Гора ветров

4

Домыв крылечко, Таня плюхнула воду в ровный ряд картошки и опрокинула ведро на настил во дворе. Хлопнула калитка, послышались шаги.

– Здоро́во! – Инка запустила руку в карман и зачерпнула горсть семечек. – У папы завтра выходной, едем на речку. Танька, давай с нами!

Через пять минут они уже лузгали семечки и обсуждали грядущий вояж.

– Порыбачим, – деловито заметила Инка.

– Ну-ну.

Последовал взрыв смеха.

– Только папа велел пораньше…

Проснувшись, Таня нетерпеливо подобралась к окну и отодвинула краешек занавески: погодка не подводила.

Делая вид, что завтракает, она кивала бесконечным бабушкиным наставлениям. Когда выскочила за ворота, бабушка закричала вслед, протягивая корзинку с провизией:

– Еду-то забыла, заполошная!

У Инки уже вовсю кипели сборы. Алка бросилась навстречу, обхватила Таню руками и повисла, заглядывая в глаза.

– Я клещ, – время от времени хорошенькая Алка считала нужным напоминать о своей привилегии цепляться в кого ей вздумается.

Инка вышла с сумкой, из которой торчали бадминтонные ракетки. Таня в знак приветствия подбросила старый волейбольный мячик.

– А ну-ка, девчонки, живо, – Инкин отец открыл дверцу оранжевого «Москвича».

Инка с Таней уселись на заднее сиденье. Двигатель был заведен, мать запирала дверь.

– Алка, – крикнула она, – где тебя носит?

Та вышла из-за дома, держа на руках круглым брюхом кверху нелепого, непонятной масти щенка. Он энергично вырывался. С Алкой это было бесполезно.

– Он хочет с нами, – она взяла привычную ноту. Момент был рассчитан с ювелирной точностью. Мать открыла было рот, но отец высунулся из машины, махнул рукой, и место нашлось всем.

Дорогой Таня молчала. Она смотрела на эту семью, и их простая жизнь казалась ей неправдоподобным счастьем. Она примечала множество вещей, которые Инка с Алкой принимали как должное. Ее поражала сама упорядоченность, устроенность быта: в их большом доме у каждой из девчонок была своя комната, свой письменный стол, своя кровать… Бытовая составляющая никогда не была главной ни для Таниной бабушки, ни для ее матери и раньше никак не интересовала саму Таню. Но в последнее время она все чаще задумывалась об этой материальной стороне жизни.

В попытках нащупать секрет счастливой, как ей казалось, жизни других семей Танина мысль не знала покоя. В своих блужданиях она то и дело натыкалась на одно из детских воспоминаний. Первоклассница Таня возвращается домой из школы и чувствует: что-то изменилось. Проходит в большую комнату и видит, что окна занавешены новыми шторами. «Тебе нравится?» – спрашивает мама. Дочь ничего не отвечает, лишь смотрит. И прекрасное чувство обволакивает Таню с головы до ног: завернутая в шторы комната обещает неведомую, полную покоя и счастья жизнь.

Если бы Таня могла представить себе, что этими шторами ознаменовалась последняя и, как вскоре выяснилось, бесплодная попытка ее родителей быть вместе! Но она не знала этого. И вера в уют, порождающий счастье, без спросу поселилась и жила в ее душе.

Дорога до таежной речки заняла меньше часа. Когда двигатель был заглушен, их обступила тишина, в которой жили лишь пение птиц и стрекот кузнечиков.

Мама девочек, большая женщина с серо-голубыми глазами, вылезла из машины и потянулась. Раскинула покрывало, достала разделочную доску и кухонное полотенце, красиво нарезала колбасу, сыр, овощи, от души накрывая этот немудреный «стол». Перламутровый маникюр – зависть всех соседок – играл на солнце. Грядки она полола только в перчатках. Ее пепельные волосы подлежали ежедневной завивке. Как родная сестра эта женщина была похожа на те иностранные переводные картинки с броскими блондинками и брюнетками, что покрывали гитары и мопеды парней из семидесятых. Этот образ намеренно поддерживался до сих пор.

Она приехала в этот городок из деревни, нашла работу кастелянши в детском саду и жила у родственников. С Павлом познакомилась, когда тот вернулся из армии. После недолгих ухаживаний он сделал предложение, они поженились. Муж привел ее в свой большой дом, который строил вместе с отцом. Молодая сноха пришлась ко двору и, став женой и матерью, осталась этим вполне довольна.

Павел работал шофером, возил директора крупного завода, жившего тут же неподалеку в большом служебном доме. Работа эта не отнимала много сил и оставляла достаточно свободного времени. Павел был высок, узок в кости, сутуловат. Темные волосы носил длиннее, чем было принято. Предметом его неустанной заботы и тайной гордости были усы. У женщин он особого успеха не имел, проигрывая это соревнование брутальным особям с соседних улиц, которые пили как лошади и колошматили жен.

Единственный и поздний сын простых родителей, Павел ни в чем не знал отказа. С детства его главной страстью были автомобили. К тридцати годам ему удалось обзавестись дефицитным «Москвичом» – директор помог. Много времени Павел проводил в своем гараже, соседские мужики шли к нему за советом, и он никому не отказывал. Но, на радость жены, с ними почти не выпивал, что ему, впрочем, прощалось вопреки неписаным законам этой «клубной культуры».

Павел искренне не понимал, как люди работают на производстве, изо дня в день выполняя одно и то же. Кроме автомобилей, он заполнял жизнь самыми разными вещами. Его техническое призвание странно переплеталось с потребностью в красоте. Все инженерные и, так сказать, художественные идеи он черпал в журналах, кипами лежащих в мастерской. Павел увлеченно занимался обустройством дома: наладил паровое отопление, пристроил не лишенную изящества веранду. Огород его, как говорили соседи, был «устроен по уму». Баню сделал по образу и подобию финской сауны, о которой в тех краях никто и слыхом не слыхивал. Он разводил породистых голубей и держал странных на вид собак. Все живое тянулось к нему. Дочерей своих он любил бесконечно, никогда, впрочем, не показывая этого на людях. С женой жил мирно, и всем окрестным сплетницам не к чему было придраться в их семье.

Девчонки скинули одежду, по каменистому дну вошли в обжигающе холодную воду и стали плескаться. Через несколько минут Алка начала ныть и проситься на берег. Они вышли и растянулись на старых полотенцах.

Солнышко пригревало, спины обсыхали. Щенок, по горло сытый Алкиными тисканьями и не пожелавший участвовать в купании, развалился в тени. Когда девчонки угомонились, он неловко поднялся на крепенькие передние лапы и, пристроив задние под круглый животик, зевнул. Потом встал, робко махнул коротким хвостиком и заковылял к Тане. Она протянула ему руку, щенок лизнул ладонь и неловко завалился. Таня гладила его по головке и пузику.

Инка деловито разматывала удочку.

– Тань, – позвала она, – а помнишь нашу первую рыбалку?

Девчонки рассмеялись: тогда они сделали удочку из длинной кленовой ветки, привязали к ней леску с крючком и долго пытались что-то поймать в заполненном водой карьере. Мальчишкам как-то удавалось извлекать оттуда мелких карасей, которые годились лишь на корм кошкам. Девчонки так ничего и не поймали, но радость, свет и смех этого дня остались с ними навсегда.

С тех пор в деле рыбной ловли Инка, можно сказать, преуспела.

Таня побрела вдоль заросшего травой берега, щенок нерешительно смотрел вслед. Она обернулась, присвистнула и побежала. А он только того и ждал, с готовностью ринувшись в игру. Таня резко остановилась и присела навстречу, он добежал и взгромоздил передние лапы на ее колени, а она, чувствуя эту подвижную теплоту и жизнь под своими руками, ласкала и гладила его. Щенок вывернулся, плюхнулся задними лапами в траву, припал на передние, виляя хвостом и требуя продолжения игры. Таня убегала, щенок догонял. Она раскрывала ему объятия, и он благодарно в них падал. Они были поглощены друг другом, а жизнь – прекрасна.

Павел смотрел на них. Откуда она взялась такая? Сколько в этой девчонке было жизни и нежности. И грусти. Она не была красива в его понимании: слишком худая, неяркие черты лица. Русые волосы, длинные темные ресницы… Желая объяснить себе что-то, он попытался припомнить ее мать, какой та была в детстве, и не смог.

Инка выудила несколько рыбешек, мама быстро их почистила, сварила уху и позвала:

– Паша, девочки, идите есть.

Щенок, получив сосиску, устроился в тени.

Поев, девчонки снова плюхнулись в реку. Вода на мелководье успела нагреться. Алка наладилась было снова заныть, но Инка втихаря показала ей кулак, и та, быстро прикинув, что купаться вместе лучше, чем в одиночестве сидеть на берегу, оставила эти попытки до более подходящего момента. Они навозились в воде досыта и выползли буквально на четвереньках.

Когда день склонился к вечеру, стали собираться обратно. Инка с Таней отбежали переодеться, под босые ноги больно подкатывались шишки, толстый слой опавшей хвои пружинил, запах нагретой на солнце смолы обволакивал все вокруг. Девчонки стянули купальники и надели сухие трусики. Инка просунулась в майку и натянула шорты. Таня надела платье, застегнула пуговицы на груди. Лифчики летом не носились.

В ходу у Тани было лишь два платья, которые она выбрала из кучи тряпок, что принесла бабушкина подруга от своей подросшей внучки. Оба из натурального материала, подошли по цвету и идеально сидели, Таня убедилась в этом перед зеркалом. Остатки кучи были навеки заперты в шкафу.

Павел, решивший покурить перед отъездом, заметил про себя, что такого уж давно не носят. И где только она это берет? Но необъяснимым образом платье ее украшало. Таня поймала этот взгляд, опустила глаза и поспешила усесться в машину. Инка сидела рядом, щенок дремал на ее коленях. Павел докурил, захлопнул дверцу и, обернувшись, взъерошил собачонке шерстку на загривке. Щенок завилял хвостом и лизнул палец.

Все ждали, как обычно, Алку, которой мать вытирала волосы. Наконец, Алка плюхнулась рядом с сестрой и, не церемонясь, перетащила щенка к себе.

Как зачарованная, Таня смотрела на руки, лежащие на руле.

5

Большую часть дня Саша провозился в гараже, куда скрылся еще до завтрака, избегая очередной отцовской воскресной похмельной разборки.

Утром он проснулся от приглушенных голосов в кухне, где мать что-то выговаривала Ваньке. Ее тихий голос словно описывал круги, постоянно возвращаясь к чему-то. Слов Саша не расслышал, но уловил настойчивость интонации. Он встал, потянулся и вышел на кухню. Мать замолчала. Ванька, воспользовавшись возникшей паузой, разом слинял. Мать посмотрела на Сашу, хотела что-то сказать, но не стала.

Если можно было промолчать, она всегда молчала. С Сашей они имели много общего: чтобы понять друг друга, слова им не требовались. Сейчас он видел, что мать чем-то всерьез озабочена. И Саша догадывался чем.

Подошел и прижался щекой к ее плечу. Она вздохнула. В соседней комнате скрипнул диван и раздалась утренняя порция незамысловатых и непечатных претензий к жизни. Саша поспешил одеться и вышел во двор.

Он понял, о чем мать говорила Ваньке. А знал гораздо больше.

Исподволь тайное место их пацанячьих игр стало пристанищем для иного рода занятий. Войнушку и футбол постепенно вытеснили посиделки с сигаретами, пивом и скабрезными историями. Некоторое время спустя туда стали захаживать и фигурантки этих рассказов. Потом появилось курево с травой. И деньги. Траву приносил низенький рябой пацан из барака по кличке Лысый, имевший корефаном недавно вернувшегося из колонии соседа.

По старой памяти Саша бывал там время от времени. Он знал всех этих пацанов с детства, был одним из них. Не разделяя их новых увлечений, он не задумывался над тем, хорошо это или плохо. Если другим нравилось, то – пожалуйста. Ему это было не нужно. Такая позиция не вызывала отторжения, вопреки тому, что их компания сбивалась по тому же принципу, что и любая другая в этом возрасте: «Кто не с нами, тот против нас». Физически сильный, Саша всегда мог постоять за себя, что было существенно, но вовсе не являлось гарантией авторитета. Кроме того, чтобы дать в морду за дело, он умел слушать и хранить тайны. Ванька, на полтора года младше и на полголовы ниже, выпивал, курил траву, трындел лишнее и был бы бит гораздо чаще, если бы не брат…

 
                                                ***
 

Саша сидел в гараже на старом табурете перед верстаком. Вечернее солнце, скользнув в ворота, уперлось в противоположную стену. Таня подошла неслышно и встала в луче света так, чтобы ее тень упала на его лицо. Он не заметил этого. Пройти мимо с безразличным видом ей было уже невозможно, так же, впрочем, как и ступить внутрь. Таня замерла в замешательстве. Саша, увидев ее, отвернулся, спрятав улыбку, и снова посмотрел. Ее приход был чудом, обещанием счастья.

– Заходи.

Она осторожно обошла мотоцикл, мопед и два старых велосипеда.

Он поднялся и кивнул на дверь, ведущую во двор.

Таня покачала головой и оглянулась на улицу.

– Тогда садись, – Саша подвинул маленькую скамейку. – Ты вчера…

– Да. Инкин отец возил нас на реку… Знаешь его?

– Скорей, его машину. Ну и как?

– Здоровско.

– Вода теплая?

– Нет.

– Ты умеешь плавать?

– Нет.

– Что же тогда…

– Можно научиться!

Тут мимо гаражных ворот, бросив в их сторону настороженный взгляд, прошла ее мать. Таня быстро поднялась:

– Я пойду.

Саша кивнул.

– Пока! – она выбралась наружу и припустила вслед стройной женщине в красивом платье. Подскочив, обняла и чмокнула в щеку. Та отстранилась. Таня сказала матери что-то, женщина мельком оглянулась. И они пошли к своему дому.

Саше стало не по себе. От взгляда Таниной матери он почувствовал смутную необъяснимую тревогу. Это чувство ему не понравилось. Но у него не было ни нужды, ни желания думать о причинах. Досада и ревность оказались так же сильны, как и ощущение счастья. От всех житейских неурядиц, которых в их семье было великое множество, он привык скрываться здесь. Саша склонился над разобранным двигателем и коснулся его рукой, пытаясь вернуться мыслью туда, где должны были рождаться движение и жизнь. Ощутил холод металла. И невозможность вернуться к тому, чем занимался полчаса назад. Это его удивило.

 
                                                ***
 

В последний рабочий день перед отпуском, когда Вера сдавала подписанные экзаменационные ведомости по своему предмету, к ней подошла подруга:

– Два билета на ту неделю пропадают, может, возьмешь?

В их городе шли гастроли театра из соседнего областного центра. «Танька все равно допечет», – подумала Вера и согласилась:

– Давай.

Радости дочери не было конца. Предвкушение похода в театр заполнило ее счастьем целиком.

Несоответствие их городского театра и его труппы бросалось в глаза. Построенное после войны, благородно обветшавшее снаружи и изящное внутри здание было достойно лучшего применения. Как-то их классная организовала культпоход на детский спектакль. После первого действия Таня, не сказав ни слова, ушла: то, что изображали актеры, выглядело заурядной самодеятельностью. Ну и влетело же ей потом! Это был единственный раз, когда матери пришлось идти объясняться в школу. С тех пор коллективное посещение каких бы то ни было культурных заведений казалось Тане противоестественным. В театр с классом она не ходила больше никогда.

Совсем другое дело – гастроли. Каждое лето к ним ненадолго заглядывали разные по-настоящему интересные коллективы. Походы в театр составляли одну из немногих сторон жизни, где мать и дочь находили взаимопонимание.

Таня помогла донести сумки с продуктами.

– Послушай, что это ты делала в том гараже? – спросила Вера.

– Ничего. Просто болтали.

Дочь не считала нужным вдаваться в подробности на тему своих друзей. Никогда ее выбор не встречал одобрения матери. Но в своих отношениях с друзьями она не знала разочарования, что позволяло ей легко игнорировать критические ремарки.

Мать собралась было сказать что-то вроде «нечего шляться по гаражам» или «чтобы я тебя там больше не видела», но, зная, что это совершенно бесполезно, зашла с другой стороны:

– Ты с ним дружишь? А он к тебе давно неравнодушен. Но какой-то он… мужиковатый.

«О, как же больно. Не обращать внимания? Не обращать. Пропустить мимо ушей. Наплевать».

Но как? Если бы Таня знала как! Если бы хоть кто-нибудь знал.

6

Вера критически перебирала гардероб, думая, что же надеть на свадьбу брата. Мать обшивала ее превосходно, все вещи без исключения смотрелись на ней прекрасно. Однако в данном случае требовалось просто «прилично». В конце концов она остановилась на длинном крепдешиновом платье ярко-синего цвета в рассыпающихся белых хризантемах. Помедлила и стряхнула с «плечиков» еще одно. Аккуратно сложила их в дорожную сумку, где уже лежала пара туфель на каблуках, которые, учитывая замечательную длину Вериных ног, не оставляли большинству мужчин ни одного шанса оказаться на нужной высоте. Она называла эти туфли «парадными», хотя следовало бы «убийственными».

Еще одна сумка – с продуктами для матери и Тани – ждала у порога. Вера влезла в разношенные босоножки, взяла в руки по сумке. Окинула взглядом беспорядок их крошечной квартиры. Подумала: «Потом, потом…» И вышла.

По дороге она заехала к матери и оставила продукты. Это была пятница. В воскресенье вечером предполагалось вернуться. А во вторник они с Танечкой шли на спектакль.

– Какая ты красивая! – Таня обняла мать. – Возвращайся скорее!

Вера послала прощальный воздушный поцелуй, хлопнула калиткой. Бабушка смотрела вслед из окна, Таня – с крылечка.

Вздохнув, девочка окинула взглядом яблони, соседский дом за оградой, обошла дорожки цветника. Кусты разноцветных пионов распадались под тяжестью бутонов. Нюхать их она всегда начинала с белого. Потом – розовый, и напоследок – бордовый. Теперь пройти мимо ночных фиалок, которые к вечеру источали прозрачно-сиреневый, холодноватый, волшебный запах. Таня переступила бордюр из мяты и маргариток… Маленький сказочный мир, где она до сих пор оставалась Дюймовочкой.

Бабушка смотрела на Таню из окна и думала: «Стрекоза».

Бабушку звали Любовью Григорьевной. В своей семье из восьмерых детей она была самой старшей. Два ее братика и три сестрички умерли малышами. «На все воля Божья», – говорила ее мать. Раскулаченные и сосланные в Сибирь в тридцать первом, родители не прожили здесь и десяти лет. Два брата, которым, как и Любе, посчастливилось пережить младенчество, погибли на фронте в первые месяцы войны.

Она вышла замуж по большой любви ранней весной сорокового года. В начале сорок первого у них родился сын. Осенью муж ушел на фронт, а зимой мальчик умер. Дальше Люба жила как все, в холодном бараке, до изнеможения работая на фабрике, до самого возвращения мужа. Она предпочла забыть те годы. И это почти удалось.

В сорок пятом муж вернулся, и их счастью не было конца, хотя доктора говорили, что он «не жилец». Через год родилась Верочка. А еще через пять муж умер. «Спасибо тебе», – были его последние слова.

Их жизнь до войны, первый ребенок, счастливое возвращение с фронта, рождение Верочки – все это продолжало жить в Любиной памяти, но с годами задвинулось куда-то вглубь. Так – одно в другом – без конца множатся зеркальные отражения. И трудно разглядеть, что и где осталось от тебя прежнего, когда солнце светило ярче, деревья были большими, а все вкусы и запахи еще не утратили своей изначальной остроты.

Со смертью мужа все ее чувства словно умерли. Бедность, житейские невзгоды и обязательные для всех общественные установки были не в состоянии оказать на нее хоть какое-то влияние. Она ушла со швейной фабрики, где была одной из лучших работниц. Не заботясь о последствиях, стала шить на заказ и приобрела влиятельную клиентуру. Никто ее не тревожил, кроме старшей по улице, которая все грозилась сообщить куда следует. Люба не утруждала себя ни объяснениями, ни даже ответами, только время от времени бесплатно обшивала троих детей этой женщины, помня, что та была такой же вдовой, как и она сама.

Ее вдовство оказалось в несколько раз длиннее брака. От мужа ей достался небольшой участок недалеко от места, где они жили, выделенный под застройку еще до войны. Долгие годы строиться было не на что: твердого прейскуранта на свою работу она не держала, и каждый платил, сколько мог. Однако на жизнь хватало, и в барачной комнате, где они с Верой продолжали жить, дочка всегда была накормлена и присмотрена.

На своем участке Любовь устроила огородик. Земля вокруг постепенно застраивалась, от ее участка трижды было отрезано в пользу соседей. И она не смела возразить.

Долгие годы шкаф в их комнате был забит узлами с заказами, прежде чем Люба смогла скопить денег и начать стройку. Ей помогли ее двоюродные сестры, чьи семьи, так же, как и Любина, были сосланы в этот же городок. Мужьям сестер повезло больше: уцелев на войне, они к сорока годам «вышли в начальство». Нескорая на выражение благодарности, она поминала этих людей в своих молитвах до самой смерти.

Построенный, как говорится, Бог знает из чего, Любин домик оказался самым маленьким в округе. Она покрасила стены в белый цвет, а ставни в ярко-синий. Четыре великолепных пальто – и пристроила веранду. Еще два – и получила крылечко. Постепенно вокруг дома поднялись пять яблонь и груша. Все остальное оставалось запущенным до тех времен, пока Верочка не «встала на ноги».

Девочка росла слабой. И дело даже не в том, как часто она болела: дочка была хрупка душой и как-то по-особому уязвима. Несправедливость жизни, мелкие и крупные обиды она переживала острее и дольше, чем кто-либо из ровесников. Чужая боль проникала в нее с легкостью и задерживалась надолго. Соседские дети не спешили водить с ней дружбу. Целыми днями просиживала она в комнате, играя с подобранной на улице кошкой. В пять лет научилась читать по складам, и мир вокруг расширил свои границы. Книги брались в районной библиотеке, куда незадолго до своей смерти ее привел отец.

Последние месяцы он почти безвыходно провел в их комнате, уже не способный не только к работе на стройке, где был грамотным прорабом, но и к какой-либо работе вообще. Он нежно любил дочь, варил обед, читал ей книги, они подолгу беседовали. Все эти месяцы, недели и дни он окутывал Верочку своей любовью и заботой. Он хотел бы скрыть от нее свои страдания, но это не всегда удавалось. К мучениям из-за сломанного под Сталинградом позвоночника добавились невыносимые головные боли. И не было средства эти страдания унять. Врачи избегали смотреть ему в глаза. Свои прогнозы излагали Любе. Выслушивая их, она сидела ровно, смотрела прямо. На все воля Божья. И была благодарна за каждый разделенный с мужем месяц, день и час.

Он умер вечером, накормив Верочку ужином и дождавшись жену с работы. Смерть его была тиха и обыденна. На следующий день некрашеный гроб отвезли на кладбище и зарыли в мерзлой комковатой земле.

Отец еще некоторое время продолжал жить в памяти дочки как прекрасный и обреченный человек.

Он ушел. Она осталась. Та же комната, книги и зима. Неделю Верочка просидела практически неподвижно, за закрытой дверью, из-за которой раздавались то ругань и мат соседей, то их пьяный хохот и перезвон бутылок. Раньше этих звуков она просто не замечала.

Вера пристрастилась к чтению. Ее книжные предпочтения сложились достаточно быстро. Душа тянулась к красоте и утонченности. В библиотечных книгах правды было мало, но она и не искала правды. Книги стали своеобразным буфером между ней и миром за пределами комнаты.

В школе Вера училась неплохо, но друзей не находилось. Дни и ночи мать проводила за работой, исподволь наблюдая за дочерью. В отличие от мужа, Люба с Верочкой почти не разговаривала. Она заботилась, кормила, одевала, внимательно слушала, но в ответ предпочитала промолчать. И всегда была рядом. В отличие от других родителей, что «вкалывали как проклятые», забывая о детях.

Долгие годы существенную часть Любиной жизни занимали мысли о своем доме, а затем и его постройка. С переездом туда жизнь должна была измениться. Что и случилось, но не так, как она думала. В последнюю весну их барачной жизни как-то вечером в дверь постучала школьная учительница музыки. Люба удивилась: в школу она почти не ходила и учительницы этой раньше в глаза не видела. Отклонив предложение пройти, та сказала, что у девочки абсолютный музыкальный слух и ей бы нужно учиться в музыкальной школе.

Любовь удивилась, покивала. Учительница ушла. Они с Верой смотрели друг на друга. Дочка заканчивала седьмой класс. С музыкальной школой момент был явно упущен.

После восьмого класса ее взяли сразу в музыкальное училище, которое, по счастью, было в их городе. Ни на каком инструменте играть Вера не умела. Но могла на слух подобрать любую мелодию на каком угодно. Ее специальность называлась «сольфеджио и теория музыки». Жизнь изменилась. К содержанию добавился смысл. Впервые появились друзья. Мать отложила постройку стайки, подзаняла денег. И купила дочери пианино.

Окончив училище, в консерваторию Вера поступать не стала, хотя способностей и знаний у нее хватало. Она не хотела расставаться с матерью, уезжать в чужой город, не решалась даже подумать об этом всерьез. Впервые мать попыталась поговорить с ней, подбодрить, но безрезультатно. До сих пор они обходились без разговоров. Дочь словно не слышала ее. И стала учительницей в местной музыкальной школе.

Вера старалась. Уроки сольфеджио и музыкальной литературы, которые она вела, были необычными и содержательными. На ее занятия с удовольствием ходили не только отличницы, но и пофигистки-двоечницы, которых деспотичные и амбициозные родители держали здесь насильно. Мальчиков в этом заведении было всего ничего.

Выбор «культурных мест» для образования отпрысков в их городке был невелик. Что такое языковые школы, здесь никто не знал. В отличие от художественной, к музыкальной школе традиционно благоволили власти. Так что, если семья была с претензиями на образованность, детей отдавали в музыкальную, чтобы «занимались делом, а не болтались по подъездам». Что, однако, не исключало обитания в «музыкалке» замечательных чудиков обоего пола, которым суждено было впоследствии этой самой музыкой заниматься всерьез.

Школа размещалась на первом этаже жилого дома. Рядом дымила котельная. Среди довольно пестрого преподавательского состава консерваторское образование было лишь у директора – единственного мужчины в коллективе.

В профессии Вере нравилось все – и ученики, и сам процесс. А детям нравились ее уроки. Более того, ее любили. К теоретической гармонии она словно привносила практическую: правильность речи, манеру поведения. Весь ее облик как будто свидетельствовал о том, что «небо в алмазах» и вправду существует наряду со «свинцовыми мерзостями русской жизни».

Между тем Верины отношения с педколлективом буксовали. Коллеги принимали ее застенчивость за гордыню. Она же квалифицировала гордыню как гордость. Многократно ознакомленная с общепринятыми правилами, Вера постоянно и ненамеренно играла мимо них, вызывая враждебность в различных ее проявлениях.

Личная жизнь тоже не складывалась, хотя редкий мужчина не оборачивался ей вслед. Но эти взгляды и слова – все было не по ней. Избранник все не находился, пока младший сын завуча Алексей не увидел Веру на одном из школьных концертов. Окончив институт в областном центре, он вернулся в родной город горным инженером и поступил на шахту, где не последнюю должность занимал его отец. Главной гордостью их семьи считалась старшая сестра Алексея: после школы она поступила в МГУ. Для их круга это было невероятным достижением. Правда, философский факультет, куда ее зачислили, среди родственников и друзей семьи вызывал недоумение, а те, кто считался местными интеллектуалами, не спешили комментировать это событие, раздумывая над тем, что за философия может обитать там в период полной и окончательной победы единственно верного учения марксизма-ленинизма. Большое, конечно, видится на расстоянии. Только очень уж далеко Москва-то – не разглядишь… Вообще-то факультет упоминать было вовсе не обязательно, как и то, что по распределению она попала в маленький городок на Урале, где мыкалась, отравленная воздухом столицы, куда мечтала вернуться любой ценой.

Алексей не скрывал своего увлечения Верой, тем более что все хорошенькие одноклассницы к моменту его возвращения в родные края оказались замужем. Вере показалось, что она нашла подходящую пару. Ровесник. С высшим образованием и «из приличной семьи». Да что уж говорить, там просто была нормальная семья, в отличие от них с матерью…

Не прошло и полгода, как Алексей сделал ей предложение. И она решилась.

Последовали недовольство его матери, свадьба с белым платьем, трудная беременность. Однако к появлению Танечки молодые переехали в новенькую трехкомнатную квартиру.

Жизнь с грудным ребенком и самостоятельное ведение хозяйства оказались неожиданно трудны для Веры. Пока Танечке не исполнился год, мать Веры приезжала каждый день, приноровившись ко времени, когда Алексея не было дома. С первого взгляда и навсегда внучка заняла главное место в Любином сердце.

Почти сразу между супругами начались споры, а потом и ссоры. Вера не умела заботиться о муже должным образом, вести хозяйство, ладить с его матерью. Ее беспомощность вызывала постоянное раздражение Алексея. Год вынужденного сидения дома показался Вере вечностью. Она вернулась на работу, оставив Танечку на бабушку.

Вере казалось, что она уяснила общепринятые правила игры и изо всех сил старалась им следовать. Но ничего не получалось и, раз за разом попадая впросак, она выглядела жалко. Постепенно Вера ожесточилась. Жить было тяжело. И если бы не мать…

Любовь никогда не высказывала своего мнения о зяте и семейной жизни Веры. На семейных посиделках у «сватов» вела себя тихо, соглашаясь со всеми претензиями в адрес дочери. Потом просто перестала туда ходить.

Танечка господствовала в ее жизни, чувство благодарности за это счастье переполняло бабушку, все остальное было несущественно. Скоро к кормлениям, купаниям и прогулкам сами собой добавились чтение и разговоры – то, чего так и не получилось в ее отношениях с Верой. «Баба» стало первым словом девочки. «Баба, читай» – первой фразой. Бабушка подолгу беседовала с внучкой, и их диалоги были полны смысла.

Отношения Веры с мужем все глубже увязали в зыбучих песках взаимных претензий. Вера постоянно жаловалась матери на трудности. «Во мне все словно умерло», – повторяла она. В сущности, ее проблемы не шли ни в какое сравнение с теми невзгодами, которые довелось пережить матери, которая могла бы посмеяться, но ей не приходило в голову сравнивать себя с дочерью: все люди разные, и каждому дается ровно столько, сколько унесет. Однако вопреки такому пониманию она жалела Веру, стараясь насколько возможно поддержать и облегчить ей жизнь.