тодда. – В голосе Джека слышна та самая неповторимая смесь сочувствия и презрения, которые они тут все испытывают друг к другу.

– Кто-то должен бы приучить этого парня к кокаину, – говорит Оливер, грустно кивая.

На дворе воскресный вечер, и они направляются поужинать и хорошенько злоупотребить выпивкой в "Блице", зачуханном спорт-баре на автостраде 9, знаменитом непомерными бургерами и до нелепого привлекательными официантками. Воскресные вечера особенно депрессивны: они означают, что либо вам не отдали детей на выходные и вы одиноки и потеряны, либо вам отдали детей, но теперь они уехали, и вы опустошены и на что не годитесь. В любом случае тут полезно выпить и попялиться на девиц, а поскольку дело происходит в Америке, все это вполне доступно. Джек как всегда вырядился в пух и прах, нацепил черный пиджак и классическую сорочку. На Оливере невозможные треники и бейсбольная кепка. Сильверу – он в джинсах и темной рубашке-поло – хотелось бы быть где-то посередине, но рядом с Джеком он сразу отъезжает на задний план.

Джек с Оливером садятся на краешек фонтана выкурить по сигаре. Дело это куда сложнее, чем кажется. Сначала Оливер достает из кармана рубашки две сигары в жестяных трубочках и с хрустом надламывает печати. Затем Джек вытаскивает маленькую гильотину и под пристальным надзором Оливера изучает сигары, чтобы правильно их обрезать. Все это время Оливер трещит про то, где он раздобыл конкретно эти сигары, и про их превосходство над кое-какими другими марками сигар, и в конце концов про их место в сигарном мире вообще. Это неизменно наводит Джека на одну из его историй "Лучшие-Сигары-Которые-Мне-Довелось-Выкурить-В-Жизни", дополненную именами, датами и местами, которые никому ни о чем не говорят, Оливер тем временем разжигает сигару голубым огоньком своей бутановой зажигалки с монограммой, а Сильвер рвет на себе волосы, сходя с ума от скуки.

Сигары сейчас в большой моде по обе стороны брачной границы. Женатые мужчины курят их, чтобы хоть отчасти почувствовать себя менее ущемленными в своей супружеской жизни, разведенные курят, чтобы оттянуть неминуемо настигающие в грустные воскресные вечера отчаяние и уныние. Ни та, ни другая группа никак не угомонятся на эту тему. Из-за полнейшего винегрета разного рода латентных фрейдистских комплексов мужчины среднего возраста готовы сделать фелляцию пучку скрученных листьев и при этом отчего-то ощущают себя в большей степени мужчинами, что, безусловно, можно счесть грандиозным триумфом маркетинга. Казалось бы, неважно – отсылающую к фаллическим символам или нет, – потребность вставлять себе нечто такое в рот не стоит слишком уж выпячивать, но нет.

Создаются великие романы и рушатся империи, покуда эти двое заканчивают-таки со своей сигарной эпопеей. Так что они все еще торчат у фонтана, когда бывшая жена Грустного Тодда припарковывает свой серебристый минивэн. Блеклая, скорее тень от женщины, тонкие губы, на лице – усталость человека, давно смирившегося с тем, что ему выпало быть самой компетентной личностью на планете Земля. Она внимательно осматривает близнецов, параллельно отчитывая Тодда.

– Ты погляди, на кого они похожи! Как ты мог выпустить их на улицу в таком виде? Что у них на лице – сахарная пудра? Ты что, кормил их пончиками? Тебе не приходило в голову хотя бы разок за эти три дня их помыть? Господи боже, Тодд, в собачьем приюте и то за ними бы лучше присмотрели!

Грустный Тодд молчит. Он стоит перед ней с опущенной головой, принимая ее нападки, как дерево – бурю. Кончив кричать, она встряхивает головой, потом наклоняется к нему и поправляет замявшийся воротничок рубашки, а затем, к величайшему удивлению Сильвера, быстро чмокает его в щеку, залезает в минивэн и уезжает. Любовь, думает Сильвер. Близнецы машут отцу. Грустный Тодд стоит посреди дорожки, рассеянно машет в ответ, пока машина не скрывается за углом, его лицо искажено такой болью, что Сильвер отводит взгляд.

Он любил девушку по имени Меган Донахью. У нее была тонюсенькая талия, кошачьи глаза, и она была ревностная вегетарианка. Они писали друг другу длинные любовные письма, цитируя строки песен малоизвестных рок-групп, и бросали их в личные школьные шкафчики. Когда она приходила в белой пушистой водолазке, она выглядела, как рождественское утро. Мм было по семнадцать, оба в начальном классе старшей школы, оба девственники, и она стала первой девушкой, которой он признался в любви. Точнее, он сказал "Я тоже тебя люблю", но не суть. Они были обречены по вине эндокринной системы. Игнорировать его гормоны, на которые тогда приходилась основная нагрузка, было невозможно. Она хотела остаться девственницей так же сильно, как он мечтал об обратном. Или же он просто хотел съесть бургер, чтобы на него при этом не смотрели, как на убийцу.

Глава 11

На Лили серый свитшот с капюшоном, со следами надписи с названием ее альма-матер. Из серии свит-шотов, которые она наверняка носила, не снимая, в те первые годы после колледжа – быть может, он принадлежал прежнему бойфренду и какое-то время хранил его запах. Сильвер представляет, как она сидит в маленькой квартирке, слушает музыку, уносящую ее в прошлое, и колупает буквы надписи, пока они не отслаиваются и их не приходится сдирать с концами. Есть в этом некая метафора, думает Сильвер. Может, из этого даже получится песня. Но он уже сто лет не писал песен, и он хорошо знает, что его творческие порывы давно свелись к одним лишь порывам. Он сейчас и представить себе не может, как это – что-то написать.

Лили поет песни о птичках, и жучках, и дожде, и машинах, и Джоне Джейкобе Джинглхаймере Шмидте. Когда малышня, сидящая вокруг на полу, начинает подпевать, она закрывает глаза и улыбается, стуча по струнам всей ладонью. Когда она берет верхние ноты, они потрескивают у него в ухе, как статические разряды – он очень чувствителен к высоким регистрам. Такие концерты явно приносят копейки, прикидывает Сильвер, наблюдая, как всегда, с безопасного расстояния. Она это делает либо потому, что ей нравится работать с детьми, либо потому, что совсем на нуле, и хотя ему импонируют оба варианта, он бы все же предпочел последний, поскольку с нянюшками у него не очень. Он бы не смог объяснить, что именно его в ней привлекает – может, ее живое лицо или то, как льется ее голос, чистый, тонкий, мелодично переливающийся; он слышит в нем мягкость, которая, как ему мнится, отражает ее характер.

Но все это гипотезы, ибо он абсолютно неспособен даже просто заговорить с ней. Он наблюдает, как она упаковывает гитару, забирает чек у одной из двух суператлетичных лесбиянок, хозяек магазина, и направляется к двери. Она пройдет прямо мимо него, их глаза, как всегда, встретятся на пару секунд, и она тут же забудет о нем так же, как и он – о ней, как это может показаться со стороны.

Он всегда был немного застенчив, когда дело касалось знакомства с женщинами. Алкоголь помогает, но в книжных не имеют обыкновения наливать. Он смотрит, как она останавливается полистать журнал, и не может придумать ни словечка, ни единой подходящей реплики, которая бы не звучала как откровенный подкат. Подойти к незнакомой женщине значит раскрыть свои намерения еще прежде, чем что-то будет произнесено, и эта недвусмысленность всегда его парализовала.

Он так долго был один. Ему нечего терять, а получить можно все разом. Может, ей тоже одиноко. Он почти уверен, что так и есть, он слышит это в ее пении. Может, она совсем не против поговорить – возможность возможности. Может, это перевернет их жизни. Риск секундного отказа – ничто по сравнению со всем этим. И все-таки – что-то. И наблюдая, как она выходит из магазина – дверь захлопывается, колокольчик звякает, – он решает, что это просто-напросто еще одна грань той глобальной неудовлетворенности, которая и определила бесчисленные неверные повороты, сложившиеся в его жизнь.

Глава 12

"Инфинити" Кейси белого цвета с темными сиденьями, в машине пахнет новой кожей. Драм-н-бейс из стерео звучит так же мягко и плавно, как катит автомобиль, и, как и положено, пульсирует у него под кожей. Настоящая красавица, эта дочкина машина, и Сильвер старается не думать о том, что куплена она была человеком, который ей не отец, но справляется с этой ролью куда лучше него самого.

Жизнь в одиночестве предоставляет кучу времени для размышлений. Не то что ты непременно приходишь к каким-то выводам, поскольку мудрость – это, главным образом, работа ума и самосознания, а не количество времени, которым располагаешь. Зато быстрее додумываешься до бездонных бездн отчаяния. Так что теперь, в машине с рокочущим японским двигателем, в котором лошадиных сил больше, чем нужно любой девочке ее возраста, мрачные мысли всплывают и проносятся у него в голове с рекордной скоростью.

Он думает о том, что жизни всех дорогих ему людей резко меняются к лучшему, стоит им уйти от него. Дениз нашла себе лучшего мужа, Кейси – лучшего отца, Пэт Макгриди – лучшую карьеру. Он оказался для них мостиком в лучшую жизнь. Нет, конечно, это в какой-то мере подразумевает, что он был небесполезен. Он – балласт, который сбрасывают с самолета, чтобы набрать нужную высоту.

Он глядит на Кейси, мурлыкающую в такт дурацкой песне на радио. Чертовы автонастройки. Она до сих пор кажется ему маленькой – слишком маленькой для того, чтобы пройти через все, через что пришлось из-за него и Дениз, слишком маленькой для этой машины за сорок тысяч долларов и слишком маленькой, чтобы ехать в клинику на аборт вместе со своим папашей только потому, что она очень любит свою мать и не хочет втягивать ее в такое мероприятие.

Клиника раннего прерывания беременности находится посреди парка, совсем рядом с трассой 95? в нескольких милях к северу от Элмсбрука. Вывеска – жизнерадостные "РПБ" выведены на розовом фоне в форме клевера – скромная и до странного жизнерадостная. Кейси паркуется, и они проходят через открытую стоянку, где ритуально собрались местные курильщики, жадно делающие первую и вторую затяжки.

– Тебе нравится моя машина?

– Само собой. Отличная машина.

– Чего? Спрашиваю: я машину заперла?

– А? Не помню.

Она смотрит на него с усмешкой.

– Ты в порядке, Сильвер?

Он бы предпочел, чтобы она называла его папой.

– Само собой.

Вряд ли он когда-нибудь говорил ей о звоне в ушах. Сейчас в них свиристит не хуже сирены, и ее голос доносится сквозь беспрестанное глухое потрескивание.

– Ты как будто не здесь.

– Все нормально. Просто проблемы с ухом.

Она пристально смотрит на него, потом припускает через стоянку, вытянув руку с ключами, пока не срабатывает замок. Он смотрит, как она бежит, и вдруг что-то щемит в груди, и внезапно он глухо всхлипывает. Случайное воспоминание: снежный вечер, и они с Дениз и Кейси возвращаются откуда-то, он не помнит откуда. Кейси бежит впереди, вверх по склону к дверям маленького домика, который они сгоряча купили за пару лет до этого, когда Дениз сообщила ему, что беременна. Кейси, ростом меньше метра, высоко, как солдат, вскидывает коленки, с нескрываемым восторгом маршируя по снегу. "Она красивая, правда?" – спрашивает Дениз. Он смотрит на нее, на ее волосы в сияющей короне таяющих снежинок, и в этот момент он влюблен в нее больше, чем когда-либо, в эту женщину, в эту маленькую девочку, в семью, которая у них получилась. Вокруг них – крошечные следы ботиночек Кейси, и, слушая, как она верещит от восторга, он думает: это самый прекрасный момент в моей жизни.

– Папа!

Она вернулась, на лице – нерешительная улыбка.

– Ты уверена, что поступаешь правильно? – говорит он не потому, что видит альтернативу, но потому что это вроде та вещь, про которую ты, прокручивая все задним числом, должен знать, что все-таки ее произнес.

– У тебя есть идея получше?

– Нет.

– У меня такой ранний срок, что они могут использовать метод вакуумного отсоса, а это, по сути, то же, что стимуляция месячных. Безболезненно и никакого восстановительного периода. Я ничего не почувствую.

– Окей.

– И это останется нашим маленьким секретом, да?

– Да.

Надо признать, ужасно приятно иметь с ней свой секрет.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что не говорил, что я идиотка, раз занималась незащищенным сексом.

– Да это вроде и так понятно.

Она смеется. Никто из них так и не сделал ни полшага в направлении клиники.

– Ты много занималась сексом? – спрашивает он.

Вопрос ее удивляет, но отвечает она скорее охотно.

– Это был мой первый раз.

– Вот черт.

– Ага.

– И как это было?

Она отвечает очень не сразу.

– Вообще-то это было очень здорово, – говорит Кейси, и тут, впервые за много лет, прямо при нем она не сдерживается и плачет.

Бумаг заполнять немного, поскольку "РПБ" не принимают страховку. Впрочем, Кейси и так бы ей не воспользовалась, не желая объясняться на тему компенсаций, которые пришли бы по почте Дениз. Раннее прерывание обходится в 628 долларов. Ему думается, круглое число было бы столь же несообразным. Он принес наличные, разом ополовинив свой счет и сообщив всей операции душок нелегальщины. Расплатившись, он догоняет Кейси в комнатке ожидания с двумя кожаными диванами, кулером и двумя журнальными столиками с россыпью брошюр, которые все как одна излучают бодрость и жизнелюбие.

Кейси берет брошюру и принимается читать ему вслух: "Вся процедура занимает менее десяти минут. Боль в процессе операции терпима и длится всего несколько минут. Восстановительного периода не требуется. Женщины покидают кабинет и сразу возвращаются к своим ежедневным делам".

– Звучит потрясающе, – говорит он. – Почему все не пользуются этим способом?

– Срок должен быть между пятью и десятью неделями. После этого уже только хардкор.

Несколько минут они сидят, компанейски помалкивая. Он откидывается на спинку и закрывает глаза, ощутив внезапный мощный прилив необъяснимой усталости.

– Можешь мне что-нибудь рассказать? – спрашивает Кейси.

– Что?

– Что угодно. Просто поговори со мной, пока не вызовут.

– Не знаю, что сказать.

– Тебе одиноко?

– Сейчас?

– Вообще.

– Не знаю. Иногда.

– У тебя есть девушка?

– Нет.

– А кто-то для секса?

– На днях я приводил домой женщину.

– Ну, колись, Сильвер. И как оно?

– Она хотела, чтобы ее просто обняли.

– Бедняга!

– Да пустяки, бог с ним. Секс сам по себе часто слишком переоценивают.

– Сказал он беременной дочери перед абортом.

Сильвер улыбается. Несмотря на все его усилия, она стала смышленой, остроумной, красивой и отлично воспитанной девочкой. Порой, когда они вместе, от мысли, что он потерял, перехватывает дыхание, поэтому ему было так тяжко быть рядом все эти годы после развода.

В комнате слишком тепло, даже под струей кондиционера, а звон в левом ухе уже перешел в треск. Он задерживает дыхание и прижимает ладони к ушам, испуская низкое гудение, чтобы перекрыть этот шум. Спустя пару секунд писк понемногу утихает, а потом, на удивление, и вовсе обрывается. В голове воцаряется благословенная тишина.

– Папа!

Она назвала его папой, отмечает он.

Он открывает глаза и видит, что Кейси стоит над ним и явно жутко перепугана.

– Что с тобой? – спрашивает она.

Он открывает рот сказать, что все отлично, просто он немного устал. Он чувствует, как слова образуются в его горле, но наружу ничего не выходит. Кейси на секунду исчезает и появляется вновь с женщиной средних лет, одетой в белый докторский халат.

– Мистер Сильвер? – окликает она. – Вы меня слышите?

– Разумеется, я вас слышу, – отвечает он и пытается подняться.

Но ничего не происходит. Он не чувствует своих ног, не в силах пошевелить губами, не может издать ни звука. На мгновение он закрывает глаза. Он никак не свыкнется с этим безмолвием в голове, ни малейшего жужжания. Такой тишины он не помнит многие годы. Он хочет обернуться в нее, как в одеяло и с облегчением выплакаться.

Когда он снова открывает глаза, он уже в больнице.