Видя, что намерения у гостей серьезные, старик опустил ружье. Переглянулся со старухой. Старуха опустила ухват.
– Где невеста? – повторил Зайцев.
Старик обмякшим голосом ответил:
– С пяхталкой которая.
Нина спрятала скалку за спину и смущенно отвела глаза.
Тишина.
– Тогда и сватовству время! – осмелился первым заговорить Пирожков. – Ваш товар – наш… товар тоже. Или как там? Короче, ваш выход, Василий! Вась…
И тут обнаружилась пропажа. Зайцев и Пирожков кинулись ощупывать солому.
– Кто ж из вас жаних? – с подозрением спросила старуха.
– Жених-то… – протянул Зайцев, заглядывая под сани.
– А жених-то у нас не смог! – легонько пнул его в бок Пирожков.
Зайцев поднял голову.
– Верно, не смог…
И, по обыкновению своему, они навешали Бубновым на уши столько лапши, да так смачно приправили укропчиком, петрушечкой, пережаренным лучком с морковкой, поперчили, посолили – все в меру и по вкусу. Получилось – пальчики оближешь. В общем, обошлись без жениха. Сватовство отмечали до самого утра.
А жених, отоспавшись в сугробе, встал и как ни в чем не бывало побрел домой. Маманя, до которой успели дойти слухи о помолвке, встретила его со слезами и поцелуями:
– Золотой мой! Драгоценный! Неужто дождалась?
Васюля выбрался из объятий.
– Чего меня ждать? Приду, не заплутаюсь.
– Да я про невесту, дурачок мой!
И рассказала, что слышала от людей. Васюля удивился, но радость разделил – больше не придется по вечерам таскаться в клуб.
– Вот так Овсень! – потом за чаем смеялась маманя. – У Макара Ухова сруб разобрали, дверь заложили. На работу в окошко выходил. У Мякишевых опять сани угнали. Дед с ранья ходит, ищет. Кой-как ходит. Видать, тоже овсенькал. У Кольки Зайцева корову украли…
Васюля поперхнулся.
– У Зайцева?
– Ага! Вот такие блины!
Владимир Ржин
Кулинарный конфуз
Прошу меня извинить за некую вульгарность, но все происходило именно так…
После окончания лекций часть студентов рванула к «Елочке». Это было непритязательное кафе, известное дешевизной своих блюд. Именно поэтому к осенним сумеркам от утреннего ассортимента мало чего оставалось. Иногородним – куда деваться? Да и размер стипендии не зашкаливал, чтобы быть привередливым.
Николай уныло пересчитал имевшуюся у него наличность: особо не разгуляешься. Пришлось довольствоваться одной порцией гуляша, скудно смотревшейся на тройном гарнире. В придачу к этому позднему часу в качестве гарнира оставалась лишь вялая тушеная капуста. Сойдет. Голод – лучший помощник аппетита.
Когда он подходил к ближайшему столику, то с удивлением обнаружил там свою сокурсницу Машу, которая брезгливо ковырялась вилкой в подобном же блюде. Странным было то, что она, городская студентка, позарилась на еду в этой кафешке, где только иногородние и транзитные питались за неимением вариантов.
– Ты это чего? Какими судьбами здесь оказалась? – выпалил он с ходу, усаживаясь напротив нее.
– А… – отмахнулась она вилкой. – Родичи смылись до завтра на дачу, сестрица с кавалером умчалась в кино, а готовить самой лень.
Наступила пауза, посвященная приему пищи. Хоть Маша начала кушать и до него, но тарелки опустели почти одновременно. За чаем завязалась неторопливая беседа обо всем понемножку. Разговор кончился тем, что Маша пригласила Кольку к себе.
– Посидим, музыку послушаем… – туманно объяснила она.
Новоявленный кавалер, которому общага была уже по горло, с радостью согласился.
Они пошли пешком – было не слишком далеко. Вот тут-то у Кольки и начались некоторые продвижения в желудке. Он будто внутренним ухом слышал громкие ругательства в животе. «Хорошо, что хоть не слышно на фоне городского транспорта, – подумал он про себя. – Это, наверно, капуста такую подлянку устроила».
К тому моменту, как они подошли к нужному дому, рев в его кишечнике будто затих, но… захотелось в одно место – срочно и без промедлений! «Как зайдем, первым делом – в толчок», – прикидывал Колька свой экспресс-план. Однако шустрая хозяйка безжалостно опрокинула его надежды.
Пока он, человек культурный, скидывал свою обувь, Маша рванула в туалет и дверца резво защелкнулась!
Смачно выругавшись про себя, он стал в нетерпении подпрыгивать у входа в заветное место. Хозяйка, не подозревавшая о его мучениях, расселась там основательно. Газы подпирали, требуя выхода, и он срочно предпринял другой вариант.
Колька прошмыгнул в темный зал, слабо освещаемый уличными фонарями и отделенный от прихожей стеклянной перегородкой. Тут же, не особо задумываясь, он громко испортил воздух… И не один раз.
Если при обычных жизненных обстоятельствах неприятный запах достаточно быстро рассеивался сам по себе, то в этот раз (чертова капуста!) – амбре стояло без движения. Не зажигая света, он разглядел в полутьме балконную дверь и сноровисто ее распахнул.
А толку-то… Современные балконы так плотно закупорены, что свежего воздуха – шиш! Колька подвигал взад-вперед балконной дверцей, рассчитывая создать вентиляцию, но жуткий запах будто и не собирался покидать помещение. «Сейчас из туалета выскочит Машка, принюхается, – какой облом!» – мысли подстегивали его опасения.
Наконец, чтобы хоть как-то ускорить проветривание комнаты, он снял с себя пиджак и начал шустро крутить его над головой. Карлсон своего рода. «Пусть хоть немного по квартире развеется…» – он настойчиво не ослаблял вращательных движений.
– Коль, ты где? – Услышанный окрик заставил его оцепенеть.
Маша, не увидев в прихожей своего попутчика и не разглядев его в темноте зала, сильно озадачилась.
– Я здесь! – был вынужден Николай подать голос. Она открыла разделяющую их стеклянную дверь.
– А что же ты здесь торчишь в темноте? – последовал резонный вопрос. Недолго думая, хозяйка включила свет.
Колька уж собирался ей чего-то наплести с три короба, как взгляд его тормознулся, а рот непроизвольно распахнулся…
На небольшом диванчике возле стены на него испуганно таращились два скукожившихся там человечка. Как он чуть позже узнал – младшая сестричка Маши и ее ухажер. Застывшая мимика их лиц была чрезвычайно выразительной.
Вячеслав Майоров
Художники
Стоило мне закрыть глаза, как в голове со все нарастающим протяжным гулом в неописуемо дикой и преувеличенно пестрой кавалькаде начинали кружиться жуткие, сюрреалистические картины. Словно задремавший водитель, я вскидывал голову, выпучивал глаза и, поймав адреналиновую волну, вновь принимался за работу.
Я делал копию с репродукции картины Кандинского «Композиция 7» в подвале саратовского краеведческого музея.
Мишка бессовестно дрых среди листов оргалита, багетных рам, черепков с индоиранским орнаментом, пустых бутылок, арбузных корок и нижней челюсти первобытного кабана, доверху набитой окурками.
Однако вернемся на два дня назад.
29 июля 2018 года. Полдень. Саратов. Набережная.
Только что закончился короткий и крепкий ливень. Рябилась и сверкала река. Как паркет в Соборном зале Эрмитажа, блестела набережная. В воздухе тлел едва уловимый аромат откушенного яблока, разрезанных огурцов и вскрытых початков незрелой кукурузы; но все плотнее и настойчивее вытеснял его густой и ленивый сладковато-ландышевый привкус вновь нарастающего зноя.
Мы стояли, облокотившись о парапет, жевали батон с изюмом и мечтали незамеченными пробраться в трюм отплывающего в Астрахань теплохода. Длинно и тоскливо разносился по набережной его гудок.
– Добрый день, молодые люди, – раздался за нашими спинами чей-то хорошо знакомый баритон с неповторимым акцентом.
Мы обернулись. Над нами грузно навис породистый грузин Мархваидзе Георгий Гурамович – завкафедрой археологии и по совместительству директор местного музея.
– Стало быть, вы готовитесь к предстоящему концерту на палубе белоснежного теплохода? А где, позвольте полюбопытствовать, ваша гитара и, пардон, бабочка?
– ??…
– Прошу простить меня великодушно, но я был невольным свидетелем вашего железнодорожного турне, и даже внес посильный вклад…
Пару недель назад, испытывая чрезвычайную нужду в деньгах, мы совершили небольшой вояж в вагонах пригородных электричек, на всем протяжении которого Мишка, совершенно не умея играть, настраивал гитару, а я артистично поправлял бабочку. Никто из пассажиров не сомневался, что в следующем вагоне будет дан грандиозный концерт. Так мы доходили до последнего вагона и вытряхивали мелочь меломанов со дна гитарного чехла.
– Мы вернем вам…
– Совершенно не о чем беспокоиться! Вы достойно заработали их. Меня привлекает пытливость и находчивость ума моих студентов, – спрятал он улыбку в роскошных усах. – Если я вас правильно понял, вы испытывали некоторые финансовые затруднения?
– Да, некоторые…
– Что ж, если этот вопрос не утратил своей актуальности, осмелюсь предложить вам неплохой вариант.
– Какой?
– Вы, Берестов, если мне не изменяет память, недурно рисуете?
– Да, я три месяца учился в художественной школе.
– Великолепно!
План профессора состоял в следующем: мы должны были делать копии картин известных художников русского авангарда «для эстетического удовольствия ценителей изящного искусства». Судя по всему, Кандинский с Малевичем в нашей интерпретации должны были маскировать дефекты стен на дачах и в гаражах этих ценителей.
– А какая цена? – бесцеремонно спросил Мишка.
– А вы, э-э…
– Михаил Гречкин.
– …господин Гречкин, имеете какое-либо отношение к изобразительному искусству?
– Да, черный квадрат я могу нарисовать.
– По квадратам, к сожалению, все заказы перекрыты на несколько лет вперед. Относительно же расценок – э-э… они будут варьироваться в зависимости от сложности исходного материала и качества выполненной работы. Положим, Лисицкий будет дешевле, Кандинский – несколько дороже.
Конкретную цифру мы так и не услышали, зато теперь у нас была крыша над головой, интереснейшая работа и перспектива заработка!
⁂
Моя «Седьмая композиция» все более напоминала пародию ее одноименного оригинала.
– Хм… Интересно, бывают ли шаржи на абстракцию? – зевая, почесывал щетину Мишка. – Если нет, тогда поздравляю – ты основатель нового направления в сатирическом искусстве.
– Верх остроумия! Ты здесь вообще только благодаря моему незаурядному таланту!
– Незаурядными могут быть способности, а талант – он или есть, – Мишка взял в руки репродукцию Кандинского, – или же напрочь отсутствует, – перевел он взгляд на мое многострадальное полотно.
– Что бы ты еще понимал в искусстве!
Дверь распахнулась, и в нашу комнату влетела широчайшая улыбка, а спустя секунду и ее хозяин, профессор Мархваидзе:
– Доброе утро! Ну как наш Кандинский? Уже перевоплотился? – с воодушевлением подскочил он к моему полотну и побледнел. Возбужденный оливковый взгляд его в мгновение потух, а авангардная улыбка превратилась в гримасу боли.
– Что это?
– Василий Кандинский.
– Это мне известно! Вот это – что такое? – всасывался он взглядом в мой шедевр.
– Копия…
– Сделайте одолжение, напомните мне, пожалуйста, какую художественную школу вы окончили?
– Третью, но я…
– Третью… третью… – бормотал он, безуспешно пытаясь сфокусировать взгляд на моей картине. – Третью?! – вдруг чрезвычайно удивился он и, схватив полотно, вышел прочь.
– Наверное, на аукцион понес, – оскалился выспавшийся Мишка. – Ну что ж, Алексей Николаевич, сегодня вечером мы будем пить бордосское вино в каюте первого класса теплохода «Александр Невский», а на коленях у нас будут сидеть…
– Да заткнись ты уже, – швырнул я в него кисть, – лучше подумай над тем, где будешь ночевать сегодня!
⁂
Великолепная улыбка профессора влетела в мастерскую так же неожиданно и вдохновенно, как и два часа назад:
– Заказчик в восторге! Заказал еще пять полотен!
– Как? – раскрыл я рот.
– Не может быть! – подобострастно взглянул на меня Мишка.
– Друзья мои, тяга к искусству просыпается при избытке времени или денег. Наш клиент – счастливый обладатель того и другого, а присутствие вкуса при этом делается совершенно избыточным, – плескалось счастье на его лице.
– А-а-а-а, – облегченно выдохнул мой завистливый друг.
– За сим спешу откланяться. Да… выберете сами, что-нибудь из Татлина или Делоне.
– Но он же не…
– Не имеет значения! Клиент разбирается в авангарде так же, как Гринчишин в аккордах!
– Гречкин, – поправил Гречкин.
– Простите великодушно, маэстро. Вот вам аванс, – припечатал он тысячу к столу. – Остальное – после.
Схваченный воздушным потоком, профессор исчез в дверях.
– Конечно, не Шато Лафит в каюте первого класса, – отлепил я от краски тысячерублевку, но «Алазанскую долину» среди костей и арбалетов я тебе гарантирую!
– Наш первый гонорар! – примерил профессорскую улыбку Мишка.
– М-О-Й первый гонорар! – процедил я с расстановкой и прилепил банкноту к его лбу.
⁂
Работа закипела. Мы выдавали по 3-4 шедевра в день. Мишке все-таки пришлось открыть в себе талант художника. Мы работали вахтовым методом, по два часа. Ставка оказалась неизменна: тысяча рублей – картина.
К концу второго дня мы уже без труда отличали Кандинского от Миро, а Мондриана от Делоне. К концу третьего – через содомовый хаос линий и фигур, сквозь пятно-кляксовый террор и цветосветовой апокалипсис – мы стали находить композицию. К утру четвертого дня (когда подходила к концу работа над незабываемой «№ 11» Поллока), мы приблизились к святая святых – таинству Идеи. И чем меньше вина оставалось в стакане, тем явственнее открывался нам ее сакральный смысл.
– Зря я не поехал в Астрахань, арбузы грузить! – швырнул кисть в стену Мишка. – Это не картина, это диагноз! Кто этот Поллок? Псих? Наркоман? Извращенец? Кто ему вообще позволил взять в руки кисть?
– Вполне обычный гений-алкоголик.
– Я так и думал. В нормальном состоянии этот бред невозможно нарисовать!
– Он смешивал краску с песком, битым стеклом и в истерике разбрызгивал ее по полотну.
– Я же говорю – псих!
– Так получались картины, которые сейчас стоят миллионы.
– А мы получим жалкую тысячу, вывихнув мозги наизнанку, чтобы скопировать этот парафренический синдром!
– Искусство стоит ровно столько, сколько за него готовы платить.
– Искусство? Этот Клондайк психиатрии ты называешь искусством?
– Он был первый, и потому – гений! Возьми «Черный квадрат» (тут Мишка издал протяжный стон). Нонсенс! Пощечина общественному вкусу! Никто так не делал до него! А он взял и сделал! И создал свою философию.
– Под любой бред можно подвести идею!
– И если она имеет эмоциональный отклик, у нее найдутся свои приверженцы.
– От этого он не перестанет быть бредом. Это не искусство, это – глобальная мистификация! Афера!
– Это был прорыв! Не предмет стал во главу угла, а образ! Не тело, а душа! Они не могли по-другому выразить свои мысли и чувства. Им стало тесно в рамках классического направления.
– Конечно, если они не смыслят в нем ничего. Проще всего сказать «я так вижу». Не надо искать гениальность в помойном ведре!
– Не пори чушь! Чтобы нарушать правила, надо знать их. Многие художники ушли от академического стиля – взять Модильяни, Дали, Моне, Ван Гога.
– Да потому, что их картины не продавались. И на пустом месте придумали идею, философию, но там нет ничего! Пустота!
– Каждый видит то, что хочет видеть!
– Ты хочешь увидеть то, чего нет! Ты создаешь сюрреализм в своем сознании, придумываешь свой дубликат мира. А я верю глазам своим. И вижу, что король – голый!
– Это пластичное и вариативное искусство! У реализма нет вариантов, бери что дают. А здесь – ты художник! Сделать творцом тебя – вот главная цель его!
– Зато там я могу выбрать еду, а не сдохнуть от голода, если у меня отсутствует больное воображение!
– Реализм атрофирует твое воображение! Статичность замораживает твой творческий потенциал. – Мимика и жестикуляция мои были необычайно выразительны.
– Я хочу видеть сюжет, композицию, перспективу! – возносил Мишка руки к небу, как Муссолини. – Если этого нет – это не искусство, а профанация!
– Если произведение порождает эмоции, то имеет полное право на существование и представляет ценность в искусстве! – кричал я.
– Породить эмоции может и куча говна! – завывал мой оппонент.
– Ты отказываешь ему в праве на существование?
– Какое оно имеет отношение к искусству?
– А где начинается искусство?
– Где?!
– У тебя в голове!
…О! Это было прекрасное, незабываемое время! Где вы, где, мои юные дни…
⁂
К концу второй недели нашего пребывания в стенах подвала краеведческого музея профессорская улыбка стала угасать, взгляд тускнеть, а дорогой парфюм его начинал источать приторный аромат меланхолии.
Наконец в одно дождливое утро (на это указывали электронные часы на стене и мокрые профессорские усы) он принес нашу картину обратно. Это была «Медитация» Рихтера, сделанная буквально за полчаса в необыкновенном творческом экстазе. Мы спешили запечатлеть в истории мировой живописи волну величайшего вдохновения, вдруг одномоментно захлестнувшую нас. Экспрессия и энергетика нашего шедевра оставляла оригиналу лишь жалкую роль тени отца Гамлета.
– Настала пора порченья мира! – кричал Мишка, остервенело нанося мазок за мазком.
Я выхватывал у него кисть и в бредовом упоении портил его снова и снова…
Однако наш непривередливый «ценитель изящного искусства», судя по всему, заполнил под завязку зал авангарда своей картиной галереи…
«…и не посчитал нужным пополнить запасники», – печально пошутил профессор и горько улыбнулся.
– Что же теперь делать? – простодушно спросил Мишка.
Профессор взглянул на нас удивленно, аккуратно поставил наш шедевр на стол и оставил за собой тоскливо скрипнувшую дверь.
– Собирать манатки! – ответил за него я.
– Куда же мы пойдем?
– На паперть. Сколько мы выпили вчера?
– Не помню.
– Даже самый безвкусный в мире коллекционер не захотел признавать в этом живопись. Сколько у нас денег?
– Три тысячи семьсот.
– Даже на самую паршивую однушку не хватит. Нужно еще две триста. Где их взять?
– Не знаю.
– Запомни одну простую вещь, запомни навсегда…
– Никогда не мешай, ты это уже говорил, – страдальчески вздохнул Мишка.
– Да, и никогда не рисуй пьяным.
– Но Поллок же…
– То – Поллок, а то – Гречкин…
⁂
– Проходите, проходите гражданин, это узконаправленное, высокоинтеллектуальное, камерное искусство, увы, не каждому дано понять…
– А чего тут понимать-то? Моя трехлетняя внучка и то лучше нарисует.
– Я счастлив, что у вас такая талантливая внучка. Проходите, пожалуйста.
– Граждане, только сегодня и только у нас вы можете прикоснуться к творчеству талантливейшего художника, ярчайшего представителя андеграунд-авангарда, иконы стиля и законодателя мод современного искусства Лазаря Спасклепского!
Лазарь Гречкин полулежал на раскладном стуле возле мольберта с нашей «Медитацией». Шею его обматывал зеленый вязаный шарф с длинными кистями, с головы свисала гигантская клетчатая кепка, в зубах торчала папироса «Беломорканал». Весь этот джентльменский набор художника мы приобрели тут же – на стихийном блошином рынке проспекта Кирова.
Продюсерский талант мой начинал приносить первые плоды.
– Его на той неделе по «Культуре» показывали, – шепнул соседу седовласый гражданин в молочном костюме и роговыми очками на носу. Сосед в майке-сеточке, шортах и с рюкзаком на плече удрученно и сочувственно замотал головой.
Лазарь сделал губы уточкой и воспарил над облаками.
– А что за картина-то?
– Как называется?
– Эта художественная композиция, выполненная в стиле экспрессивного психоделического ньюпостэйджмодерна, под названием «Поцелуй Иуды», олицетворяет неравную борьбу сил разума, чистоты и света с темнотой человеческих пороков, соблазнов и самых мерзких искушений.
– А что художник молчит? – пробасил толстяк в сиреневом трико.
– Он медитирует, – таинственно улыбнулся я.
Мишка замер.
– Для достижения глубин творческого вдохновения он входит в транс, настраивается на частоту высшего разума и… видит картины, наполненные космической мудростью…
Мишка стал издавать звук, отдаленно похожий на горловое тувинское пение.
– …и божественным откровением, – пнул я его по ноге. – По возвращении из астрального мира он переносит их на свои полотна. Эта картина пришла ему накануне…
– А сколько она стоит?
– Вы же понимаете, что она бесценна. Но только сегодня и только для вас она будет стоить… две тысячи семьсот пятьдесят рублей.
Бейсболист исчез первым, за ним потянулись толстяк и турист с рюкзаком. Любитель телеканала «Культура» тактично постоял возле картины, из уважения к медийной личности даже ощупал портмоне и, тяжело вздохнув, поспешил скрыться из виду.
– А что они хотели? Этот шедевр за пятьсот рублей?! – негодовал я.
– Пусть пятьсот! – выплюнул окурок Мишка, – хоть шарф с кепкой окупили бы.
– Какой ты, оказывается, мелочный тип! А еще художник!
– Продавать абстракцию в Саратове – все равно что читать Канта морякам!
– Друг мой, ты живешь в 21 веке, где нет гильотины и почти бесплатный интернет, и ты еще чем-то недоволен?
– Молодые люди, сколько вы просите за это полотно?
Мы обернулись. Перед нами стоял высокий худощавый господин лет шестидесяти, поразительно похожий на Дон Кихота с иллюстрации Доре.
– Пятьсот рублей! – не дал мне раскрыть рта Мишка.
Дон Кихот оценивающе посмотрел на нас, потом на картину. Отошел на несколько шагов, прищурился на картину, затем на нас… Почесал эспаньолку, присел на корточки, вскочил, в два прыжка оказался у мольберта и снова отпрянул в сторону.
– Я боюсь, как бы он не разглядел в ней мельницу, – шепнул мне Мишка.
– Хорошо, что у него нет копья, – разделил я его опасения.
Герой Сервантеса еще какое-то время попрыгал возле картины и наконец достал кошелек, костлявыми пальцами отсчитал три сотни…
– Хм, куда ж я их дел? – закусил он длинный ус. – У вас нет терминала?
Терминала у нас не оказалось.
– Вот что, – отстегнул он от джинсовки и протянул Мишке карманные часы с цепочкой, – это подарок Ильинского, я оставлю их в залог.
Мишка с почтительным поклоном принял подарок.
– Я целиком и полностью полагаюсь на вашу порядочность, – протянул мне визитку Дон Кихот, – завтра в двенадцать я буду ждать вас по указанному здесь адресу. Вы получите вдвое больше. – Он схватил картину, стрельнул у Мишки папиросу и, звеня шпорами, скрылся в толпе.
Мы переглянулись.
– «Дорогому другу и учителю Тинскому Г. от И. Ильинского», – прочитал Мишка гравировку на часах. – Кто такой Ильинский?
– Актер, но для учителя этому типу нужно быть по меньшей мере Мейерхольдом. – Я взглянул на визитку: – Художественный руководитель театра-студии «Эксперимент», заслуженный артист Казахской ССР, режиссер-постановщик Тинской Георгий. Саратов, ул. Песчано-Уметская, 28 д.
– Как его сюда занесло?
– А где эта Уметская?
– Где-то ближе к Москве…
Эта и ещё 2 книги за 399 ₽