Дорога домой

 
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море.
Долго у моря ждал он ответа,
Не дождался, к старухе воротился –
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто.
 

А.С. Пушкин «Сказка о рыбаке и рыбке»

Пролог

«Вспоминается мне история про то, как какой-то старый дурень закинул в сине море невод и поймал не то рыбу, не то что-то земноводное, а может быть, даже млекопитающее, вроде дельфина, что ли. А может быть, он и не невод вовсе закидывал, а бросил шашку с динамитом, и эта тварь всплыла кверху пузом. Свидетелей по этому делу не осталось, в рыбоохране таких случаев помнят массу, так что за точность не ручаюсь.

Одним словом, этот старый браконьер чуть голову не потерял, когда понял, что тварь говорит с ним на одном языке, да еще сулит ему золотые горы. Думаю, он или пьяный был, или даже наркоман. Потому что ни один нормальный человек никогда не сознается в том, что слышал, как звери разговаривают, тем более – рыбы!

Ну, и вот попросил он у нее для своей бабы или, может, сожительницы сначала двухкомнатную хатенку, потом трехкомнатную, потом дачку или, как сейчас говорят, коттедж, а потом понадобились ему акции там разные на нефть, газ, уголь, цветные и черные металлы, алмазы разные драгоценные, изумруды, сапфиры, бриллианты, меха, лес строевой, яхты, корабли, в том числе, подводные, ракеты, и самолеты, а затем он вообще обнаглел: хочу, говорит, быть мужем президентши, в Кремль желаю и чтобы навсегда! Тварь ему в этом деле, конечно, не отказала. А он опять к ней – хвать ее за жабры и давай орать: „Чтоб икру свою только мне метала! И чтоб отборная, белужья! Желаю, говорит, монополистом быть! А остальным – шиш с маслом, но без икры!“

Не вынесла рыбина такого, понимаешь, наезда и всё сразу отобрала взад – и Кремль, и коттедж, и все квартиры, акции, облигации и всё такое!

Сидит этот дурень со своей бабой и слезы льет. Тут набежали вертухаи и тащат их в суд, а затем и в зону – варежки шить, а, может даже, и лес валить. Тут их сразу за кордоном враги, значит, наши признали политическими, потому как они пострадали, вроде бы, не за простое воровство и мошенство, а за свои политические взгляды. Вот как было дело. А ты говоришь – Пушкин! Разве ж во времена Александра Сергеевича от рыбы чего-нибудь зависело? А у нас – пожалуйста!»

Зкончив историю, рассказчик уснул. Уснул и его пьяный слушатель – немногословный прапорщик с упрямым лицом сильно пьющего дебошира.

Мерно гремели колеса под днищем вагона, в окно хлестали ветер и косой, злобный дождик.

На верхней полке ехал в Томск посмотреть на незабываемый им город Артур Егорович Петров и думал, что рассказ этого придурка, который, наверное, и в детстве-то никогда не читал сказку о рыбаке и рыбке, не так уж далек от истины. Потому что он сам когда-то, очень давно, поймал рыбу, в переносном смысле даже можно сказать – золотую, да еще такой величины, что все просто диву давались! Эту рыбу он подарил одному французу – генералу де Голлю, и не мертвой, а живой. За это его и многих товарищей, которые тоже ее за хвост подержали, судьба вознаградила большими повышениями, квартирами, коттеджами, акциями разными, а кое-кого даже в Кремль вернула… ну тех, которых до этого оттуда выгнали сначала. Он лично, Егорыч, в заграницу поехал, жил там припеваючи долго и счастливо, даже орден получил за свое геройство в одном очень секретном деле, а потом вернулся домой, и все его забыли. Вот так!

Егорыч посмотрел вниз, и зашептал свистяще:

– Э! Сосед!

Рассказчик приоткрыл осоловевший глаз и тупо уставил его на свесившегося с верхней полки Егорыча.

– Чего?

– Это я тот дурень… ну, с рыбой-то!

– Тебе налить, что ли, братан? Чего ж отказывался-то?

– Да нет! Сердце, понимаешь! В старые времена я бы выпил, а теперь… того, – Егорыч печально чмокнул губами. – А рыбу я действительно поймал!

– Ну! Она что, человеческим языком с тобой говорила? – начал сердиться сосед.

– Не! Как же она будет говорить? Она же рыба!

– Не понял! Так ты поймал ее или нет?

– Поймал! Только она не разговаривала. Она меня молча одарила. И еще многих! А потом сдохла от тоски на чужбине.

– Спи, мужик! Вроде не пьяный… – сосед недовольно отвернулся к стене и сразу раскатисто захрапел. В сжатом пространстве купе щедро запахло водочным перегаром и луком.

Егорыч отвалился на спину и, глядя во тьме на раскачивающийся потолок, долго вспоминал всю свою «рыбную» историю и сетуя, что она слишком рано кончилась.

Это он напрасно! Потому что такие истории никогда не заканчиваются. Они только переплывают в другие водоемы и бьют там острыми рыбьими хвостами, разгоняя волны и воображение.

Глава 1

Одна тысяча девятьсот девяносто первый год начался как-то очень тревожно и многообещающе. Но ощущалась это лишь в СССР, в восточной и, частично, южной Европе, а также в дипломатических и торговых представительствах стран из этих уголков планеты. Остальной мир относился к наступившему году просто наплевательски!

Александр Васильевич Власин и его супруга, неожиданно постаревшая за недолгие четыре года (с тех пор, как мы с ней расстались), все так же жили в своей служебной квартирке в самом центре Парижа, с тоской поглядывая на восток, откуда вот-вот должен был прийти секретный приказ о ротации, то есть о смене оперативного состава посольской резидентуры.

И дело было вовсе не в том, что им совсем не хотелось домой, а прежде всего в том, что Александру Васильевичу дома сразу предложили бы пенсионную должность, а затем и вовсе отправили доживать свой век на нищенскую советскую пенсию. Скопить за эти годы супружеская пара ничего так и не сумела, потому что жила на одну зарплату Александра Васильевича и тратила ее почти полностью.

Абсолютных цифр не бывает: все относительно в этом мире. То, что кажется на родине большим или просто даже достаточным, на чужбине – жалкие крохи в сравнении с тем, что получают местные, самые что ни на есть средние людишки. Да и цены на чужбине соответствуют доходам этих «средних» людишек, а не мизерным заработкам советских загранработников. Дома, в Москве, в специальном интернате для детей ответственных командировочных мужали сыновья, во имя будущего которых Александр Васильевич и держался изо всех сил за свое место. Однако же судьба медленно, со скрипом поворачивающаяся тылом в очередной раз ко всей его огромной державе, ничего обнадеживающего не предлагала и ему самому, и всей его семье.

Отец Василий, стареющий настоятель небольшого православного храма в Париже, куда Анна Гавриловна зачастила сразу после той истории с Гулякиным и с мадемуазель Рабле, сокрушенно качал головой:

– Эх, дочь моя! – вздыхал он, складывая на своем круглом животике, прикрытом рясой, полные розовые руки. – Жаль терять такую прихожанку! И к службе ты всегда придешь, отстоишь от начала до конца, и покаешься, исповедуешься, и пожертвуешь пару франков на труды наши, а то и пироги к празднику испечешь с вязижкой. Где только берешь-то ты ее, вязигу-то! И даже супруга своего приучила к нам заходить. Нет-нет, да заглянет, раб божий Александр. Вот только наложить на себя крест святой все стесняется. Не уверовал, однако же пути Господни неисповедимы! Придет муж твой в истинный Храм, придет своими ножками! И поклонится!

– Да где уж там, батюшка, – отвечала со слезой Анна Гавриловна. – Как вернемся на родину, закрутит нас Нечистый, прости Господи, так, что света белого не взвидим! Голодно, говорят, нынче в отчизне нашей! Продукты по карточкам, бензина, опять же, нет, люди за ним в очереди стоят ночами. Все за взятки, да за взятки! Уголовники одни да партейные! Понаехали, выползли из своих «тьму-тараканей»! Провинциальные оккупанты! С Урала, из Сибири, с Тамбовщины да еще бог знает из каких дыр! Еще и демократы какие-то объявились. Еврей на еврее евреем погоняет! Где уж тут в Храм! Когда это Москва по карточкам жила?! В войну, разве, да немного после. А нынче…

– Ну уж и по карточкам! – краснея, возмущался отец Василий. – Есть, конечно, недостатки, отрицать не станем, но не так плохо, как кажется отсюда, из Парижа-то! Что ж касаемо демократов наших доморощенных, то погоняют они, скорее, не евреями, хоть и верно – евреев среди них много! Опять же Христа они распяли! Эх-хе-хе!

Отец Василий крестился и тяжело вздыхал.

И все же помог именно он – настоятель Божьего Храма отец Василий, хотя и не только он один. Так уж получилось, что совместились усилия двух совершенно не связанных друг с другом на первый взгляд людей, и дело удачно выгорело. Так уж случается, что конкретные персоны могут быть и не знакомы друг с другом, но между ними тем не менее устанавливается некая незримая связь – будь то общие идейные интересы, будь то совершенно запутанные, покрытые мрачными тайными завесами политические и разведывательные задачи. Иной раз хорошо оказаться в эпицентре действия таких сил – когда разнополюсные импульсы рождают жизнетворный заряд…

Отец Василий, принимая у себя гостя из Московской патриархии, упомянул как-то имя мужа своей прихожанки. Так, мол, и так, говорит, теряем людей. А тут ведь в окружении католиков и реформаторов каждый верный прихожанин на вес золота! Кого еще пришлют! Ты бы, отец родной, замолвил где слово за раба божьего Александра, Власина то есть, за воина, понимаешь.

И замолвилось слово, потому что как раз в это время церковь начинала сближаться со светской властью, и у обеих сторон забрезжили общие интересы, не всегда, правда, одни лишь духовные. Оказалось, что гость отца Василия отвечал в Патриархии за какое-то важное коммерческое направление – то ли контролировал пользование некоторыми светскими жуками таможенных и налоговых льгот Церкви, то ли вел расчетные таблицы о разделе прибылей по поставке сигарет, спиртного, кетчупа и электронной бытовой техники по тем же льготным церковным каналам, то ли отвечал еще за что-то такое же очень важное и востребованное, но, так или иначе, кто-то из высших чинов в ведомстве Александра Васильевича прислушивался к его совету.

А с другой стороны, к делу подключился близкий родственник Анны Гавриловны – известный актер Владимир Постников. На каком-то специальном просмотре одного из фильмов, где он играл маршала Конева, присутствовал тот самый высший чин, и подвыпивший Постников на банкете по случаю приемки шедевра шепнул ему свою просьбочку о племяннице и ее муже. И механизм сработал: полковника Власина вычеркнули из списка «ротируемых» и после согласия со стороны генерал-лейтенанта Сергеева, который тоже пока еще удерживался на своих парижских позициях, Александра Васильевича сохранили на должности.

– Господи! – неистово крестилась Анна Гавриловна и стучала лбом о каменные плиты Храма – Велика забота твоя!

Господа ли, не Господа была сия забота, но семья Власиных осталась в Париже еще на год. Во всяком случае, именно этот срок был прописан в приказе по ведомству, весьма, кстати, далекому от Божьего промысла. Хотя иметь отношение к этому самому «промыслу» хочет каждое важное ведомство. За сомнения в этом многих даже наказывают, потому что в какой-то момент человеческой истории «Божий промысел» принудительно занимает стратегические позиции, и любые меры, предпринимаемые носителями его, освящены заранее, а значит, не обсуждаются общественностью. Подобно помазанничеству божьему императоров, будь то захватчики или освободители!

Отношения Власина с генералом Сергеевым несколько усложнились после истории с их зарвавшимися агентами, но Сергеев продолжал думать так:

«Власина я знаю… Что от него ожидать, для меня не секрет. А пришлют другого! Вот этого, например, Гулякина, черт бы его побрал! Еле отправили его в Марсель! Подальше отсюда… насколько это было возможно! Нет уж! Пусть уж лучше Саша!»

Так и остались в ведомственном филиале в Париже генерал-лейтенант Андрей Сергеевич Сергеев и его заместитель полковник Александр Васильевич Власин.

Однако же к тому времени всё изменилось в службе офицеров оперативного звена, прикомандированного к посольству. Наступала Великая Депрессия Шпионажа. Разве что военные коллеги продолжали что-то еще рыть на и без того взрыхленной почве северо-атлантического блока, но и у них реальной работы становилось все меньше, а невразумительных приказов из Центра все больше.

Что касается политико-разведывательных служб, то здесь вообще всё запуталось и покрылось паутиной неверия и разложения. Среди оперативников поползли слухи о том, что предстоит сокращение аппарата, и многие, обросшие местными связями и подначиваемые женами, задумали уволиться раньше срока и остаться за рубежами родной погибающей империи. Дома их ждала лишь изнуряющая неквалифицированная работа в бригадах грузчиков, мебельщиков, таксистов-частников и в растущих как грибы охранных фирмах.

Шептались о том, что руководство страны давно уже состоит на услужении у «вероятного противника», что все они масоны и предатели, и что глиняные ноги гигантского советского колосса раскачали именно они. Ноги эти теперь, мол, осталось лишь обломать! Предателей называли поименно, с кривыми усмешками и с презрением.

«Делай, как я!» – появился плакат с изображением Михаила Горбачева, жарко обнимающегося сразу со всеми лидерами северо-атлантического блока. Плакат кто-то растиражировал, и он был быстро разобран ухмыляющимися обитателями «субмарины» посольства.

То же самое происходило в секретных подразделениях генеральных консульств. В Марселе на консульской должности служил в эти годы подполковник Алексей Аркадьевич Гулякин.

Однажды его на полтора месяца отправили в соседнее с Францией малюсенькое, но очень, очень богатое герцогство для «передачи оперативного опыта», как было сказано в приказе. На самом деле генеральный консул бомбил МИД отчаянными телефонограммами и депешами, требуя продолжительного отдыха для всего дипломатического, оперативного и технического состава консульства от «реактивного болвана», как прозвали здесь Гулякина, и, наконец, добился своего. В МИДе один из заместителей министра созвонился с генерал-полковником Бероевым, и тот, скрепя сердце, распорядился заслать племянника в ту карликовую державу. Командировка совпала с назначением туда нового посла.

В МИДе хорошо понимали, что назначение посла было вызвано необходимостью спрятать его в тайный и комфортный европейский «ящик», чтобы потом извлечь оттуда, отряхнуть и подать к другому столу, который готовился исподтишка все эти последние годы. Новый посол дипломатом никогда не был, но это не считалось недостатком, а многими политиками в Центре даже воспринималось в качестве положительного явления. Дипломатов в ЦК не любили, считая их слишком образованными, чтобы быть людьми доверенными, и слишком дисциплинированными, чтобы можно было на них возложить ответственность за чужие ошибки.

Звали нового посла Никитой Матвеевичем Зеломудровым. Всю свою жизнь, до сорока лет, он был занят исключительно пропагандистской деятельностью «от имени и по поручению» ЦК КПСС – на радио и на телевидении. Это идеологическое пространство ему было известно так, как очень немногим. Главное, что он знал – где заканчивается вольница и начинается острог. Тут ему равных не было. И нет до сих пор!

Зеломудров был холодным, испорченным от рождения человеком, выходцем из номенклатурной, считавшейся интеллектуальной и творческой, семьи. Для него не существовало нравственных авторитетов. Главным для Зеломудрова всегда был хозяин, восседавший, морщась от неудобства, на острой верхушке тяжеленной государственной пирамиды. Целью жизни Зеломудрова было сокращение расстояния между ним самим и напряженным хозяйским задом. Те, кто был ниже, не заслуживали даже презрения, те, кто разделял взгляды его, в лучшем случае, были соперниками, в худшем, лютыми врагами, «живыми трупами», по меткому выражению самого Зеломудрого. Он ведь тоже был интеллектуалом, как и его батюшка, его брат, его дядьки и даже одна их ученая тетка.

Он не имел друзей, не почитал дальней родни, не знал праздников и не отделял их от будней. Он был рожден для надутой и властной жизни, идея которой окаменела в абсолютном сочетании ее формы с ее же содержанием. В этом смысле он являлся гармоничной личностью, хотя такое слово, как личность, не понимал и понять не пытался.

Стайки юношей и девушек, от которых исходил мускусный запах оформляющихся тел из-за постоянной выработки секрета в их крепнущих железах, составляли его постоянное окружение. Им было невдомек, что места старослужащих чиновников, которые самым решительным и бестактным образом освобождались по его распоряжению для их молодых задниц, принадлежат им временно, потому что по истечении этого самого времени и после напрасных ожиданий блестящей карьеры их точно так же выкинут вон без объяснений причин и даже не глядя в глаза. Возможно, что это успеет сделать даже он – Зеломудров. Но сейчас они воспринимали все это как проявление высшей справедливости, которая будет их всегда касаться лишь своим светлым, лебяжьим крылом, а не жестокими когтистыми лапами бездушного хищника.

Многие полагали, что он, Зеломудров – гений, вынужденный скрывать свои демократические убеждения за авторитарной броней. Но у него не было убеждений – ни авторитарных, ни демократических. Не было прошлого, не было и будущего, как субъективных, на его взгляд, субстанций. Было лишь настоящее, в котором он существовал во всей своей холодной красе и гипертрофированном самолюбии.

Он не боялся никого, кроме Главного Хозяина, да еще необыкновенно строгого и жесткого по характеру старого отца. Собственно, Никита Матвеевич был совершеннейшей копией этого человека – Матвея Александровича, с той лишь разницей, что тот когда-то служил не только своему Главному Хозяину, но еще и модной в те годы классовой идее, и писал об этом длиннющие и скучнейшие сценарии, за что получал государственные именные премии и высочайшие державные награды. Отец мог прилюдно отругать сына за что-то, и тогда те подчиненные, которые на свою беду оказывались рядом, не узнавали в Никите Матвеевиче своего надутого, всевластного и всесильного шефа. Он бледнел, краснел, сдувался, превращаясь на глазах в нашкодившего мальчишку. Однако же свидетели его фиаско очень быстро вылетали со службы, и никто не верил, что увольняли их только лишь за это. Считалось, что они клевещут на Никиту Матвеевича Зеломудрого по причине своей бездарности.

Кстати, большой ошибки в этом не было, потому что он любил и берег бездарностей. Все, что подчинялось ему, было точной копией огромного, абсурдного государства, даровавшего ему власть, уважение и богатство.

Идеология этого самого государства и находилась почти полностью в его ведении. Главным советчиком, а в некоторых случаях и распорядителем был его престарелый отец с нависшими над орлиными глазами жесткими седыми бровями.

Никита Матвеевич сам был мужчиной видным, дородным, с широкой грудью, плавно переходившей в заметное брюшко, с немного растерянным лицом, казавшимся таким от легкого тика в виде блуждающей улыбки на полных губах.

Назначение послом расценивал Зеломудрый как временное, удобное убежище. Он знал, что в очень скором будущем следует ожидать событий, способных развернуть всю советскую неуклюжую телегу, похожую на древний, ржавый бронепоезд, в обратном направлении. И тогда понадобятся опытные и проверенные руководящие кадры. Они должны быть сохранены во что бы то ни стало!

Старым другом его отца был генерал-полковник Бероев, поэтому о том, кто такой Алексей Гулякин и чем он славен, было Никите Матвеевичу хорошо известно. Зеломудров был убежден, что Гулякин еще не сыграл своей истинной роли, и не спешил с выводами относительно его карьеры.

Так складывались дела в западноевропейском пространстве, в котором тихо барахтались «наши люди».

Глава 2

В то же время в Москве важные персоны, тосковавшие по уходящему «коммунистическому раю», не оставляли надежд на то, что он еще может быть реанимирован. Они совершенно искренно полагали, что великий народ, наследник крепостнических традиций и «братоубийственного самопожертвования», горько сожалеет о том времени, когда всё это сыпалось ему на голову, как снег зимой.

Народ, собственно, сам точно не знал, что ему нужно, потому что те, кто помнили иное время, либо уехали далеко и навсегда, либо их увезли вперед ногами в черную вечность. Те же, кто пережил периоды ледяных заморозков и весенней грязной распутицы, считали, что во всем мире всё именно так и складывается, с той лишь разницей, что где-то научились шить джинсы и собирать легковые автомобили, а у нас до этого руки не дошли. Надо бы, мол, только узнать, в чем суть этой технологии и повторить ее с абсолютной точностью.

Поэтому в первые же годы «перестройки» все кинулись приобретать джинсы и подержанные автомобили так, как будто у каждого в наличии имелось по три-четыре задницы. Те, кто попредприимчивей, покупали зарубежные ржавые развалюхи и более или менее достойные джинсовые подделки, а остальные разбирали парк отечественных авточудовищ и грубо сшитые турецкие джинсовые тряпки. Между джинсами и автомобилями протянулся длинный ряд двухкассетных магнитофонов, пейджеров, телеприемников и ресторанных загулов с воровскими и цыганскими песнопениями. Всё это сопровождалось пьяной радостью близкой победы над коммунистической деспотией и ожиданием окончательного триумфального вступления в цивилизованный мир.

Обсуждением путей покорения мирового пространства с наименьшими для себя потерями и занимались в том важном ведомстве, в котором верой и правдой служил всю свою жизнь полковник Александр Васильевич Власин. Правда, давно уже не бывая на родине, он не знал, как раскладывались силы наверху.

А там, в добрых традициях российской истории, происходило обычное деление на два перспективных рукава: на «русофилов» и «западников». Та часть руководства, которая больше насиловала своих соотечественников без оглядки на чужестранцев, называла себя «русофилами» и коммунистами одновременно. Это в тот период, как и несколько позже, через определенную политическую «паузу» становилось почти синонимом. Абсурд заключался в том, что в основе коммунистической теории лежал как раз интернационализм, а национальные тенденции были вторичны. Именно по этому вопросу в свое время разошлись немецкие национал-социалисты с русскими большевиками. Для первых национальные идеи являли собой примат государственной политики, а интернациональные – содержали в себе исключительно прагматичный, даже потребительский характер, что с немецкой точностью отразилось в строительстве концентрационных лагерей как в самой Германии, так и в Европе. В основном, для иностранцев, хотя первые опыты поставили на своих, на социал-демократах.

Что же касается русских коммунистов-интернационалистов, то их взгляды на политику нашли убедительное отражение в строительстве тех же лагерей, но уже на своей территории. Основным контингентом были соотечественники, хотя не брезговали и братьями-комминтерновцами.

Исполнителями тех и других тенденций были специальные службы и полицейские, они же, милицейские, силы в обоих зеркально похожих друг на друга лагерях. Зеркально – потому что, если встать перед зеркалом, то не всегда сразу определишь, где левое, а где правое, и всякий текст прочтешь наоборот. Но изображение-то то же самое!

Так вот, «русофилы» конца восьмидесятых и начала девяностых самым причудливым образом соединили в себе оба изображения. Что было оригиналом, угадать стало почти невозможно. Для многих это казалось абсурдом, но на самом деле это и была реальность.

Те же, кто черпали информацию, средства и силы за рубежами родины, были убеждены в своей абсолютной цивилизованности и на внутренние национальные ресурсы не рассчитывали. Они с некоторых пор перестали идентифицировать себя с коммунистической теорией и, окончательно запутавшись в зеркальных отражениях, решили начать все с начала. Они и были «западниками».

Забегая вперед, скажу, что те и другие постепенно сползали навстречу друг другу, с радостью замечая общие для себя черты. Они по-прежнему смотрелись в зеркало, но не могли сойтись лишь в одном: кто из них оригинал, а кто отражение. И то, и другое выглядело очень убедительно. Народ растерялся, испуганно вертя головой то в одну, то в другую сторону. Привычным спасением для него была бесконечная пьянка, которая всё замешивала в один тошнотворный винегрет. Этим и закусывали «палёнку» и суррогат.

Тем не менее, предстоял большой и кровопролитный бой, выжившие в котором непременно должны были слиться в единой массе и использовать в дальнейшем флаг первых и интендантские возможности вторых. Но в эти дни никто в обоих лагерях этого до конца не понимал и надеялся на собственную победу без каких-либо условий.

В кабинете заметно сдавшего за последние годы генерала армии Всеволода Михайловича Крюкова, седенького человечка с подслеповатыми глазками за окулярами очков в тонкой золотой оправе, собрались все те же его заместители: генерал-полковник Артем Лаврентьевич Бероев, полнеющий лысоватый мужчина неопределенного возраста, и генерал-полковник (он получил повышение в звании после успешного завершения операции «Пальма-Два») Карен Левонович Багдасаров, дородный, крепкий, чернявый кавказец с темно-карими жгучими глазами и мясистым носом.

Крюков относил себя к коммунистам-русофилам, Бероев считал себя умеренным русофилом и столь же умеренным западником, а Багдасаров полагал, что «западный» путь единственно приемлемый в создавшихся политических условиях. Открыто об этом ни один из них не говорил, но каждый поступал в соответствии со своими убеждениями. А именно: Крюков требовал «держать и не пущать», Багдасаров – «отпустить на короткую цепь», а Бероев – «наблюдать, фиксировать, отпустить и ликвидировать».

Сближало их всех лишь одно – для них главное в жизни было «глаз не спускать и взять своё во что бы то ни стало и где бы то ни было!» Если бы не это, никогда бы им не собраться больше ни в эти, ни в последующие дни и даже годы!

Крюков побарабанил пальцами марш «Мы красные кавалеристы…» по бордовой папке с теснеными золотом словами – «совершенно секретно» и с гербом СССР и обвел коллег серыми, бесцветными глазами, увеличенными стеклами очков до размеров небольших кофейных блюдец.

– Вот здесь, – хлопнул он ладонью по папке, – подробный доклад о положении вещей в стране Михаилу Сергеевичу, лично, понимаешь. Ваши главки тоже поработали на эту бумагу. Но и другие постарались на славу. Вывод нашими аналитиками сделан следующий: «Враг подобрался к воротам родины и готовится к последнему удару». Ситуация ничуть не легче, чем в ноябре сорок первого… Но там враг был виден в бинокль, а его шпионов и диверсантов мы отлавливали пачками и пачками же расстреливали. К тому же был мороз, а немец, как известно, мороза боится, как, собственно, и француз. Вот мы их, то есть и тех и других, в свое время морозцем, пулей да матерком! А что, товарищи, у нас есть теперь?

– Матерок, – заулыбался Багдасаров, но встретившись с холодными глазами Крюкова, виновато развел руками.

– Матерок у нас всегда есть, Карен Левонович, – процедил сквозь зубы Крюков. – И это особое оружие точечного поражения мы применим, когда следует. Не беспокойтесь! Но у нас теперь нет морозов – всеобщее потепление, так сказать, в прямом и переносном смысле. Да и пули тут не помогут. Так что мы имеем?

– Мы имеем волю! – напрягся Бероев и нервно втянул живот. Он сидел в глубоком кожаном кресле за приставным столиком. – Государственную волю: «не допустить!»

– «Не пущать», значит? – криво усмехнулся Крюков. – Тут мы мастера! Только времена, друг мой, изменились, и теперь не очень понятно становится, кого и куда «не пущать»? По заключению специалистов из Госплана продуктов питания в стране осталось, в общем и целом, на полгода и то, если покрепче затянуть пояса. Не хватает уже на заказы по предприятиям и в магазинах, как говорится, что-то … не очень прилично будет выразиться, эдакое ночевало!

– М-да! – пробурчали оба генерала и переглянулись.

– И это не всё! Горючее! Бензин, так сказать, и остальное… того. Мало, в общем этого… Дефицит, как говорится. Враг ударил и тут! Обрушил мировые цены, и мы, как бы это выразиться поточнее, умылись, так сказать. Нефтедоллары тоже теперь дефицит, и долги покрыть мы никак не можем. Кредитов там разных понабрали. Ну, вы понимаете! Враг требует немедленных выплат, и всё тут! Продавать все это в стране за рубли, их теперь, знаете как в народе называют? «деревянными» называют, так за них продавать нефтепродукты на внутреннем рынке все равно, что бриллианты менять на прокисшие бананы. Это, так сказать, общая обстановка. Водка – опять же дефицит, вина нет, курево заканчивается! Этого враг и добивался! Вот!

Он словно с облегчением отвалился в кресле, как будто враг выполнил все его желания.

– И внутренний враг, предатель, тоже поднял голову, – победоносно закончил Крюков, – теперь вообще всю страну хочет спустить в трубу.

– В канализацию, вы имеете в виду? – не то участливо, не то с долей злорадства подсказал Бероев.

– Во-во, Артем Лаврентьевич, в канализацию! Я понимаю, дорогой мой, что ваши люди стоят и сверху и снизу этой трубы – если не спустят, они при капитале останутся, а коли уж спустят, так опять же не с пустыми руками. И вы на меня глазками-то своими не блестите! Я вас и кое-кого из вашей родни, как прошлой, так и настоящей, знаю неплохо! Повадки известные! Но время сейчас такое, чтобы ругаться и делиться на «своих и чужих». Потом разберемся, когда враг будет разбит в самом своем логове, так сказать!

– Это где же? – не унимался Бероев. – Уж не в Белом ли доме, вы имеете в виду, Всеволод Михайлович? Так туда далековато будет! Не дойдем!

– А мне, дорогой, Артем Лаврентьевич, как говорится, «до фени», где у них логово! – взорвался Крюков. – Для меня главное, чтобы от родных стен подальше их отогнать и так дать, чтобы не повадно было!

– Я что-то не пойму, Всеволод Михайлович, – завозился в своем кресле Багдасаров. – Мы-то что можем? Задача не ясна! Где враг, где мы – тут черт ногу сломит!

– Враг проявится, когда мы его главного союзника за штаны стащим! – резко ответил Крюков и теперь уже совершенно осознанно ударил ладонью по той же папке.

– Вы имеете в виду… – Багдасаров нервно привстал и несмело указал пальцем на папку.

– Именно! – заключил Крюков и поднялся. – Это его последний шанс понять, что выбор сделан: или он с нами, или против нас. Тогда кто с ним? Враг? Конечно, враг! Вот тут мы и нанесем удар! Смертельный!