Замогильные записки Пикквикского клуба

Глава XXXI

Имеющая совершенно юридический характер.

В нижних этажах, по разным углам и закоулкам Темпля^[9] разбросаны довольно грязные и темные камеры, куда по вечерам в присутственные дни и по утрам в те дни, когда не бывает заседаний, стекаются бесчисленные полчища мелких чиновников и писарей (clerks) с кипами бумаг под мышкой и в широких карманах. Писарь писарю не чета, это всем известно, и наши английские писаря разделяются на многочисленные разряды. Первое место занимает, разумеется, писец привилегированный, заплативший за себя условленную сумму. Его карьера – быть адвокатом или стряпчим (attorney), и он заранее вникает во все таинства своей будущей профессии. Он одет по последней моде, ездит на балы, держит свой экипаж и отличных лошадей, посещает один или два дома в аристократических улицах и отправляется на каникулы в загородный дом своего богатого отца. Словом, это аристократ между писарями. Второе место занимает salaried clerk, писарь, состоящий на жалованьи, и который обязан жить подле конторы своего патрона. Он получает тридцать шиллингов в неделю, и большую часть этого капитала употребляет на свой туалет и увеселения разного рода. У него есть кресла в театре Адельфи и знакомый погребок, где каждую субботу, перед получением нового жалованья, он проматывает свою последнюю копейку. Это довольно грязная и жалкая карикатура на одного из тех молодых денди, которые между завтраком и обедом гуляют целыми стадами на Гросвенор-сквере. Следует затем писарь в строжайшем смысле слова, писец вечно-цеховой, обреченный судьбою на переписку чужих бумаг от раннего утра до поздней ночи. У него – обширная семья, голодные дети, чахоточная жена, и сам он частенько бывает под хмельком. Это плебей в благородной корпорации писцов. Есть еще писаря – конторные мальчишки, которые бегают на свою должность в синих куртках и сизых панталонах. Они питают справедливое презрение к школьным мальчикам, часто на улицах заводят с ними драку и еще чаще угощают себя портером в распивочных лавчонках. Но мы не решаемся исчислять здесь все виды и роды писарей: довольно того, что всех их можно видеть налицо в грязных камерах Темпля, где в присутственные дни в ходу вся юридическая машина до мельчайшего её винтика.

В углах и закоулках Темпля сосредоточены публичные конторы по судебной части, и здесь-то составляются всевозможного рода покорнейшие просьбы, подаются требования ко взысканию, сочиняют формальные требования ответчиков к суду и фабрикуются другие, более или менее затейливые, деловые бумаги, придуманные великобританским уложением для потехи писарей и адвокатов. Это по большей части низенькие, сырые, подернутые плесенью камеры, где с незапамятных времен на бесчисленных полках березовых шкафов гниют огромные свертки пергамента и бумаги, распространяющие весьма приятный запах, который в ночное время смешивается с благовонными испарениями от мокрых шинелей, разопрелых зонтиков и ароматом сальных огарков.

Недели через две по возвращении в Лондон м‑ра Пикквика и его друзей, в половине восьмого по полудни, в одну из этих контор явился интересный джентльмен в сером фраке и медных пуговицах с иероглифическими гербами. Его длинные, светлые, напомаженные волосы весьма искусно были подпрятаны под поля обветшалой шляпы, и еще искуснее перетягивались через блюхеровские сапоги его узенькие гультики, из которых, по-видимому, колени его готовы были выскочить каждую минуту. Интересный джентльмен вынул из своего фрачного кармана длинный и узкий сверток пергамента и подал его, с подобающим почтением, маститому президенту, заседавшему за главным столом. Немедленно маститый президент напечатлел на пергаменте черный штемпель, в котором человеческий глаз, при всех усилиях, не мог разобрать никакой фигуры. Затем интересный юноша с напомаженными волосами вынул еще четыре лоскутка бумаги, где содержались четыре печатных копии пергамента с пробелами, оставленными для включения имен. Заполнив эти бланки, он осторожно положил в карманы все пять документов, расшаркнулся своими блюхеровскими сапогами, поклонился и вышел вон из трущобы. Этот интересный джентльмен с кабалистическими документами в карманах был не кто другой, как наш старинный знакомец, м‑р Джаксон, письмоводитель господ Додсона и Фогга, которых собственная контора находилась на углу Корнгилля. Вместо того, чтобы воротиться с деловым отчетом к своим патронам, он прямо направился быстрыми шагами в гостиницу «Коршуна и Джорджа» и осведомился, не здесь-ли проживает некто Пикквик.

– Томми, позовите сюда слугу м‑ра Пикквика, – сказала буфетчица «Коршуна и Джорджа».

– Не извольте беспокоиться, сударыня, – сказал м‑р Джаксон: – я пришел по делам, не требующим отлагательства. Будьте так добры, прикажите мне показать комнату м‑ра Пикквика, и я войду сам.

– Как вас зовут, сэр? – спросил трактирный слуга.

– Джаксон, – отвечал клерк.

Слуга взбежал наверх, чтобы доложить о при ходе м‑ра Джаксона; но м‑р Джаксон избавил его от этого труда: он вошел в комнату вместе с ним и не дал ему проговорить ни одного слова.

В этот день м‑р Пикквик пригласил к себе на обед своих трех друзей. Они с большим комфортом сидели вокруг камина и прихлебывали вино из стаканов, когда вошел м‑р Джаксон.

– Здравствуйте, сэр, – сказал м‑р Джаксон, слегка кивая головой ученому мужу. – Как ваше здоровье, сэр?

М‑р Пикквик машинально поставил свой стакан на стол и бросил изумленный взгляд на нежданного пришельца: его память не удержала ни одной черты из физиономии м‑ра Джаксона.

– Я пришел по известному вам делу от господ Додсона и Фогга, – сказал м‑р Джаксон пояснительным тоном.

При этом имени невольная дрожь пробежала по всему организму ученого мужа.

– Извольте, сэр, идти к моему адвокату, м‑ру Перкеру: вы знаете, где он живет, – сказал м‑р Пикквик. – Проводите этого джентльмена, – прибавил он, обращаясь к трактирному слуге.

– Прошу извинить, м‑р Пикквик, – сказал Джаксон, укладывая свою шляпу на пол и вынимая из кармана пергаментный сверток: – Личная служба, публичная обязанность письмоводителя или агента в подобных случаях, вы понимаете, м‑р Пикквик? Честный гражданин немеет перед законом, и там, где соблюдены все законные формы… вы понимаете, сэр?

Здесь м‑р Джаксон, бросив взгляд на пергамент, облокотился руками на стол и взглянул на всю компанию с победоносной улыбкой.

– Мы не станем терять напрасно слов, милостивые государи, – сказал м‑р Джаксон, – позвольте узнать прежде всего, кто из вас носит фамилию Снодграса?

При этом вопросе м‑р Снодграс припрыгнул на своем стуле, и это энергичное движение послужило для сметливого письмоводителя весьма удовлетворительным ответом.

– А! я так и думал, – сказал м‑р Джаксон ласковым тоном. – До вас у меня тоже небольшое дельце… не извольте беспокоиться, сэр.

– До меня! – воскликнул м‑р Снодграс.

– Вот вам subpoena, т. е. приглашение явиться в суд в качестве свидетеля по делу вдовы Бардль и ответчика Пикквика, – продолжал м‑р Джаксон, вынимая шиллинг из жилетного кармана. – Заседание по этому делу назначается четырнадцатого февраля, и это будет специальный суд присяжных. Это собственно вам принадлежит, м‑р Снодграс: извольте получить. У меня еще девять приглашений.

Говоря это, м‑р Джаксон уставил пергамент против глаз м‑ра Снодграса и вложил шиллинг в его руку.

М‑р Топман между тем смотрел с безмолвным изумлением на таинственные действия письмоводителя. Вдруг Джаксон обернулся к нему и сказал:

– Кажется, я не ошибусь, сэр, если осмелюсь назвать вас м‑ром Топманом?

М‑р Топман взглянул на м‑ра Пикквика; но, не заметив в чертах этого джентльмена никакого предостерегающего выражения, объявил скороговоркой:

– Да, фамилия моя – Топман.

– A другой джентльмен подле вас, без сомнения, – м‑р Винкель? – спросил Джаксон.

М‑р Винкель пролепетал утвердительный ответь. Не входя далее ни в какие объяснения, расторопный письмоводитель вручил им обоим по свертку бумаги и по шиллингу.

– Может быть, я вам несколько наскучил, господа, – продолжал м‑р Джаксон, – но уж заодно прошу извинить: у меня тут вписано еще имя м‑ра Самуэля Уэллера, м‑р Пикквик.

– Пошлите сюда моего слугу, – сказал м‑р Пикквик, обращаясь к трактирному слуге.

Озадаченный слуга поспешил исполнить полученное приказание.

– Не угодно-ли вам присесть, м‑р Джаксон, – сказал м‑р Пикквик.

Письмоводитель сел. Друзья в изумлении смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец, м‑р Пикквик прервал молчание таким образом:

– Поведение ваших принципалов, сэр, служит непроницаемой загадкой для всякого честного гражданина; но в этом случае, если не ошибаюсь, Додсон и Фогг намерены употребить против меня свидетельство моих собственных друзей. Так или нет?

Джаксон приставил указательный палец к левой стороне своего носа, желая показать таким образом, что юридические тайны глубоко погребены в его мозгу. Потом он сказал:

– Не знаю, сэр. Мое дело – сторона.

– Какую же другую цель, сэр, могут иметь все эти требования? – продолжал м‑р Пикквик.

– Цели могут быть совсем особенные, – возразил Джаксон, – но это до меня не касается. Спрашивать можете сколько вам угодно; но моя обязанность – молчать.

Здесь м‑р Джаксон улыбнулся еще раз на всю компанию и принялся выделывать своею левою рукою таинственные жесты без всякого определенного значения и смысла.

– Да, милостивые государи, – сказал он в заключение, – клерки господ Додсона и Фогга могут, конечно, иметь свои, более или менее, достоверные, догадки насчет подобных приглашений; но вы всего лучше сделаете, м‑р Пикквик, если с терпением будете ожидать правосудия, которое, смотря по обстоятельствам и следуя требованиям закона, может обвинить или оправдать вас.

М‑р Пикквик бросил взгляд невыразимого презрения на своего ненавистного гостя, и уж из уст его готово было исторгнуться страшное проклятие на главы господ Додсона и Фогга, как в это самое мгновение в комнату вошел его слуга, и проклятие осталось непроизнесенным.

– Самуэль Уэллер? – сказал м‑р Джаксон вопросительным тоном.

– К вашим услугам, сэр, если вам приятно удостоить меня своим знакомством.

– Вот вам subpoena, м‑р Уэллер.

– A как это по-английски, смею спросить?

– Приглашение явиться в суд, и с ним – шиллинг. Извольте получить, м‑р Уэллер. Это вам от Додсона и Фогга.

– Недурно. Стало быть, господа Додсон и Фогг посылают мне подарок через ваши руки? Это делает им честь, и, признаюсь, этого я не ожидал от таких джентльменов, как Додсон и Фогг. Свидетельствуйте им от меня нижайшее почтение и скажите, что я готов с превеликим аппетитом пить за их здоровье огуречный рассол.

Говоря это, м‑р Уэллер лукаво подмигивал старшине глазами и немилосердно комкал в руках бумагу, полученную от письмоводителя.

Исполнив свое дело, м‑р Джаксон сделал вид, будто надевает перчатку, которую, ради приличия, держал всегда в своей руке, и потом, сделав учтивый поклон, юркнул из дверей. Через полчаса он был уже в своей конторе перед лицами господ Додсона и Фогга.

В эту ночь м‑р Пикквик спал очень дурно, и его воображение беспрестанно рисовало ненавистный образ вдовы Бардль вместе со всеми кляузами и крючками, придуманными и пущенными в ход на его погибель. Поутру на другой день, после завтрака, он, в сопровождении своего слуги, отправился к Грейскому скверу в гостиницу «Лебедя», где жил его адвокат.

– Самуэль! – сказал м‑р Пикквик, озираясь кругом, когда они достигли до конца Чипсайда.

– Что вам угодно, сэр?

– Куда теперь идти?

– В Ньюгетскую улицу.

Но, продолжая стоять на одном месте, м‑р Пикквик испустил глубокий вздох и тоскливо взглянул на лицо своего слуги.

– О чем вздыхаете, сэр? – спросил Самуэль.

– Да так, мой друг, что-то взгрустнулось, – отвечал м‑р Пикквик. – Этот проклятый суд назначен, кажется, на четырнадцатое число будущего месяца?

– На четырнадцатое февраля, сэр, – сказал Самуэль, – выбор удивительно замечательный.

– Отчего же замечательный?

– Да ведь это, сэр, валентинов день^[10], и вы, конечно, знаете, что Валентин шутить не любит, когда дело идет о наказании преступного любовника.

Улыбка м‑ра Уэллера не пробудила ни малейшего луча веселости в душе ученого мужа. М‑р Пикквик круто повернул в Ньюгетскую улицу и, повесив голову, безмолвно продолжал свой путь.

Так они прошли около четверти версты, думая каждый о своих собственных делах. Самуэль все время держался в нескольких шагах от своего господина; но вдруг ему пришла счастливая мысль сообщить старшине весьма интересный анекдот, возникший в его душе вследствие естественного сцепления идей, пробужденных видом внешних предметов. В мгновение ока он догнал ученого мужа и, указывая ему на дом, мимо которого они проходили, сказал:

– Видите вы эту колбасную лавку?

– Вижу.

– Это, сэр, знаменитая фактория сосисек.

– Право?

– Я вам говорю. Года за четыре на этом месте произошла удивительная оказия.

– Какая?

– Не случалось-ли вам слышать, как однажды исчез, неизвестно куда, почтенный джентльмен, торговавший ветчиной и колбасой в огромном размере?

– Его убаюкали, Самуэль, заборковали^[11], может быть? – спросил м‑р Пикквик с беспокойством.

– Нет, сэр, – отвечал м‑р Уэллер, – и я вам осмелюсь доложить, что бывают на свете предиковинные вещи. Джентльмен этот, сэр, был хозяином вот этой самой колбасной, которую вы видите. Он изобрел для своего ремесла патентованную паровую машину, где, так сказать, в одно мгновение ока, огромнейшие камни могли растираться посредством чудодейственного жернова в мельчайший порошок и превращаться в сосиски первейшего сорта. Он выхлопотал даже привилегию на свои патентованные сосиски. Он гордился своим изобретением и смотрел, бывало, по целым часам, как работает его хитрая машина, приготовляя удивительные завтраки для джентльменских желудков. Вообще, сэр, он был совершенно счастлив и этою машиною, и двумя курчавыми мальчишками, которые бегали вокруг, называя его своим милым папашей; но беда в том, что судьба навязала ему на шею ехидную жену, отравлявшую весь этот домашний комфорт. От криков этой ведьмы дрожал, бывало, весь дом и дребезжали стекла, как от землетрясения. – «Послушай-ка, ты, моя душенька, – говорит однажды горемычный муж, потерявший всякое терпение, – если ты будешь продолжать эту потеху, говорит он, я уеду в Америку, чтоб отвязаться от тебя. Помяни мое слово». – «По мне, пожалуй, ты можешь провалиться сквозь землю, – говорит жена: – посмотрю я, как американцы уживутся с таким шайтаном» Затем она еще пуще окрысилась на бедного мужа, побежала в столовую и начала вопить во всю улицу, что вот, дескать, гадкий муж собирается отправить ее на тот свет и что ей давно житья нет в собственном доме. Эта комедия продолжалась часа три, до тех пор, пока её глаза закатились под лоб и она со всего размаха грянулась на пол, брыкаясь при этом и руками, и ногами. Очень хорошо-с. На другой день супруг её пропал. Он не взял ни денег из хозяйственной кассы, ни запасного платья из своего гардероба: стало-быть, он не уехал в Америку. На другой день он не воротился, и так прождали его напрасно целую неделю. Хозяйка напечатала объявление в газетах, публично извещая, что она во всем готова простить своего мужа, как скоро он придет домой. Такое объявление, конечно, делало ей великую честь, тем более, что муж, собственно говоря, ни в чем не быль виноват перед ней; но и после этой уловки он все-таки не воротился. Напрасно искали его во всех каналах и напрасно, два месяца сряду, приносили к дверям колбасной лавки трупы всех утопленников и удавленников: ни один труп не представил ни малейшего сходства с пропавшим мужем, и соседи мало-помалу успокоились в том предположении, что колбасник пропал без вести. – «Туда ему и дорога», сказала неутешная супруга и, отложив всякие попечения, принялась торговать сосисками и колбасами. Однажды вечером приходит в её лавку пожилой худощавый джентльмен и спрашивает сердитым голосом: – «Вы, что ли, содержательница этой лавки?» – Я, – говорит она, – чего вам угодно? – «Я пришел, сударыня, – говорит он, – потребовать от вас отчета, за какие напасти намерены вы подавить своими проклятыми сосисками меня и все мое семейство? И кто вам сказал, сударыня, что медные пуговицы с гербами обойдутся вашей торговле дешевле свиного мяса?» – Как пуговицы! – говорит она, – объяснитесь, милостивый государь. – «Нечего тут объяснять, – говорит пожилой джентльмен, развертывая клочок оберточной бумаги, где было штук двадцать или тридцать пуговичных половинок, – какой черт, сударыня, надоумил вас приправлять пуговицами эти проклятые сосиски? Хороша начинка!» – Ах! ах! это пуговицы моего супруга! – кричит вдова, и тут же с нею делаются страшные истерические корчи. – «Что это значит?» – визжит пожилой джентльмен, побледневший, как полотно. – Все теперь ясно для меня! – визжит вдова. – Муж мой, в припадке безумия, превратил себя самого в сосиски!

– И это, сэр, была сущая правда, – заключил м‑р Уэллер, устремив пристальный взгляд на испуганную физиономию м‑ра Пикквика, – только до сих пор в общем мнении остается под спудом, сам-ли он бросился в свою патентованную машину, или кто-нибудь его пихнул. Достойно замечания, сэр, что пожилой сухощавый джентльмен, страстный любитель сосисек, не мог с этой поры даже слышать о них.

Вскоре после этого трогательного повествования господин и слуга прибыли в квартиру м‑ра Перкера. Лоутон, главный его конторщик, стоял подле приотворенной двери, разговаривая весьма небрежно с каким-то горемыкой в истасканном сюртуке, в сапогах без подошв и в перчатках без пальцев. Во всех чертах его тощего лица ярко отражались следы продолжительных страданий, и он, по-видимому, живо чувствовал свое крайнее унижение, потому что тотчас же отпрянул назад в темный угол, как скоро завидел нового пришельца.

– Как это жаль… право, – сказал незнакомец с глубоким вздохом.

– Конечно, жаль, – повторил Лоутон, выводя своим пером какие-то каракули на косяке двери. – Не хотите-ли заочно передать ему ваше поручение?

– A когда, примерно сказать, он должен воротиться назад? – спросил незнакомец.

– Не знаю, право, – отвечал Лоутон, делая мистические знаки м‑ру Пикквику, когда незнакомец потупил свои глаза.

– И вы полагаете, что мне было бы бесполезно дожидаться его здесь? – продолжал незнакомец, тоскливо посматривая на дверь конторы.

– О, да, я в этом совершенно уверен, – отвечал конторщик, продолжая рисовать каракули на косяке. – На этой неделе уже нечего ждать, а, пожалуй, может случиться, он не воротится и на будущей неделе, потому что вообще, уезжая за город, Перкер никогда не торопится возвращением домой. Уж таков его обычай.

– Как? Он за городом! – воскликнул м‑р Пикквик. – Боже мой, что-ж теперь нам делать?

– Не уходите, м‑р Пикквик, – сказал Лоутон, – у меня для вас письмо.

Переминаясь с ноги на ногу, незнакомец еще раз потупил глаза в землю, и в это мгновение сметливый конторщик бросил многозначительный взгляд на ученого мужа, давая таким образом знать, что он разыгрывает плутовскую роль, которой однако ж м‑р Пикквик не мог постигнуть.

– Войдите, м‑р Пикквик, прошу покорно, – сказал Лоутон. – Что-ж, вы оставите какое-нибудь поручение, м‑р Уатти, или потрудитесь завернуть в другой раз?

– Будьте так добры, попросите его сказать, что там у них сделано по-моему делу, – сказал незнакомец умоляющим тоном: – да, ради Бога, не забудьте этого, м‑р Лоутон, – ведь от этого зависит судьба целого семейства.

– Нет, не забуду, положитесь на меня, – отвечал конторщик.

– Войдите, м‑р Пикквик. Прощайте, м‑р Уатти; вы, верно, пройдетесь по бульвару; погода превосходная, не так ли?

Но так как незнакомец все еще медлил и был, очевидно, в нерешительном положении, то м‑р Лоутон без церемонии захлопнул дверь в ту минуту, как Самуэль Уэллер успел войти в контору за своим господином.

– Уф, надоел, проклятый! – сказал Лоутон, бросая перо на стол, с видом оскорбленного человека. – В жизнь не видал такого неотвязчивого банкрота! Его дела уж года четыре лежать у нас под спудом, a он, чего доброго, еще снова притащится сюда недели через две. Такой неотвязный, право! Пожалуйте сюда, м‑р Пикквик. Перкер дома и, разумеется, будет рад вас видеть. С этим банкротом – можете вообразить! – я проваландался у дверей минут двадцать и промерз чуть не до костей.

Говоря это, конторщик поворочал уголья в камине и потом, бросив кочергу, пошел в комнату своего принципала; м‑р Пикквик последовал за ним.

– А, это вы, почтеннейший, – воскликнул м‑р Перкер, шумно приподнимаясь со своего стула. – Ну, почтеннейший, как идут ваши дела? Нет-ли чего новенького насчет наших приятелей в Корнгилле? Додсон и Фоггь, я слышал, держали ухо востро. О, это славные ребята, я знаю!

Говоря это, маленький адвокат засадил в нос огромную щепоть табака, как будто в доказательство своего почтения к искусству господ Додсона и Фогга.

– Это отчаянные мошенники, – сказал м‑р Пикквик.

– То есть, почтеннейший, вы смотрите на них со своей, джентльменской, точки зрения, не углубляясь в сущность юридического искусства, и по-своему вы правы, м‑р Пикквик. Ну, и мы тоже не дремали все это время. Я завербовал на свою сторону сержанта^[12] Сноббина.

– Хороший это человек? – спросил м‑р Пикквик.

– Хороший человек? – возразил м‑р Перкер. – Сержант Сноббин, почтеннейший, стоит, так сказать, выше всех юридических профессий. Он сделает втрое против всякого адвоката второй руки, и такого доки, смею уверить, не найти нам с вами на всем пространстве Трех Соединенных Королевств. Сержант Сноббин водит за нос всех этих судей, и уголовных, и гражданских.

Новая щепоть табака скрепила окончательно высокую рекомендацию адвоката.

– Они требуют в суд моих друзей, – сказал м‑р Пикквик.

– Так и должно быть, отвечал Перкер, – Додсон и Фогг не прозевают этого случая. Друзья ваши могут быть отличными свидетелями, так как они видели вас в интересном положении.

– Но ведь она упала в обморок по собственной воле, – заметил м‑р Пикквик, – она сама бросилась в мои объятия.

– Очень вероятно, почтеннейший, – возразил Перкер, – очень вероятно и даже очень естественно. Я, с своей стороны нравственно убежден, что иначе и не могло быть; но кто же это может доказать, почтеннейший?

– Они также требовали в суд моего слугу, сказал м‑р Пикквик, приведенный в некоторое затруднение неожиданным вопросом своего адвоката.

– Самуэля? – сказал Перкер.

М‑р Пикквик отвечал утвердительно.

– Ну, да, почтеннейший, это уж само собою разумеется. Я мог вам предсказать за целый месяц, что они не прозевают этого случая. Додсон и Фогг понимают свое дело. Я имел честь вам докладывать, почтеннейший, что благоразумный джентльмен отнюдь не должен вмешиваться в свое дело, как скоро он вверил его адвокату. Теперь вы сами должны отвечать за последствия, каковы бы они ни были.

Заключив эту сентенцию, м‑р Перкер вытянул с большим достоинством шею и стряхнул табак с воротников своей рубашки.

– Зачем же, скажите на милость, им понадобился мой слуга? – спросил м‑р Пикквик после молчания, продолжавшегося две или три минуты.

– Но ведь вы посылали его на свою прежнюю квартиру?

– Посылал.

– Из этого, на основании юридических соображений, прямо следует, что вы предлагали вдове Бардль мировую сделку, на которую она, разумеется, не согласилась. Впрочем, я не думаю, чтобы судьи могли что-нибудь вытянуть от вашего слуги.

– И мне тоже кажется, – сказал м‑р Пикквик, улыбаясь при мысли, что Самуэль должен будет свидетельствовать против него. – Что-ж мы будем делать?

– Да нам, почтеннейший, остается только одно: подвергнуть свидетелей вторичному допросу, положиться на красноречие Сноббина и бросить как можно побольше пыли в глаза судьям.

– Ну, a если приговор будет окончательно против меня? – сказал м‑р Пикквик.

М‑р Перкер улыбнулся, понюхал табаку с продолжительными расстановками, помешал огонь кочергой, пожал плечами и обнаружил намерение хранить выразительное молчание.

– Неужели вы думаете, милостивый государь, что я должен, в таком случае, заплатить за убытки? – сказал м‑р Пикквик, наблюдавший с напряженным вниманием эту многознаменательную форму телеграфного ответа.

Перкер опять принялся без всякой видимой надобности мешать огонь и сказал:

– Не мудрено, почтеннейший, не мудрено.

– Нет, очень мудрено, и я объявляю вам заранее мое неизменное намерение – не подчиняться суду крючкотворов, – сказал м‑р Пикквик выразительным тоном. – Да, Перкер, я не буду тогда отвечать ни на какие требования, и ни один пенни не перейдет из моего кармана в сундуки Додсона и Фогга. Это моя решительная, непреложная воля.

И в подтверждение этой непреложности м‑р Пикквик ударил кулаком по столу.

– Очень хорошо, почтеннейший, очень хорошо, сказал Перкер. – Вы можете действовать по благоусмотрению.

– Конечно, могу, – отвечал м‑р Пикквик скороговоркой. – Где живет сержант Сноббин?

– В Линкольнской Палате, на Старом сквере.

– Я желаю немедленно видеть его, – сказал м‑р Пикквик.

– Видеть сержанта Сноббина! – воскликнул Перкер в припадке величайшего изумления. – Как это можно, почтеннейший! Видеть сержанта Сноббина! Да понимаете-ли вы, почтеннейший, что тут нужна особая консультация, требующая значительного времени и даже значительных издержек? Нет, нет, почтеннейший, и не думайте теперь о таком свидании.

Но м‑р Пикквик решился непременно поставить на своем, и следствием его настойчивости было то, что не дальше, как через десять минут, адвокат и его клиент благополучно прилетели в контору великого сержанта Сноббина.

Это была довольно просторная комната с огромным письменным столом подле камина, украшенного вычурными фресками. Время и чернильные пятна почти совершенно уничтожили природный цвет материи, покрывавшей стол, но, после тщательного наблюдения, можно было догадаться, что это была первоначально фризовая материя зеленого цвета. На столе валялись многочисленные пачки бумаг, перевязанных красными снурками, и за столом сидел пожилой конторщик с полными и румяными щеками, обличавшими совершеннейшее состояние его здоровья. Джентльменский вид конторщика и массивная золотая цепь, украшавшая его грудь, свидетельствовали неоспоримо наглядным образом, что контора м‑ра сержанта Сноббина имела обширнейшую и выгодную практику в юридических делах.

– Сержант у себя в кабинете, м‑р Моллард? – спросил Перкер, предлагая свою табакерку к услугам джентльменского носа.

– Да, в кабинете, только он демонски занят, м‑р Перкер, – отвечал конторщик. – Видите ли, какая тут пропасть бумаг, a он еще не успел подписать ни одной, хотя за юридические консультации мы уже давно получили деньги по всем этим пунктам.

Говоря это, м‑р Моллард улыбнулся и запустил в свой нос огромную щепоть табака, как бы в доказательство своих юридических талантов.

– Вот это называется практикой! – сказал Перкер.

– Да, практика не совсем дурная, – сказал самодовольно конторщик, вынимая из своего кармана огромную серебряную табакерку, – от нас беспрестанно требуют мнений и советов.

– И вы, разумеется, излагаете на бумаге?

– Как же иначе? При этом, почтеннейший, должно вам заметить, что м‑р Сноббин пишет таким почерком, которого сам черт не разберет, кроме меня. Поэтому я должен всегда переписывать его мнения, a за переписку… вы понимаете? Ха, ха, ха!

– Как не понимать, почтеннейший! – сказал м‑р Перкер.

– С таким принципалом, смею сказать, вам не житье, a масляница. Ха, ха, ха!

При этом сержантский конторщик засмеялся опять, но засмеялся втихомолку тем внутренним, безмолвным смехом, который весьма не нравился ученому мужу. Если сердце ваше надрывается от досады и тоски, вы вредите только самому себе; но как скоро вы смеетесь про себя, втихомолку, такой смех не предвещает ничего доброго вашим ближним.

– Как наши дела с вами, почтеннейший? – спросил Перкер. – Вы за мной не считаете старинного должка?

– Нет, не считаю.

– Жаль, не то я, пожалуй, сию минуту изготовил бы для вас векселек. Впрочем, и то сказать, при такой громаде наличных денег, какая вам нужда заботиться о старых должниках? Ведь у вас, почтеннейший, денег-то куры не клюют. Ха, ха, ха!

Эта выходка, по-видимому, пришлась как нельзя более по вкусу делового человека, и он захохотал опять своим таинственно безмолвным смехом.

– Однакож, знаете-ли что, почтеннейший м‑р Моллард, – сказал Перкер, вдруг принимая степенный вид и отводя в сторону конторщика великого юриста, – вы должны уговорить своего принципала, чтоб он согласился теперь принять меня и моего клиента.

– Как! Неужели вы хотите видеть его лично? – воскликнул Моллард.

– Почему же нет, сэр? – подхватил м‑р Пикквик, услышавший начало этих совещаний.

– A потому, сэр, что везде и во всем порядочный джентльмен обязан сообразоваться с заведенным порядком, – отвечал м‑р Моллард. – Изложите свое дело на бумаге обстоятельно и подробно, и м‑р Сноббинь в свое время тоже даст вам на бумаге удовлетворительный ответ. Таков порядок юридической консультации. На личное свидание вы отнюдь не должны были рассчитывать, тем более, что для м‑ра Сноббина драгоценна каждая минута.

М‑р Перкер, между тем, бросил довольно строгий взгляд на ученого мужа и сказал многозначительным тоном:

– Я говорил вам, почтеннейший, и теперь повторяю снова и раз навсегда: всякий порядочный джентльмен, вверяя свое дело адвокату, должен положиться на него во всем, или адвокат не отвечает ни за что. Личное ваше вмешательство здесь неуместно и совершенно бесполезно.

Не делая никаких возражений, м‑р Пикквик понурил голову и отправился в противоположный угол.

Прерванное совещание вновь началось между деловыми людьми. Долго беседовали они, нюхая табак и размахивая руками; м‑р Пикквик уже не слышал больше ни одного слова, и сущность консультации осталось для него непроницаемою тайной. Моллард, по-видимому, убежденный неотразимыми доказательствами опытного адвоката, согласился, наконец, испросить для него аудиенцию у своего принципала. Он пошел в его кабинет и через минуту, возвращаясь оттуда на ципочках, возвестил Перкеру и м‑ру Пикквику, что м‑р Сноббин, принимая в уважение обстоятельства дела, соглашается, в виде исключения, дать им аудиенцию на самое короткое время.

М‑р сержант Сноббин был поистасканный джентльмен лет сорока пяти или, может быть, пятидесяти, с желто-бледным лицом и впалыми щеками гемороидального цвета. Его угрюмые и мутные глаза обличали в нем одного из тех неутомимых тружеников, которые посвящают свою жизнь головоломным кабинетным трудам, сухим, безжизненным, убивающим душу. Лорнет, висевший у него на черной широкой ленте, служил для постороннего наблюдателя несомненным доказательством, что м‑р Сноббин был близорук. Волосы были у него чрезвычайно редки и торчали клочками на его голове: это могло зависеть, во-первых, оттого, что почтенный юрист не имел привычки заботиться о своей прическе, а, во-вторых, оттого, что он целую четверть века носил судейский парик, который теперь висел подле него на деревянном гвозде. Следы свежей пудры на воротнике его фрака и дурно вымытый белый галстух, в измятом и скомканном виде торчавший на его шее, свидетельствовали, что м‑р Сноббин, по возвращении из суда, еще не успел сделать приличной перемены в своем костюме. Остальные статьи его туалета обличали также высшую степень небрежности и неряшества, свойственных всем великим людям юридической профессии. Деловые книги с ременными застежками, груды бумаг разной величины и разных цветов, письма и куверты всевозможных форматов были разбросаны по всему пространству огромного стола без всякого покушения на комфорт и порядок. Кабинетная мебель страдала от чрезмерной ветхости английской болезнью; дверцы книжных шкафов подернулись плесенью и спокойно гнили на своих заржавелых петлях; пыль на коврах подымалась облаками при каждом шаге; оконные сторы покрылись желтизной от дряхлости и грязи, и вообще все предметы в кабинете делового человека свидетельствовали неоспоримым образом, что м‑р сержант Сноббин, погруженный телом и душою в свои головоломные занятия, не обращал ни малейшего внимания на внешния удобства жизни.