Первый год. Чужая эра

Собравшись с силами и отбросив мертвое тело, Михаил встал. Он чувствовал, что весь промок в чем-то теплом, разном. С груди упали куски чьей-то одежды и тела. «Сайга» осталась болтаться на шее. Шатаясь, комендант попытался закрыть двери, с обеих сторон заваленные телами, но это было уже невозможно, да и бесполезно. За его спиной в дергающемся свете проскочил человеческий силуэт и умчался прочь. Звуков почти не было.

КПК.

Михаил неровно побежал по коридору в сторону лестницы, к штаб-этажу. На лестничной клетке на него кто-то неожиданно выскочил, и комендант тут же выстрелил. В ответ раздался жалобный крик и шум скатывающегося вниз по ступенькам тела. Свой? Чужой?

Уже неважно.

Казалось, бой идет везде, но только не там, где находился комендант. Всюду лежали тела жителей Башни и незваных гостей, но живых – живых уже не было. Пробежала собака, взвизгнула и ринулась быстрее вдоль стены. Свет мерцал, почти каждая лампа была забрызгана красным. Башня словно тряслась – или трясся сам Михаил.

Перед подъемом к штаб-этажу на полу сидел раненый – судя по лохматым волосам и почти обнаженному телу, один из нападавших. Он злобно, исступленно бил головой мертвое тело Вадима Николаевича о ступень лестницы и дергался из стороны в сторону. Из спины его хлестала кровь. Михаил остановился, шатаясь, и направил на него дробовик. На коменданта повернулось обезображенное, полное безумия лицо с окровавленным ртом и вперилось в него красными глазами. Михаил спустил курок. Выстрела не последовало.

Держащий за голову доктора безумец издал что-то, похожее на рык, и дернулся назад. Михаил замер. Тварь еще раз, как-то неуверенно, ударила голову об пол. Жуткий, холодный звук кости, касающейся бетона. Михаил не услышал его, а почувствовал. А затем тварь замерла, быстро и неровно дыша.

Михаил медленно двинулся наверх, глядя на врага. Безумный гость провожал его, следя за ним бегающими глазами, но все так же не двигался. Комендант, не соображая, дошел до двери, медленно достал ключ, только сейчас вспомнив про пистолет. Покрытый кровью безумец ничего не делал, лишь злобно, яростно дышал и дергался, словно ненавидел сам воздух. Михаил вошел и заперся изнутри.

В штаб так никто и не ворвался. Здесь просто никого не было. На столе все так же стояли бутылки, продолжала дымиться пепельница. Лишь перед центральным компьютером стоял спиной старший инженер. Неподалеку лежал КПК, подключенный к системному блоку сервера.

Судя по тому, что инженер даже не обернулся, скорее всего, его тоже оглушило взрывом. А может, он просто не хотел отвлекаться. Пощелкивая мышкой, измазанной в густой крови, Дядя Коля изредка нажимал что-то на клавиатуре. Через его плечо Михаил увидел программу управления генератором, написанную для них давно погибшим программистом. Зеленоватое, схематичное изображение генератора, шкалы, цифры. Даже при обрыве главных линий контроль сохранялся с помощью запасного узла и сотен метров витой пары. В любую секунду инженер мог нажать кнопку и уничтожить генератор. Уничтожить Башню.

Комендант замахнулся дробовиком, держа его за ствол, и ударил старшего инженера по затылку. Тот упал, выпучив глаза, из его носа сразу пошла кровь. Он попытался схватиться за пистолет, но не смог и заерзал на полу. Михаил, опустившись прямо на инженера и прижав его к полу, сжал дробовик до боли в пальцах и занес его над головой дяди Коли.

За то, что пришлось соврать.

За то, что пришлось снять датчик.

За то, что не справился, не защитил.

За неуважение.

За все…

За то, что он, комендант, сегодня выдал сам, по глупости, местоположение Башни.

Михаил теперь бил не прикладом, а стволом. На последнем ударе «Сайга» выстрелила, и размозженная голова инженера просто исчезла, а оружие вылетело из рук. Ослепший на мгновение Михаил отвалился к стене, но тут же протянул руку и схватил КПК. Вырвав его и уронив вместе с ним системный блок, он бросил прибор в сторону. На экране компьютера погас сигнал бедствия.

Слух медленно возвращался к Михаилу. В дверь стучали и что-то кричали. Может быть, это были свои, но проверять комендант уже не хотел. Убедившись, что генератор не работает и не загорится, он открыл потолочный люк, приставил лестницу и полез на крышу.

Буря словно рвала город на части. Ветер не свистел – он орал, как будто бы от боли орал сам город. Грозовой фронт сходился над рекой. Дождь болезненно бил в лицо. Молнии, вырывающиеся из низких туч, ударяли в здания, в воду, в остовы машин. Грохот стоял такой, что невозможно было услышать ничего другого. Башня ощутимо шаталась.

Михаил огляделся. Под почти сорванными ветром тентами еще лежали запасы сигнальных огней, которые должны были обеспечить навигацию железногорским вертолетам. Моментально промокнув и замерзнув, Михаил закрыл люк и двинулся к тентам. Добрался, ногой перевернул ящик. И в этот миг увидел – далеко, почти в центре города, – разметанные сигнальные огни на прибрежной высотке. Так вот куда сел «Авангард»… Жаль.

Михаил подобрал фальшфейер, зажег его и бросил в кучу, к остальным. Пусть знают, что Башня стоит, что не взорвалась, что выдержит.

Комендант не знал, что будет дальше. Он хотел еще раз окинуть город взглядом, поднять в себе какие-то чувства. Вдохновиться перед неизбежным финалом. Но единственным, о чем он думал, было то, что это именно он, Михаил, виноват во всем, что случилось. Он сказал, проболтался в радиоэфире, зная, что его, скорее всего, прослушивают. Он подвел их всех. Как подвел тех, кого отпустил в Дом. Все его решения были ошибкой. Всегда.

Михаил стоял на краю площадки, с которой должны были забрать почти сотню человек сегодня днем, в последнюю неделю весны. Он стоял, и снова ненавидел. Но теперь он ненавидел не себя, дядю Колю или обстоятельства. Он просто, целиком, ненавидел всё без остатка. Не было отречения, искупления. Была отчаянная ненависть, граничащая с презрением. И еще была невыразимая усталость. Комендант сделал шаг. Дальше – только пропасть в дождь.

Люк на крышу открылся. В свете сигнальных огней показались фигуры. Михаил обернулся, мокрый, раненый, уставший и злой. На него медленно двигались трое.

Дошли все-таки, вслед за всегда бегущими впереди них безумцами. Прослушали, узнали. Еще одна их небольшая победа. Кто они? Да какая разница.

Не важно.

Михаил понимал, что сейчас ему нужно прыгнуть. Это было бы красиво, эффектно. И честно. Как капитан с тонущим кораблем. Картинно и зрелищно. Но у него уже не было сил. Он упал на колени, и вдруг все понял.

Понял, все это – неважно. Ему не нужно бояться и нервничать, нести ответственность и быть кому-то должным. Хватит с него отдавать, переживать. Он не хочет умирать. Башне эта его гибель не нужна, она ее не заметит – ей просто плевать на всех. Ей неважно.

Они медленно шли к нему. Их худые спокойные лица ничего не выражали. Только из-под капюшонов плащ-палаток, слишком спокойно висящих на таком ветру, блестели глаза. Они шли уверенно, твердо, словно ни ветра, ни грома не было. Им было все равно. Им тоже было неважно.

Когда они подошли почти в упор, Михаил посмотрел каждому в глаза, а затем протянул ближайшему руку. Ему помогли встать и повели назад, вниз, вниз, к выходу из Башни, брошенной, уже пустой и ждущей новой жизни.

Михаил спускался и понимал, что принял решение, которое до конца своих дней будет считать самым правильным.

Конец

* * *

– Вы там как будто были… – скептически, медленно сказал после большой паузы Кислевский, окончив записывать все и в блокнот, и на диктофон.

– Я его знаю хорошо, – ответил Гришин и выпил вторую за вечер стопку. – Знал, в смысле.

Кислевский, в начале рассказа угостившись водкой, пока ко второй не притрагивался.

– Кого, коменданта Башни?

– Ага. Слабый он был. Хотя деятельный.

– Как-то странно, чтобы слабый человек в Башне на главной должности сидел.

– А я думаю, Данила, после всего этого только слабые-то и остались.

Кислевский убрал блокнот, понимая, что история, которую он получил в совершенно неожиданном формате, окончилась, и потянулся в карман за пачкой сигарет.

– А мне кажется, что только сильные. Можно у вас курить?

Курить обычно было можно везде и всюду, но из вежливости Кислевский все же поинтересовался. Гришин, к его удивлению, без особой радости уставился на вытащенную сигарету.

– Сильные все, Даня, это теперь те, одуревшие. А мы – слабые. Ты вот слабый.

И он, кивнув на сигарету, вытащил из ящика стола большую пепельницу в виде рыбы, начисто отмытую.

– Кури уж, что.

Кислевский, уже неуверенно, потянулся в карман за спичками и, вспомнив, что отдал их Гришину, начал искать взглядом коробок на столе. Однако обнаружил он только горстку щепок, лежащих под пальцами собеседника. Тот, словно сам только заметив это, смахнул мусор в ладонь и бросил в картонную коробку под столом.

– Вот, на, – сказал он, протянув журналисту тяжелую зажигалку с косым отверстием для пламени. Кислевский прикурил, чуть не опалив нос длинной струей зеленоватого огня, и рефлекторно убрал зажигалку в карман. Гришин этого не заметил, или не придал значения.

– Доложить бы надо, что ты приехал, – сказал он и пощелкал по клавиатуре ноутбука. – А связи-то нет… Опять оборвалось что-то. Сотовый ловит?

Кислевский поглядел на треснувший экран и помотал головой.

– Уже пару дней как беда с ней. А по рации вы можете?

– Не велено пока. Только проводами или сотой, до особого распоряжения. Ну, подождем.

Кислевский пожал плечами.

– Все равно, как-то вы так… художественно рассказываете. Я узнавал детали, но там ни про генератор этот, ни про… в общем, там все… – Кислевский развел руками.

– Не так? – спросил Гришин. – Сухо?

– Ну да. Вот откуда вы можете знать, как он умер? И что к нему эти… – Кислевский слегка замялся, – холодные могли прийти?

Гришин слегка пожал плечами.

– Холодные? Неплохо. Ну давай будем считать, что это художественный вымысел.

– Нет, ну ладно, будем считать, но… Мне же не байки нужны. Мне нужны факты какие-то интересные, истории.

– А чем тебе не история?

– Ну вдруг вы ее выдумали? – спросил Кислевский, разгоняя висячий густой дым. Гришин тоже махнул, отгоняя табачную завесь от своего лица, и поморщился.

– Слушай, Даня, а что ты хочешь написать вообще?

– Я же говорил – некое такое…

– Некое, такое, – раздраженно перебил Гришин и налил себе еще водки, однако пить не стал. – Журналистика, типа, да?

– В целом, да.

– «В целом»… Язык у тебя, Даня, забит. В тексте тоже видно. Не журналистика, не беллетристика. Так, казуистика.

Гришин снова открыл листы с текстом Кислевского, чем вызвал у последнего сильнейшее раздражение. Датчик на шее журналиста издал недовольный писк. Гришин настороженно поглядел на гостя.

– Ты Пулитцера, что ли, хочешь получить?

Кислевский не нашелся, что ответить, и поглядел на Гришина с удивлением. «Казуистику» и «Пулитцера» он уже и сам успел позабыть.

– Вот ты, получается, у нас последний журналист, так?

– В целом… – начал Кислевский, осекся и нахмурился сильнее. Замечание простого сторожа о забитости языка его весьма задело.

– А зачем тебе быть последним журналистом, а не первым писателем?

– В смысле?

– Сиськи свисли, – хмыкнул Гришин и опрокинул стопку, недовольно и со свистом втянув носом воздух. – Вот ты читал много? Помнишь книжки, например, про войну? Про Великую отечественную, или там, скажем, наполеоновскую?

– Помню.

– А сколько из них было написано прямо во время войны? По горячим впечатлениям?

Кислевский задумался и вновь пожал плечами. Вопрос показался ему провокационным и немного бессмысленным.

– Вы к чему это?

Гришин вместо ответа встал и молча вышел в соседнюю комнату. Послышался какой-то лязг, похожий на звон металлического подноса, и тихий мат. Через пару минут он вернулся, и, принявшись вытаскивать из дальнего ящика, служившего холодильником, консервы и галеты, наконец ответил.

– Людям, Даня, нахрен не нужны просто истории, факты про то время. Оно было-то вон, в прошлом году, считай. Они всё это помнят, до кошмаров. Им зачем документальные сводки?

Усевшись за стол и закрыв ноутбук, он открыл консервы ножом. Кислевский заметил, как трясутся его руки.

– А вот если ты не хронику писать будешь, а книгу, прям настоящую книгу, со всеми этими «он подумал, он посмотрел» – то это другое…

Гришин закашлялся, глубоко и хлипко, и, проморгавшись, продолжил:

– Другое дело. Прямо вот как есть. Будешь первым писателем своей «Новой эры».

– «Чужой».

– Ну да, ты понял, про что я.

– Но так я ж не писатель…

– Ну и не журналист. Кто у тебя редактор? Начальник отдела оповещения, Ермолаева? Или куратор штаба?

Кислевский протянул руку и взял стопку. Гришин положил несколько кусков безымянной рыбы из консервов на галеты, и поставил тарелку между ними.

– Ты журналистом вообще работал?

– Да, в «Проспекте Мира» и еще в паре мест.

– А вот теперь будешь ты не последним журналистом постапокалипсиса без редакции, а первым писателем. Тогда и в голимых сухих фактах надобность отпадет.

Гришин налил себе еще, а Кислевский наконец выпил и вернул на стол пустую стопку. Только сейчас он распробовал, что водка была с каким-то ягодным привкусом.

– Звучит как-то… амбициозно.

– А в мире, Даня, слишком мало людей осталось, чтобы можно было жить без амбиций.

На этих словах Гришин вновь встал и вышел из зала в соседнюю комнату. На этот раз не было его весьма долго, и заскучавший Кислевский тоже поднялся, осматривая захламленное помещение, а затем выглянул в коридор.

– А что за ватман, зачем? – крикнул он и немного смутился. Звук голоса оказался громче, чем ему хотелось.

– Это для фото. Всех, кто приходит, мы фотографируем – я или егерь. Рост пишем и имя, если говорят. Или клички.

– Даже тех, кого не пускаете?

– Их – в особенности, – сказал Гришин, возвращаясь. Теперь под камуфляжной курткой виднелась застиранная белая майка.

– А можно я вас сфотографирую? – видимо, вспомнив про собственный фотоаппарат, спросил журналист, но начальник общественной приемной живо замотал головой.

– Нет, нельзя. Я… не в лучшем виде. Не надо. Зачем тебе?

– Ну, для истории.

– Я еще не история. Обойдешься, – сказал он с усмешкой, и, усевшись в кресло, спросил: – Ты на склад сейчас пойдешь, или еще одну рассказать?

– Давайте еще одну.

Клетка

Лето.

Резкий, неприятный звон будильника вырвал Ореха из тревожного сна. Он мгновенно открыл глаза и прислушался к телу. Как и вчера вечером, его все еще слегка подташнивало. За три дня размещения на борту «Циклопа» Орех так и не смог привыкнуть к временами набегающей качке и подступающей легкой тошноте.

Силясь побороть очередной приступ, он сидел на своей койке, спросонья нервный и злой. Его злил не ранний подъем после трехчасового сна и даже не ставшая уже почти привычной тошнота. Злило его то, что вчера вечером старшина и капитан в один голос утверждали, что «Циклоп» подойдет к точке назначения в семь утра. На часах Ореха было уже 6.40, но никакого городского пейзажа за иллюминатором, забранным снаружи решеткой, видно не было. Судно, покачиваясь, шло в рассветном тумане погасив огни, словно в пустоте. Значит, опять придется ждать. Прятаться на воде и томиться в медленном ожидании момента, когда к берегу можно будет пристать без лишних рисков.

Это вот ожидание и злило Ореха.

Судя по тому, что никто не метался по палубе с тихой руганью, торопиться было некуда. Орех глотнул воды из фляжки и выпил таблетку, а затем снова завалился на койку. Закрыв глаза, он явственно ощутил, как сильно качается судно, с трудом прорываясь через буйную реку. Палубой выше кто-то громко затопал и начал методично ронять на пол что-то гулкое, а затем принялся вторить грохоту зычным басом. Орех мысленно пожелал неизвестному выпасть за борт и тут же заснул.

– Незнамов, подъем, твою мать! Охренел, что ли?! – на удивление мерзкий голос старшины вырвал Ореха из дремы. – Встал-оделся!

Старшина хлопнул дверью и пошлепал куда-то мокрыми ногами. Орех снова встал, и на этот раз его охватило чувство жуткой усталости. Тошнота отступила, хотя начала болеть голова. Часто моргая, он выглянул в иллюминатор. Снаружи, в слоях утреннего тумана, проплывали подъемные краны. Значит, судно уже в городской черте и с успехом миновало опасные руины, оставшиеся от моста «Трех Топоров». Ждать все-таки не нужно.

Старые, ржавые береговые конструкции напоминали жирафов и еще каких-то экзотических зверей, названия которых Орех не мог вспомнить. Они, казалось, пришли на водопой к могучей реке, да так и остались здесь, стоя по колено во взбесившемся Енисее. Пронзая клочья тумана, висели линии электропередач. Еле различимые, на берегу ржавели контейнеры. Торчал из воды сгоревший остов речного трамвайчика «Заря». От пейзажа веяло тоской и холодом.

Орех быстро оделся, умыл лицо пахучей водой из умывальника, прополоскал рот, подхватил свой рюкзак и поднялся на палубу.

Холодный утренний воздух и туман совершенно не прогоняли навалившуюся сонливость и головную боль – ту самую сонливость, которая заставляет ненавидеть весь мир, начиная с самого себя. От пронзительного ветра с реки Ореха сразу пробила неприятная дрожь. Он плюнул за борт, протер глаза, глубоко зевнул и огляделся. Видно было только ближайший, правый берег реки. Левый полностью тонул в тумане и низких серых тучах. Орех потянулся, хрустнул спиной и направился в столовое помещение. Раз уж опаздывают, так хоть поесть можно будет нормально, по расписанию. Завтракать он совершенно не хотел, но понимал, что в наступивший между приступами тошноты промежуток сделать это необходимо.

Боевой экипаж «Циклопа», все пятнадцать человек, уже сидели за столом. И делали самое мерзкое, что могли, по мнению Ореха, делать люди утром: шутили. Шутили просто, по-солдатски, преимущественно на темы скабрезные. Орех за годы службы в десанте и Службе быстрого реагирования так и не привык к этому утреннему юмору. К тому же Орех не мог избавиться от легкой зависти – никого из молодых, энергичных, жадно поглощающих завтрак временных сослуживцев не тошнило.

– Незнамов! А кто на твоем лице спал?

И в таком духе.

То ли из-за хорошего настроения, то ли из-за желания поддержать Ореха перед заданием все разом обратили на него внимание с неожиданным дружелюбием.

В отряде к временно назначенному бойцу относились странно. Молодые солдаты явно его уважали, хоть и пытались скрыть это за колкостями и унылым юмором. Орех, который был старше большинства из них минимум лет на пять, со своим послужным списком в ВДВ очень быстро заслужил среди молодняка особое почтение. Впрочем, за это недолгое время к нему еще не успели привязаться – никто из младшего состава не знал, как долго он будет приписан к судну и чем толком будет заниматься. Потому Ореха приятно удивило неожиданное внимание сослуживцев этим утром.

В столовую вошли врач и старшина. Последний, окинув помещение хмурым мутным взглядом, по-утреннему хрипло гаркнул:

– Смирно!

Все встали со своих мест, построились.

– Приборы!

Бойцы быстро вытащили наручные КПК и принялись закреплять датчики на висках. Самый молодой из них, который только месяц как служил на «Циклопе», выронил устройство и тихо выругался. Остальные засмеялись.

– Тихо! – рявкнул неприятным голосом старшина. – Что, Губка, руки кривые совсем стали?

– Никак нет, – тихо произнес рядовой Губин и нацепил прибор.

Врач, азиат с изможденным лицом, из так называемых «китайцев», медленно прошел по строю бойцов и вколол каждому утреннюю дозу сыворотки, сверяясь с приборами. Датчики тихо, ровно попискивали. На Орехе он замешкался, так как тот был полностью одет, и немного повозился, закатывая рукав. Оценил показания датчиков.

– Опять спали мало, Незнамов? – поинтересовался врач.

– Никак нет, – произнес Орех, поглядывая поверх головы врача в иллюминаторы, за которыми был только туман.

– Ну как нет, когда да… Все еще тошнит? – уже без особого интереса, устало спросил врач, тоже глядя в сторону.

– Да всех от ваших уколов уже тошнит, – тихо пошутил кто-то в строю, и шутку поддержал негромкий смех.

– А ну тихо, петросяны хреновы! – буркнул старшина.

Врач ввел Ореху инъекцию значительно больше обычной. Перед глазами полетели блестки, голова закружилась.

– Свободны, – сказал врач и медленно побрел назад, в коридор, откуда пришел.

Старшина проводил его до двери и повернулся.

– Так, троглодиты. Быстро все сожрали и пошли работать. Орех – после завтрака ко мне!

Очень уж Орех не любил свое прозвище. Точнее, даже не свое, а прозвища в принципе. От этого несло какой-то мальчишеской забавой, какими-то киношными шаблонами, дешевыми книжками фантастических циклов, которые раньше выставляли на витринах по двадцать в ряд. Ему очень нравилось свое имя, особенно когда его звали полностью, Виктором. Но мода давать всем прозвища надежно укрепилась в рядах СБР, да и за его пределами была в ходу. Некоторые считали, что тому есть веская причина, и даже приводили какие-то доводы на стыке парапсихологии и диванной социологии. Если бы это были хотя бы позывные, Орех бы еще мог их принять. Но клички – клички придавали всему налет какой-то нелепости.

Сам он Орехом стал еще в ВДВ, когда во время одного из неудачных прыжков умудрился выжить. Парашют вдруг скрутило у самой земли, и, пролетев метров тридцать, Незнамов камнем рухнул на землю. Сломал себе ногу и пару ребер, получил ряд травм поменьше. Командир, бледный как поганка, по дороге в санчасть держал руку на его лбу и приговаривал, что Незнамов сильный, что все нормально будет, что он крепкий орешек. А Незнамов лежал почти без сознания и гордился собой – в очередной раз проверил, что не слабо. Так за ним и осталось прозвище – сначала Орешек, а потом и просто Орех. В армии оно особо в ходу не было, а на гражданке так и вовсе исчезло. Но вот уже в СБР, после того как он рассказал о своем прыжковом опыте, прозвище внезапно снова ожило и пристало к нему окончательно.

Остальные из его сослуживцев к прозвищам относились проще. Из-за того, что в ряды СБР, уже после Коллапса, набирали совершенно разных людей, было там много простых гражданских. Половина бойцов из отряда Ореха еще год назад и оружия-то в руках не держала, а до всех событий ребята были, скорее всего, обыкновенными «пацанами с районов». Им, оказавшимся в армейской, даже псевдоармейской, среде, очень нравились все эти игры в клички и прозвища. Сказывались отголоски погибшей масскультуры.

Закончив завтрак, Орех поднялся, помыл посуду и пошел в каюту старшины. Протолкнулся через очередь из речников, ютившихся возле бойлера с кипятком. Взбежал вверх по лестнице, вышел на кормовую часть палубы, поглядел на тянувшуюся позади судна белую пену, поднятую двигателями. Оглядел правый берег. Краны остались позади, и теперь вдоль кромки воды стали маячить силуэты складов. В какой-то момент Ореху показалось, что на берегу стоит человек, но приглядываться он не стал. Нет их здесь, не может быть. Потому тут и пристает «Циклоп».

В каюте старшины было накурено, но иллюминатор он, по понятным причинам, не открывал. Сидя за столом, он с силой нажимал пальцем в сенсорный экран потрепанного планшета и корчил недовольную гримасу.

Если Ореха, в силу его временного статуса, просто своим не считали, то старшину откровенно не любили. Он был довольно глупым и вредным человеком, который привык думать, что разбирается во всем если не лучше, то уж точно не хуже остальных. В обычной жизни он был невыносим – всегда всех одергивал, громко кричал, лез с советами. Была только одна сфера, в которой он признавал себя профаном – медицина. Поэтому перед врачом из китайского корпуса, сопровождавшим рейды «Циклопа», старшина всегда совершенно карикатурно заискивал.

За последние два дня старшина вызывал Ореха не менее пяти раз и детально рассказывал ему о боевой задаче, пережевывая, повторяясь, иногда путаясь. Неужели и сейчас, почти перед выходом, будет повторять?

– Готов, боец?

Старшина последний раз злобно поглядел в планшет, буркнул что-то и посмотрел на Ореха. Тот стоял по стойке смирно, но никаких «Младший сержант Незнамов…» не говорил. Не хотелось Ореху сегодня «выпячиваться» перед ним. В этот день имеет право.

Старшина нахмурился, но, ничего не сказав, указал Ореху на стул. Тот сел, поставив рядом рюкзак.

– Значит так, Незнамов. Со мной ночью связывались из Железки, есть новые директивы, – и он пододвинул к Ореху небольшой кофр, похожий на фотоаппаратный.

– Что это?

– Это, морпех, устройство. Сказано было – членам оперативной группы, то есть тебе, – старшина странно усмехнулся, – это устройство использовать.

«Морпех». Нелепейшее в нынешней ситуации слово, намертво засевшее в словарном запасе старшины по совершенно непонятной причине. Орех незаметно вздохнул, прогоняя просившуюся на лицо гримасу презрения.

Старшина с характерным хрустом открыл кофр и выложил на стол его содержимое – небольшую тактическую видеокамеру, микрофон, компактный жесткий диск с цифровым дисплеем.

– Это видеокамера, – посмотрев на старшину, констатировал Орех.

– Да, камера. У нас таких мало, это зарубежная. Очень хорошая. Закупалась для ФСБ, как я понял. Теперь такие еще нескоро делать будут.

Старшина, аккуратно подняв, повертел камеру в пальцах, со всех сторон ее разглядывая.

– Тебе задача – ее включить и все документировать. Вот к ней инструкция, – перед Орехом на стол легли несколько листов распечатанного текста.

– Прикрепишь себе на голову, тут вот ободок есть, как у датчиков наших, и все.

– А меня по ней не найдут, товарищ старшина? – спросил Орех, мельком взглянув на инструкцию и убрав ее в карман.

– В центре говорят, что нет. Приказ ясен? Снимай все-все. Даже как ты ссышь снимай, пусть порадуются. Тут вот она еще и звук вроде пишет. Будешь как этот… – старшина замахал в воздухе рукой, силясь вспомнить, – блогер!

Он явно был в восторге от прибора. Орех как-то занервничал. Нельзя сказать, что идея ходить и снимать его сильно смущала, но почему-то ему стало не по себе.

– А зачем это, товарищ старшина?

Старшина закурил, жестом предложил Ореху. Тот никак не отреагировал. Старшину это явно разозлило, и, повысив голос, он ответил:

– А мне почем знать, Незнамов. Сказано – значит делаем. Может, они кино хотят посмотреть. Скучно им там, может. Не наше дело. Приказ есть приказ! Свободен! И не проеби аппаратуру – она денег стоит!

Орех вышел из каюты и мысленно усмехнулся. Денег. Сколько слов осталось с того времени, бессмысленных теперь, но въевшихся в язык. Каких денег мог стоить этот аппарат сейчас? Пары каких-нибудь услуг? Упаковки или ящика лекарств? Надежного автомата? Теперь у человечества была одна валюта на всех, универсальная, понятная на любом языке – жадность. Ей теперь можно было оценивать любой товар – от сигареты до вертолета.

По внутреннему каналу сообщили, что несмотря на внезапно спавшую воду, до места они дойдут через полчаса. Чтобы чем-то занять себя, Орех еще раз проверил свое снаряжение, и наконец его настроение слегка улучшилось. Уж чего-чего, а экипировки для него, отправляя на «Циклоп», не пожалели. Надежный, «элитный» А-91, шесть магазинов, «Грач» с поношенным уже, но пока еще рабочим глушителем и тремя дополнительными магазинами, пистолет-транквилизатор из зоопарка, три светошумовые и две боевые гранаты, планшет, веревка с карабинами, качественная разгрузка – настоящие, по нынешним временам, сокровища. Ожившая мальчишеская тяга к подобным игрушкам заставила Ореха улыбнуться. Упаковав все обратно, он заметил, что на столе осталась лежать выпавшая из бокового кармана рюкзака копия его характеристики, которую он предъявлял при подъеме на борт.

«Исполнительный, спокойный, уравновешенный. Четко следует приказам…» Орех вскользь выхватил взглядом несколько слов из текста, убирая помятый лист в стол.

Таким его теперь считали старшие чины на «Циклопе». Ознакомившись с характеристикой от СБР, они даже от Ореха не скрывали своей радости. После Коллапса любой, кто умел держать в руках оружие, был ценен. А если он еще и служил в ВДВ, имел хорошую характеристику от МЧС или от ее правопреемницы – СБР, то такому человеку цены и вовсе не было.

Однако если бы новое руководство Ореха рассказало о такой характеристике его бывшим армейским начальникам, те бы долго хохотали. Орех всегда слыл непослушным, наглым, даже инфантильным бойцом, готовым оспаривать приказы, делать все по-своему и ходить по краю, обитателем «губы». Виктора Незнамова считали человеком, который в любой момент может запросто выкинуть что-то, чего от него никто не ожидает. Такие из армии уходят либо в госпитали, обгоревшие оттого, что упирали гранатомет в стену для усиления выстрела, либо в тюрьмы за убийство сослуживца. Незнамов всегда действовал словно бы на спор, и, разумеется, многим это не нравилось.

Даже в армию в свое время, еще до Коллапса, Орех пошел, словно пытаясь что-то доказать. Родные и друзья его были крайне удивлены этим решением. Все знали о его любви к внезапным выходкам – но бросить учебу и пойти служить… Это казалось слишком даже для Виктора. А он пошел – просто чтобы посмотреть, сможет или нет. И смог. Попал в ВДВ, выдержал первые полгода попыток его сломать и поменять, да так и остался очень странным солдатом. Он вел себя так, словно служба для него была забавой, не больше. Ему постоянно вменяли в вину самодеятельность, инфантильность (хотя, конечно, не этими словами старшие чины отчитывали бойца), обвиняли в том, что он относится к службе как к развлечению. Но толку не было ни от обвинений, ни от взысканий, ни от побоев. Как была для Незнамова служба всего лишь еще одной проверкой себя на прочность, так и осталась.

Впрочем, Ореху в армии даже в чем-то понравилось, хотя наскучило куда раньше окончания службы. Отслужив, он никогда к своим армейским традициям не возвращался, китель и форму в августе не надевал, не пил с сослуживцами, не плескался в фонтанах. Даже дембельского альбома у него не было. Отслужил, проверил себя – и словно забыл. Забыл надолго, до самой катастрофы.

Но это было раньше.

Орех вытащил видеокамеру, оглядел её и закрепил над левым ухом.

Прилагавшийся планшет выдавал изображение, которое, впрочем, под лампочкой каюты было видно плохо. Орех покопался в настройках – функционал был хорош. Высокая четкость, стабилизатор, режим съемки в темноте. Какая-то военная версия экстремальной камеры. Выключив прибор, Орех сел на стул и закрыл глаза. Снова накатило желание спать, но откуда-то из глубины пришла тревога, и сон не шел. Ему совсем не нравилась эта затея с камерой. Интересно, кто это придумал? Руководство СБР? Или люди из института? А самое главное – зачем? Не может же быть, чтобы СБР решило его, Незнамова, проверить? Спустя почти год? Вряд ли…