Замогильные записки Пикквикского клуба

При входе клиентов он писал, и перо его скрипело немилосердно, быстро перебегая от одной строки к другой. Когда Перкер поклонился и представил его вниманию своего клиента, м‑р Сноббин осторожно воткнул в чернильницу свое перо, пригласил гостей садиться и, погладив свою левую ногу, сделал знак, что они могут говорить.

– Имя моего клиента – Пикквик, – начал Перкер, сделав предварительно подобострастный поклон.

– Ну?

– Он ответчик по делу вдовы Бардль.

– Ну?

– Вам, кажется, известны отчасти подробности этого дела.

– Меня ангажировали защищать его на специальном суде присяжных?

– Так точно.

– И деньги внесены в мою контору?

– Все сполна.

Сержант понюхал табаку и приготовился ожидать дальнейших объяснений.

– Прежде, чем вы окончательно примете на себя оффициальную обязанность нашего защитника, сэр, – сказал Перкер, – м‑р Пикквик желает лично вас удостоверить, что жалоба против него, с нравственной точки зрения, не имеет ни малейших оснований и он идет на суд с чистым сердцем и чистыми руками; в противном случае, если б на совести его лежало какое-нибудь пятно, он бы прекратил этот процесс в самом начале, удовлетворив справедливым требованиям вдовы Бардль. Так-ли я излагаю ваши мысли, почтеннейший? – заключил маленький адвокат, обращаясь к м‑ру Пикквику.

– Совершенно так, – отвечал м‑р Пикквик.

Вооружившись очками, сержант Сноббин осмотрел ученого мужа с ног до головы, при чем едва заметная улыбка проскользнула по его морщинистому лицу. Затем, обращаясь к Перкеру, он проговорил:

– Запутанное дело?

Перкер пожал плечами.

– Вы намерены пригласить свидетелей?

– Нет.

Улыбка на лице сержанта приняла более определенный смысл. Он энергически погладил свою ногу и потом, облокотившись на спинку кресел, кашлянул два-три раза с выражением очевидного сомнения.

Эти зловещие признаки отнюдь не ускользнули от внимания ученого мужа. Сделав судорожное движение, он поправил очки на своем носу и, несмотря на предостерегательные жесты Перкера, сам обратился к великому юристу с выразительною речью:

– Я не сомневаюсь, сэр, что мое желание воспользоваться в настоящем случае вашею опытностью и талантами может для такого джентльмена, как вы, показаться странным и даже необыкновенным.

М‑р Сноббин обнаружил готовность принять степенный вид, но улыбка опять незаметно пробежала по лицу его.

– Джентльмены вашей профессии, сэр, – продолжал м‑р Пикквик, – видят по большей части изнанку человеческой природы, и перед вами, во всей наготе, открывается её дурная сторона. Как судья и адвокат, вы знаете по собственному опыту, как часто судьба честного человека зависит от юридических эффектов. Почем знать, может быть, даже вам, сэр, случалось употреблять обоюдоострое оружие закона против особ, совершенно непорочных и чистых перед судом своей собственной совести. Само-собою разумеется, вы, как и другие великие юристы, увлекаетесь в подобных случаях единственным желанием облагодетельствовать своих клиентов, не обращая внимания на то, что они, может быть, руководствуются исключительно эгоистическими побуждениями, заглушающими в них врожденное чувство совести и долга. Вот почему в общем мнении почтенное сословие юристов считается подозрительным, недоверчивым и даже криводушным. Имея в виду все эти соображения, я был бы, конечно, не в праве сетовать, если б вы, в свою очередь, подозревали во мне, как в будущем своем клиенте, низкие побуждения и мысли, недостойные честного джентльмена; тем не менее, однако ж, я считаю своей обязанностью рассеять такие подозрения, если уже они закрались в вашу душу. Итак, сэр, позвольте еще раз повторит вместе с моим адвокатом, что я совершенно невинен в этих гнусных кляузах, которые взводят против меня вдова Бардль и её бесчестные адвокаты. Знаю очень хорошо и заранее уверен, что содействие ваше на суде присяжных будет для меня бесценно; но если, сверх чаяния вы еще сколько-нибудь сомневаетесь в моем благородстве, я готов великодушно отказаться от вашей помощи и даже прошу вас покорнейше не принимать в таком случае никакого участия в моем деле.

Прежде чем м‑р Пикквик добрался до половины своей речи, сержант Сноббин перестал его слушать, и заметно было по всем признакам, что мысль его бродила далеко от назидательных сентенций, излагаемых ученым мужем. По-видимому, он совсем забыл о своих клиентах и уже снова взялся за перо, чтобы излить на бумагу юридические мнения, накопившиеся в его голове; но м‑р Перкер снова пробудил его внимание, предложив к его услугам свою золотую табакерку.

– Кто-ж будет моим помощником в этом деле? – спросил Сноббин, нюхая табак.

– М‑р Функи, – отвечал Перкер.

– Функи… Функи… никогда я не слыхал такой фамилии, – проговорил сержант. – Это, должно быть, еще молодой человек.

– Да, он очень молод, – отвечал Перкер. – Он был в суде только один раз.

– Когда?

– Не помню хорошенько… этому, кажется, будет уже два или три года.

М‑р Сноббин позвонил, и через минуту вошел в кабинет его конторщик.

– М‑р Моллард, потрудитесь немедленно послать за господином… как, бишь, его?

– Функи, – подхватил Перкер. – Он живет в Гольборнской палате, на Грейском сквере. Велите сказать, что я очень желаю его видеть.

М‑р Моллард отправился исполнить возложенное на него поручение. Сержант Сноббин впал в задумчивость, из которой он вышел не прежде, как по прибытии самого м‑ра Функи.

Это был совершенно взрослый и развитый мужчина огромного размера, хотя в деле юриспруденции он мог казаться совершенным младенцем Обращение м‑ра Функи отличалось чрезвычайной застенчивостью, и он говорил, беспрестанно заикаясь, что, впрочем, отнюдь не было его природным недостатком. Робкий, степенный и стыдливый, он сознавал свою юридическую неопытность и очень хорошо понимал, что его взяли здесь на подмогу за неимением лучшего юриста. Он трепетал перед сержантом и до крайности был вежлив с адвокатом ученого мужа.

– Кажется, я никогда не имел удовольствия вас видеть, м‑р Функи, – сказал с надменным снисхождением сержант Сноббин.

М‑р Функи поклонился. Он имел удовольствие видеть великого юриста и привык с детских лет завидовать его громкой славе.

– Если не ошибаюсь, вы назначены помощником моим в процессе вдовы Бардль против Пикквика? – сказал сержант.

Если б м‑р Функи был философ в юридическом смысле, он не преминул бы при этом вопросе приставить ко лбу указательный палец и припомнить, точно-ли было к нему препровождено такое назначение в ряду других бесчисленных дел, которыми он постоянно был занят от раннего утра до глубокой ночи. Но невинный, как младенец, м‑р Функи покраснел и поклонился в другой раз.

– Читали вы эти бумаги, м‑р Функи? – спросил сержант.

На это следовало отвечать, что он еще не удосужился до сих пор вникнуть в сущность дела; но м‑р Функи читал эти бумаги денно и нощно, только о них и думал и во сне и на яву с той поры, как его сделали несколько недель тому назад помощником сержанта, a потому ничего нет удивительного, если он теперь покраснел еще больше и поклонился в третий раз.

– Вот это м‑р Пикквик, – сказал Сноббин, указывая пером на ученого мужа. – Познакомьтесь с ним.

М‑р Функи поклонился м‑ру Пикквику с тем глубоким почтением, с каким обыкновенно молодой юрист приветствует своего первого клиента. Затем он опять обратил свои взоры на сержанта.

– Вам, я полагаю, не мешает посоветоваться с м‑ром Пикквиком, – сказал сержант. – Возьмите его с собой и постарайтесь внимательнее выслушать, что станет говорить м‑р Пикквик. Консультация будет у нас после.

С этими словами м‑р сержант Сноббин махнул рукой и, не обращая больше внимания на своих гостей, погрузился всей душой в огромную кипу бумаг, лежавших перед ним. В бумагах разбирался процесс великой важности относительно одного, умершего лет за сто, джентльмена, который осмелился запахать большую дорогу, ведущую к какому-то неизвестному пункту из другого, тоже неизвестного пункта.

М‑р Функи никак не хотел первым выйти из дверей великого юриста и скромно потащился сзади, когда Перкер и его клиент, оставив кабинет, выбрались на площадь перед домом. Долго ходили они взад и вперед и долго рассуждали о процессе ученого мужа. Результат их конференции не имел положительного характера, и юристы остались при том мнении, что заранее никак нельзя угадать приговор суда присяжных. Хорошо, по крайней мере, то, что на их стороне был сержант Сноббин: это, утверждали юристы, должно было служить великим утешением для м‑ра Пикквика.

После конференции, продолжавшейся около двух часов, м‑р Пикквик забежал опять в квартиру своего адвоката, разбудил Самуэля, спавшего все это время безмятежным сном, и потом они оба отправились в Сити.

Глава XXXII

Холостой вечер в квартире Боба Сойера, студента хирургии.

Мир и тишина в квартале Боро, в улице Лант, разливают меланхолическое спокойствие на всякую чувствительную душу. Здесь вы всегда найдете целые десятки домов, отдаваемых внаймы за самую филантропическую цену. Дом в Лантской улице никак не подойдет, в строгом смысле слова, под разряд резиденций первого сорта; но тем не менее Лантская улица – самое вожделенное место для всякого смертного с философской натурой. Если вы желаете уединиться от шумной толпы и удалить себя от соблазнов лукавого света, я готов, по чистой совести, рекомендовать вам Лантскую улицу, как единственное убежище в целом Лондоне, где вы иной раз не увидите ни одной человеческой души, хотя бы пришлось вам от утра до вечера просидеть у открытого окна.

В этом счастливом захолустьи приютились с незапамятных времен праздношатающиеся переплетчики и букинисты, дюжины две прачек, два-три тюремных агента по части неоплатных должников, небольшое количество домовладельцев, занятых работами на доках, пять-шесть модисток и столько же художников по части портняжного искусства. Большинство жителей промышляет преимущественно отдачею меблированных покойчиков внаймы или посвящает свою деятельность здоровому и сердцекрепительному занятию мытья и катанья многосложных принадлежностей мужского и женского туалета. Главнейшие черты оседлой жизни в этой улице с её внешней стороны: зеленые ставни, билетики на окнах, медные дощечки на дверях и ручки колокольчиков на косяках; главнейшие виды животного царства: трактирный мальчик, юноша с горячими пирогами и бородатый муж с лукошком картофеля на своих могучих плечах. Народонаселение ведет кочевую жизнь и по большей части исчезает по ночам в конце каждой четверти года^[13]. Казенные доходы собираются очень редко в этой уединенной долине, поземельная пошлина сомнительна, и водяное сообщение весьма часто прерывается.

М‑рь Боб Сойер и неизменный друг его Бен Аллен сидели задумавшись перед камином в скромной квартире первого этажа. Был вечер, и они ожидали м‑ра Пикквика с его друзьями. Приготовления к принятию гостей были, по-видимому, окончены. Зонтики из коридора были взяты и поставлены в темный уголок за дверью гостиной, шаль и шляпка хозяйской служанки не украшали более лестничных перил; на половике перед наружной дверью были одни только калоши, забрызганные грязью. В коридоре на окне весело горела сальная свеча, озаряющая мрачный путь в квартиру студента медицины. М‑р Боб Сойер самолично путешествовал за крепкими напитками в погреб иностранных вин и воротился домой сопутствуемый мальчиком, который, чтоб не ошибиться домом, шел по его следам с корзинкою бутылок. Горячий пунш, приготовленный в спальне, уже давно шипел в объемистом сосуде из красной меди; маленький столик для карточной игры, покрытый зеленым сукном, был поставлен в гостиной на приличном месте. Рюмки и стаканы, взятые на этот случай из ближайшего трактира и у хозяйки, были расставлены в симметрическом порядке на подносе, который скрывался до времени за дверью на площадке.

Но несмотря на эти в высшей степени удовлетворительные признаки домашнего комфорта, лоб м‑ра Боба Сойера, сидевшего перед камином, был омрачен каким-то зловещим облаком думы, гнетущей его мозг. Выражение дружеской симпатии проглядывало также весьма резко в чертах м‑ра Бена Аллена, когда он пристально смотрел на уголья в камине.

После продолжительного молчания, м‑р Аллень открыл беседу таким образом:

– Ну, да, это нехорошо, что она заартачилась как нарочно на этот случай. Что бы ей подождать до завтрашнего утра?

– Поди, вот, толкуй с ней, – отвечал м‑р Боб Сойер: – если она разбушуется, сам чорт ее не уломает. Презлокачественная натура!

– Ты бы ее как-нибудь подмаслил.

– Подмаслил, да что в этом толку? Она говорит, что если я сзываю гостей и намерен задавать балы, так мне, дескать, ничего бы не стоило уплатить ей «этот маленький счетец».

– Неужто она не понимает, что балы можно благоразумному джентльмену давать экономически, особыми средствами, не истратив ни гроша?

– Я говорил ей то же самое, да она решительно ничего не хочет слушать: наладила одно и тоже!

– A сколько ты ей должен?

– Безделицу! Всего только за одну треть с небольшим, – отвечал м‑р Боб Сойер, махнув с отчаяния обеими руками.

Бен Аллен кашлянул совершенно безнадежным образом и устремил пытливый взгляд на железные прутья каминной решетки.

– Неприятная история! – сказал наконец Бен Аллен. – Что, если ей вздумается при гостях снять дверь или выставить рамы! На что это будет похоже?

– Ужасно, ужасно! – проговорил Боб Сойер.

Послышался легкий стук в наружную дверь.

М‑р Боб Сойер выразительно взглянул на своего друга, и вслед за тем в комнату просунула свою голову черномазая девочка в грязных стоптанных башмаках и черных бумажных чулках Можно было подумать, что это – заброшенная дочь какого-нибудь престарелого поденщика, который всю свою жизнь сметал пыль с тротуаров и чистил сапоги прохожим.

– Прошу извинить, м‑р Сойер, – сказала девочка, делая книксен. – М‑с Раддль желает с вами переговорить.

Прежде, чем м‑р Боб Сойерь произнес свой ответ, девочка вдруг исчезла с такою быстротой как будто кто-нибудь влепил ей сзади сильный толчок, и, едва только окончился этот мистический выход, послышался опять другой стук в дверь, сильный стук, красноречиво выражавший сентенцию следующего рода:

– Здесь я! Иду на вас!

Еще раз м‑р Боб Сойер бросил беспокойный взгляд на своего друга и проговорил нерешительным тоном:

– Войдите!

Но позволение войти было, казалось, совершенно лишним. Лишь только м‑р Боб Сойер произнес это слово, в комнату вломилась малорослая особа женского пола, с ухарскими ухватками и бледная от злости. Явление её предвещало неминуемую бурю.

– Ну, м‑р Сойер, – сказала маленькая женщина, стараясь принять по возможности спокойный вид, – если вы потрудитесь покрыть теперь этот маленький счетец, я буду вам очень благодарна, потому что мне надобно сейчас отнести хозяину квартирные деньги. Хозяин дожидается меня внизу.

Здесь маленькая женщина принялась потирать руки и устремила через голову Боба Сойера пристальный взгляд на противоположную стену.

– Мне очень неприятно, сударыня, что я обеспокоил вас некоторым образом, – начал м‑р Боб Сойер, – но…

– Ничего, м‑р Сойер, – перебила маленькая женщина, – больших беспокойств тут не было. Деньги мне понадобились собственно нынешний день потому что я обещалась заплатить хозяину за прошлую треть. Мы с ним, знаете, на такой же ноге, как вы со мною. Вы обещались уплатить этот счетец сегодня вечером, м‑р Сойер, и я не сомневаюсь, что вы, как честный джентльмен, сдержите свое слово. Вы ведь не то, чтоб какой-нибудь надувало, м‑р Сойер, – я это знаю.

Выразив это мнение, м‑с Раддль закинула голову назад, закусила свои губы и принялась еще крепче потирать руки и пристальнее смотреть на противоположную стену. Это значило, как выразился впоследствии Боб Сойер, что хозяйка его «заводила паровую машину своей злобы».

– Право, мне очень совестно, – начал опять м‑р Сойер чрезвычайно смиренным тоном, – но дело в том, сударыня, что со мною еще до сих пор продолжаются непредвиденные неудачи в Сити. Терпеть я не могу это Сити. Как много людей в английском мире, которые всю жизнь встречают непредвиденные неудачи в этом странном месте!

– Очень хорошо, м‑р Сойер, – сказала м‑с Раддль, твердо становясь на пурпурные листья цветной капусты, изображенной на киддерминистерском ковре, – a мне-то, позвольте спросить, какая нужда до ваших неудач?

– Но уж теперь… право, м‑с Раддль, не может быть никакого сомнения, что в половине будущей недели я обделаю аккуратно все свои дела. Тогда мы сквитаемся, и, авось, вперед уж не будет больше никаких недоразумений между нами.

Этого только и добивалась м‑с Раддль. Она вломилась в комнату студента именно за тем, чтоб дать простор своим взволнованным чувствам, и если б, сверх чаяния, м‑р Сойер заплатил ей свои деньги, это, вероятно, озадачило бы ее чрезвычайно неприятным образом… Несколько предварительных комплиментов, сказанных на кухне м‑ру Раддлю, совершенно приготовили ее к этой высоко-трагической сцене.

– Неужели вы думаете, м‑р Сойер, – начала м‑с Раддль, постепенно возвышая свой голос, так, чтоб на всякий случай могли ее слышать все ближайшие соседи, – неужели вы думаете, что я перебиваюсь со дня на день для того, чтоб держать в своей квартире тунеядца, который и не думает платить денег? Да разве одна тут квартира идет в расчет? Я покупаю для него яйца, сахар, масло, молоко, и ему не прожить бы без меня ни одного дня. Что-ж, сударь мой, долго-ли вы намерены рассчитывать на чужой карман? Неужто вы думаете, что трудолюбивая и работящая женщина, которая лет двадцать прожила на одной и той же улице… да, сударь мой, ровно двадцать без трех месяцев: десять лет насупротив через улицу и девять лет да девять месяцев с двумя днями в этом самом доме… неужто я должна распинаться из за каких-нибудь праздношатающихся бродяг, которые только и делают, что курят да пьянствуют, да повесничают, да собак бьют, вместо того, чтоб заняться каким-нибудь честным ремеслом? Неужели вы…

– Позвольте, сударыня, – перебил м‑р Бенжамен Аллен.

– Вам что угодно? Можете поберечь свои замечания для себя самого, – сказала м‑с Раддль, внезапно приостанавливая быстрый поток своей речи и обращаясь к гостю своего постояльца с медленною и величественною торжественностью. – Я и не знала, сэр, что вы имеете какое-нибудь право ввязываться в чужой разговор. Вы, кажется, еще не нанимали моих комнат, сэр.

– Разумеется, не нанимал, – сказал м‑р Бенжамен Аллен.

– Очень хорошо, – подхватила м‑с Раддль, – в таком случае, молодой человек, продолжайте рубить и резать кости бедных людей в своем госпитале и держите язык свой за зубами, не то здесь найдутся особы, которые порасквитаются с вами, сэр.

– Ах, какая неразсудительная женщина, – пробормотал м‑р Бен Аллен.

– Прошу извинить, молодой человек, – сказала м‑с Раддль, с трудом удерживая новый припадок гнева, – не угодно-ли вам повторить, что вы сейчас изволили сказать?

– Ничего, сударыня, я не имел намерения вас обидеть, – отвечал Бен Аллен, уже начинавший несколько беспокоиться на свой собственный счет.

– Прошу извинить, молодой человек, – повторила м‑с Раддль громким и повелительным тоном. – Кого, сэр, вы назвали сейчас неразсудительной женщиной? Ко мне, что ли, вы относите это замечание, сэр!

– Что это за напасти, право! – проговорил м‑р Бенжамен Аллен.

– Я спрашиваю вас еще раз, ко мне или нет относится ваше замечание, сэр? – перебила м‑с Раддль, возвышая голос на целую октаву и растворяя настежь обе половинки наружной двери.

– Конечно к вам, – отвечал м‑р Бенжамен Аллен.

– Ну, да, разумеется, ко мне, – сказала м‑с Раддл, отступая постепенно к дверям и возвысив свой голос до самой верхней ноты, чтобы доставить живейшее удовольствие своему супругу, укрывавшемуся на кухне. – Разумеется, разумеется, и всему свету известно, что всякий шарамыжник может безнаказанно обижать меня в моем собственном доме, потому что муженек мой лежит себе, как байбак, не обращая никакого внимания на свою жену, как будто я у него то же, что собака на улице. Нет в нем ни чести, ни стыда (м‑с Раддль зарыдала), ему и горя мало, что два головореза вздумали буянить в его собственной квартире… злословить его жену… срамить… позорить… какая ему нужда? Он спит себе, негодный трус… боится глаза показать… трус… трус…

Здесь м‑с Раддль приостановилась, желая, по-видимому, удостовериться, пробудился ли её горемычный супруг; но видя, что попытки её не произвели желанного эффекта, она медленно начала спускаться с лестницы, заливаясь горючими слезами. В эту минуту вдруг раздался громкий двойной стук в уличную дверь. Раддль застонала и зарыдала во весь голос, заглушая всякий шорох и движение на всем этом пространстве. Когда, наконец, стук, усиливаясь постепенно, повторился до десяти раз, она быстро прошмыгнула в свою комнату и неистово захлопнула дверь.

– Не здесь-ли живет м‑р Сойер? – спросил м‑р Пикквик, когда калитка отворилась.

– Здесь, – отвечала девушка, – в первом этаже. Взойдя на лестницу, поверните направо; – тут и есть.

Сделав это наставление, девушка, принадлежавшая, вероятно, к аборигенам этого захолустья, побежала на кухню со свечою в руках, совершенно довольная тем, что выполнила аккуратно все, что могли от неё требовать в подобном случае неизвестные пришельцы.

М‑р Снодграс, которому досталось войти последним, принял на себя обязанность запереть калитку железным болтом, что задержало его на несколько минут, так как болт не вдруг подчинился усилиям его неопытной руки. Затем почтенные друзья ощупью поплелись наверх, где их принял весьма радушно и учтиво м‑р Боб Сойер, который, однако ж, побоялся сойти вниз из опасения наткнуться на неугомонную м‑с Раддль.

– Здравствуйте, господа! – сказал горемычный студент. – Очень рад вас видеть. Поостерегитесь: тут стаканы.

Предостережение относилось к м‑ру Пикквику, который собирался положить свою шляпу на поднос.

– Ах, что я делаю! – сказал м‑р Пикквик. – Прошу извинить.

– Ничего, ничего, – сказал Боб Сойер. – Квартира, как видите, не совсем обширна; но вы этого должны были ожидать, когда собирались навестить молодого холостяка. Прошу покорно. С этим джентльменом вы уж, кажется, знакомы, если не ошибаюсь?

М‑р Пикквик пожал руку Бенжамену Аллену, и этому примеру немедленно последовали его друзья. Лишь только они заняли свои места, послышался опять двойной стук.

– Это, я думаю, Джек Гопкинс, – сказал м‑р Боб Сойер. – Тсс! Так и есть. Ну, Джек, пошевеливайся скорее.

По лестнице раздались тяжелые шаги, и чрез минуту в комнату вошел Джек Гопкинс. На нем был черный бархатный жилет с блестящими медными пуговицами и пестрая рубашка с белыми фальшивыми воротничками.

– Отчего так поздно, Джек? – спросил м‑р Бенжамен Аллен.

– Задержали в клинике, – отвечал Гопкинс.

– Что нового?

– Ничего особенного. Два, три кадавера и один переломанный субъект.

– Что? – спросил м‑р Пикквик.

– Переломанный субъект. Кто-то, видите ли, упал из окна четвертого этажа, его подняли и привезли к нам в клинику. Случай весьма счастливый, и мы очень рады.

– Вы хотите сказать, что пациент у вас выздоровеет? – спросил м‑р Пикквик.

– Нет, – отвечал Гопкинс беспечным тоном. – Нет, он умрет непременно, но завтра поутру у нас будет блистательная операция. Можно залюбоваться, когда делает операцию Слешер. Спектакль великолепный!

– Стало быть, м‑р Слешер – хороший оператор? – сказал м‑р Пикквик.

– Знаменитость! – отвечал Гопкинс. – Недавно он сделал ампутацию мальчику – нужно было отрезать ногу повыше колена. Что-ж вы думаете? Мальчик в продолжение операции скушал пять яблоков и тминную коврижку. Потом уже, когда все было кончено, он спросил преспокойно, долго-ли будут играть с его ногой? – A нога уж закупорена была в банку.

– Ах, Боже мой! – воскликнул м‑р Пикквик, в величайшем изумлении.

– Э, полноте! Да это у нас нипочем, – возразил Джек Гопкинс. – Не правда ли, Боб?

– Трын-трава, – подтвердил м‑р Боб Сойер.

– Кстати, Боб, – сказал Гопкинс, бросая едва заметный взгляд на внимательное лицо м‑ра Пикквика, – вчера вечером у нас был прелюбопытный случай. В клинику привезли ребенка, который проглотил ожерелье.

– Проглотил что, сэр? – прерваль м‑р Пикквик.

– Ожерелье, – повторил Джек Гопкинс, – но, разумеется, не вдруг, – Это было бы слишком много и для вас, не только для ребенка. Так ли, м‑р Пикквик? Ха, ха, ха!

М‑р Гопкинс был, очевидно, в веселом расположении духа. Получив от ученого мужа утвердительный ответ и еще раз позабавившись над своею остротою, он продолжал:

– Дело происходило вот как. Родители ребенка, о котором я имел честь доложить вам, люди бедные. Сестра его купила себе ожерелье – простое ожерелье из больших черных бус. Ребенок, до страсти любивший игрушки, подтибрил это ожерелье, спрятал, поиграл с ним, разрезал нитку, на которой были нанизаны бусы, и проглотил сперва одну бусу. Это показалось ему превосходною забавой, и на другой день он проглотил еще одно зерно.

– Ах, Боже мой! – воскликнул м‑р Пикквик. – Какой страшный случай! Прошу извинить, сэр. Продолжайте.

– На третий день утром ребенок проглотил уже две бусы, a там, еще через день, угостил себя тремя, и так далее. В продолжение недели он скушал все ожерелье, ровно двадцать пять бус. Сестра, между тем, девушка сметливая, промышлявшая трудами своих рук, скоро догадалась, что пропало её ожерелье, которое, должно заметить, было почти единственным её сокровищем. Можете представить, что она выплакала все глаза, отыскивая свою драгоценность. Все поиски, разумеется, были бесполезны. Через несколько дней семейство сидело за столом и кушало жареную баранину под картофельным соусом. Ребенок был сыт, и ему позволили играть тут же в комнате. Вдруг послышался страшный шум, как будто от крупинок града. – «Что ты там возишься?» спросил отец. – «Я ничего, папенька», – отвечал ребенок. – «Ну, так перестань же» – сказал отец. Последовало кратковременное молчание, и затем в комнате опять поднялся страшный шум. – «Если ты не перестанешь, чертенок, – сказал отец, – я упрячу тебя в темный чулан на хлеб да на воду.» – И когда вслед затем он скрепил свою угрозу толчком, шум и стукотня увеличились, по крайней мере, во сто раз. – «Тьфу ты, пропасть, – сказал отец, – эта суматоха чуть-ли не в нем самом». «Во мне самом, – подхватил ребенок, – я проглотил сестрицыно ожерелье». Ну, само собою разумеется, отец тотчас-же схватил ребенка и побежал с ним в госпиталь, a бусы, можете представить, забарабанили такую тревогу, что ротозеи принялись таращить свои глаза и вверх и вниз, желая разгадать, откуда поднимался такой необычайный шум. Этот интересный субъект теперь у нас в госпитале, – заключил Джек Гопкинс, – и его принуждены были закутать солдатскою шинелью, чтоб он не беспокоил других пациентов этим демонским шумом.

– Необыкновенный, страшный случай! – вскричал м‑р Пикквик, ударяя по столу сжатым кулаком.

– О, это пустяки! – сказал Джек Гопкинс. – Не правда ли, Боб?

– Разумеется, пустяки, – отозвался м‑р Боб Сойер.

– В нашей профессии, могу вас уверить, сэр, бывают иной раз довольно странные явления, – заметил Джек Гопкинс.

– Можно вообразить! – сказал м‑р Пикквик.

За другим стуком в дверь вошел широкоголовый молодой человек в черном парике, a за ним появился скорбутный юноша с величайшими, тугонакрахмаленными брыжжами. Следующим гостем был джентльмен в ситцевой рубашке, украшенной розовыми якорями, и по следам его пришел бледный юноша, с огромными серебряными часами. Прибытие щеголеватого джентльмена в батистовой рубашке и лакированных сапогах довершило окончательным образом комплект ожидаемых гостей.

Вечер открылся приличным образом – стаканами пуншу, благоухавшего ромом и лимоном. Затем среди комнаты поставили зеленый фризовый столик, и последующие три часа посвящены были ученым соображениям по части виста и бостона. Все шло чинно, и раз только, после одного роббера, вышла весьма незначительная размолвка, неимевшая, впрочем, никаких последствий: скорбутный юноша вступил в серьезный разговор с тем самым джентльменом, у которого грудь украшалась эмблематическими изображениями якорей надежды, и намекнул ему деликатно и тонко, что руки его чешутся непреодолимым желанием надавать, в некотором смысле, зуботычин всякому заносчивому джентльмену с якорями на ситцах, на что якорный джентльмен отвечал немедленно, что ладони его зудят лихорадочным стремлением «учинить выпляску» на жирных щеках скорбутистого молокососа. Тем дело и кончилось.

Когда, наконец, приведен был в известность окончательный результат всех робберов и пулек, м‑р Боб Сойер, к удовольствию всех и каждого, объявил, что наступил приличный час для скромного ужина, изготовленного на холостую руку. Гости встали и разбрелись по уголкам, чтоб не мешать готовить ужин.

Но приготовления к ужину совершались отнюдь не с такою быстротой, как, может быть, воображает неопытный читатель. Надлежало прежде всего разбудить черномазую девицу, уснувшую на кухне за столом, – за этой церемонией прошло около десяти минут; но, хотя она встала и даже протерла глаза, – нужно было употребить еще четверть часа, чтобы разъяснить ей сущность дела. Человек, которого посылали за устрицами, к несчастью, не получил предварительного наставления откупорить их на самом месте, a известно, что откупоривать устрицы столовым ножом совсем не так удобно, как двузубой вилкой. Устриц достали весьма немного, и еще менее оказалось жареной говядины и ветчины, хотя мальчишка для закупки этой провизии был заблаговременно отправлен в «магазин германских сосисок». Зато портеру было вдоволь, и каждый с превеликим аппетитом кушал сыр, потому что портер был очень крепок. Таким образом ужин оказался вообще весьма удовлетворительным, и компания насытилась.

После ужина устроили жжонку и подали несколько бутылок спиртуозных напитков. Гости закурили сигары и приготовились пить; но тут вышло одно довольно неприятное обстоятельство, обыкновенное на холостых квартирах. Между столовой посудой, взятой из трактира, замешались четыре хозяйских стакана, заимствованные у м‑с Раддль. Черномазой девице вдруг, ни с того ни с сего, пришло в голову отбирать эти стаканы для мытья, и на этот конец она обошла всю честную компанию, интересуясь знать, из какой посудины, хозяйской или трактирной, пил свой пунш тот или другой джентльмен. Это было нехорошо, даже очень нехорошо, потому что после этой церемонии отбиранья четыре джентльмена остались вовсе без стаканов. К счастью, Боб Сойер, обнаруживая находчивость, редкую в этих случаях, вооружил джентльменов откупоренными бутылками и предложил каждому из них тянуть из горлышка, сколько душе угодно.

Между тем щеголеватый джентльмен в лакированных сапожках, уже давно изъявлявший бесполезную готовность потешить публику своим неистощимым остроумием, решился теперь, пользуясь удобным случаем, выставить себя в приличном свете. Лишь только черномазая девица унесла стаканы, он начал рассказывать длинную историю об одном политическом герое, которого фамилию он совсем забыл, хотя она вертелась у него на языке. Для пояснения дела он пустился в мелочные подробности относительно многих посторонних обстоятельств, тесно соединенных с настоящим анекдотом, которого, однако ж, он, как нарочно, никак не мог припомнить в эту минуту, хотя эту же самую историю он рассказывал более тысячи раз в последние десять лет.