Заметки на собственной шкуре

И вновь продолжается бой!

Кто бы что ни говорил сегодня про советскую власть, надо признать: праздники наше руководство тогда умело отмечать с размахом. Начиная от первых парадов тачанок на Красной площади и заканчивая митингами у сельсовета заброшенного сибирского села, где лично я сообщение ТАСС про выход в открытый космос Алексея Леонова прочитал при керосиновой лампе. Праздники обставлялись с такой помпой, что казалось именно Первое мая и есть тот самый последний день Помпеи. По главной площади каждого населенного пункта страны проходили в торжественном марше школьники, наряженные велосипедистами, футболистами или былинными богатырями. С неба белоснежными гроздьями падали парашютисты. Ну а вечером – праздничный салют во всех городах-героях. Всё это делалось для того, чтобы каждый советский человек ощущал на себе заботу КПСС и запомнил эту заботу навсегда. Чтобы сохранилась эта забота не только в памяти, но и в голове, печенках и селезенках. И плевать, что на демонстрацию этого человека гнали под страхом лишения премии или очереди на квартиру. Главное – чтобы был праздник! И никаких гвоздей!..

Вот таким гвоздем в моей памяти и в моих печенках осталось празднование 70 лет Великого Октября у нас на КАТЭКе. 70 лет! Событие было вселенского масштаба. За неделю до этого события из горкома по пять раз на дню прибегали секретари-инструкторы справиться, как проходят репетиции предстоящего концерта. Не криво ли висят шторы. Заменили или нет цветы в горшках на подоконниках. Не мало ли посыпали песочку в деревянном сортире во дворе Дома культуры? Не дай бог, кто-нибудь поскользнется в туалете в такой праздничный момент. Ноябрь все-таки. Короче, забот у них было полно. От них еще требовалось, чтобы мы, работники Дома культуры, так сказать прониклись. Чтобы почувствовали ту ответственность момента, который подобает великому событию. И не приведи господь, если от нас будет исходить запах даже недельной давности перегара.

В общем, шестого ноября в 19.00 всё было готово. Полный зал народа, попавшего в зал исключительно по пригласительным билетам. На сцене длиннющий стол для президиума. Скатерть. Графин. Сзади сверкает блестками из бронзы великий вождь с протянутой рукой. Ленты. Цветы. И висит на заднике огромнейший транспарант: «И вновь продолжается бой!» Сейчас будет доклад. Потом награждение. Вон уже и почетные грамоты лежат на уголке стола волнительной стопкой. А за сценой… В одной кулисе толпится хор ветеранов, человек шестьдесят. Уже накрашенный, напомаженный и снявший бигуди. В другой тоже хор, но уже воспитанников школы искусств. Этот хор тоже накрашенный, но без бигудей пока, слава богу. В третьей кулисе сверкают коленками молодые танцовщицы. Девушки хихикают что-то свое, поглядывая в соседнюю кулису. А в соседней кулисе над чем-то ржут волосатые балбесы-эстрадники. Они до сих пор не верят, что им разрешили спеть на таком высоком собрании шлягер «Не сыпь мне соль на рану». Перестройка все-таки сказывается. Сосредоточенно парами и поодиночке степенно ходят солисты, поглядывая в бумажки и повторяя текст. И среди всего этого великолепия ходит ваш покорный слуга. Художественный руководитель всего этого безумия. И царь. И бог. И козел отпущения. Я в ответе за всё!

И вот в зале гаснет свет. На сцену поднимается почетный президиум во главе с первым секретарем горкома КПСС. Рядом с ним лавирует представитель крайкома. Да-да! У нас всё, как у больших! Семьдесят лет (семьдесят!) советской власти – это вам не конь начхал. Аплодисменты. На трибуне докладчик. Всё! Понеслась, родная. «Гхе-гхе. Дорогие товарищи! Семимильными шагами идет по стране перестройка. Благодаря Центральному комитету…» И вдруг ко мне подходит директор нашего ДК, красавица наша Инна Вадимовна. «Какая она все-таки красивая», – успеваю подумать я, и… И говорит она мне такое, от чего у меня озноб даже сейчас, когда я это пишу. «Саша! Ты только не волнуйся и не кричи». Я замер. «Перед хором в самом начале выступит детский вокально-инструментальный ансамбль». Я думал, что я ослышался. Чего-чего? «Саша, перед хором споют дети». У меня столбняк. «Ты только не ори. Я понимаю, что так не делается, что так нельзя. Но есть мнение…» И она ткнула своим красивым пальчиком в сторону бюста Ленина. «Они проездом. Им некогда. Они должны срочно ехать дальше. Они дипломанты детского конкурса!» И тут я начинаю понимать, что от меня хочет мое начальство. «Инна, – кричу я, – ты же понимаешь, что раньше хора нельзя выпускать ВИА, хоть и детский! У тебя же институт культуры! Это же против всех законов искусства! Это же как должностное преступление! Это же диверсия, Инночка! Хоть стреляй, хоть вешай меня, не пущу их на сцену раньше хора». Она что-то мямлит. «Нет, я сказал!» Она уходит. Меня трясет от возмущения, но я знаю, что я прав.

А на сцене всё идет своим чередом. Докладчик. Дескать, перестройка. Дескать, гласность. Дескать, плюрализм. Кто-то меня по плечу – хлоп. Заведующая отделом культуры. «В чем дело?.. Почему вы отказываетесь выполнять указания горкома?» «Да вы поймите», – уже более спокойно пытаюсь убедить я. Понимаете, мол. Законы жанра. Режиссура массовых мероприятий. Нас учили в институте. Станиславский. Мейерхольд. Кацман. Хор всегда во всем мире, мол, открывает любой концерт. А если бы в Кремле… «Первыми будут петь дети». И тон у нее такой приказной, что я завелся. Как говорится, закусил удила. Нет! Сам поразился своей смелости. Пока я тут главный. Она обалдела от моей наглости и ушла.

Я успокоился немного. На сцене уже выступает представитель крайкома. Дескать, перестройка. Дескать, гласность. Дескать, плюрализм. Заслушаешься! «Кто тут самый главный?» Оборачиваюсь – третий секретарь горкома партии. Третий. Второй после бога, как принято говорить. И сразу мне в лоб: «Вам что, квартира не нужна? Вы, по-моему, второй или третий на очереди?» Против этого лома у меня приема не нашлось. Перед глазами проплыли тесть с тещей. Подъем в шесть утра. Куры. Гуси. Коровы. Быки. Пчелы. Стайки. Огород. Покос. Вспомнилась фраза из фильма «Тени исчезают в полдень»: «Никуды ты, милок, не денисси».

Ну че. Обьявили технический перерыв. Стали таскать на сцену аппаратуру. Потом минут двадцать настраивали инструменты. Дергали за струны. Бим-бим. Бям-бям. В зале народ дисциплинированно ждал начала концерта. Я стою в сторонке. Мне стыдно. Я пошел на преступление против искусства. Я нарушил все законы всех правил. Для меня, молодого идиота, казалось, что мое преступление – это как… Это как… Это как бы яблоко у Ньютона падало бы вверх. Это как бы у Менделеева в его таблице водород был бы записан как металл. Против всех законов физики я выступал. Как еретик. И так мне было стыдно. Но что поделаешь? Аргумент с квартирой был убойный. Теща. Куры. Пчелы. А я думал, что это Троцкий был последним представителем первой древнейшей профессии.

Взял себя в руки. Успокоил себя, мол, ради семьи иду на такие жертвы. Подошел к руководителю этой ребятни. Как вас объявить? Он глянул на меня, как на пустое место. Никак. Они сами все знают. Дипломант, не хухры-мухры! Кто я для него? Он там где-то сам себя видит на уровне Пола Маккартни, а я тут… Наконец разобрались. Утих зал. Утих недовольный народ за кулисами. Девочка лет десяти вышла к микрофону. Обьявляет. Выступает. Дипломант. Песня «Я у бабушки живу». Ушла. Выскочили ребятишки, ее ровесники. Дети на сцене – это всегда мило. Запели они, заиграли. Руководитель из-за кулис показал им ободряюще большой палец и исчез. Они поют. Хорошо или плохо поют, это уже другой вопрос. Дети не виноваты, что мы, взрослые, ради своих больных амбиций…

Вдруг! На словах «шоколадок полный дом» застряла у синтезатора клавиша. Не выключается. Запала. Такое бывает, но… Это же дети. Их учили быть на сцене невозмутимыми, что бы ни стряслось. Бз-з-з-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Клавиша режет по ушам, как бензопила. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. «Папа с мамой ходят в гости к нам». Бз-з-з-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з-з. «У меня сестренки нет». Бз-з-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з-з. «У меня братишки нет». Бз-з-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-зз-з-з. Я кинулся к руководителю. А его нету. Нигде! А на сцене бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Песня кончилась! Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Я думал, всё на этом и закончится, ан нет. Выходит девочка и обьявляет сквозь бз-з-з-з-з-з-з-з-бз-з-з-з-з-з: «Песня первоклассника»! Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Дети есть дети. Они не растерялись. «Нагружать всё больше нас». Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Я побежал искать руководителя. По всем подсобкам и сортирам. Нету! Как сквозь землю! Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Они поют сквозь это бз-з-з-з-з-бз-з-з-з-з. Со стороны это выглядело, как пение под аккомпанимент «болгарки» или «циркулярки». Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Спели они вторую песню. Девочка обьявляет: «Песенка крокодила Гены». Бз-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з-з.

Прилетает бешеная Инна-директор. Саша, убери их! Умоляю! А этот наглец Саша вежливо так отвечает: «А это не я их туда выпускал». И этот тварина, иначе не скажешь, Саша, то бишь я, вкрадчиво так спрашивает у девочки-ведущей: «А сколько всего у вас песен на бумажке написано?» И девочка выдает как последний гвоздь в последнюю крышку гроба: «Двенадцать». Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Чтобы тут же не упасть в обморок, Инна-директор убегает. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. А клавиша пищит, не умолкая. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. «Облака – белогривые лошадки», – кричит девочка в одуревший от этого звука зал. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з.

Что творится за кулисами – это невозможно описать ни-ка-ки-ми сло-ва-ми. Ветераны хватаются за голову. Эстрадники ржут самым вызывающим образом. Танцоры подпрыгивают то ли от радости, то ли от нетерпения. Я тупо сижу в углу. Жду я. И я знаю чего, вернее кого, я жду. Подлетает вся в мыле завотделом культуры. Это что такое?! Бз-з-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з-з. Сделайте хоть что-нибудь. Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Я, нахал, развожу руками. Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Вы же специалист! Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. «Не я их руководитель», – кричу ей сквозь бз-з-з-з-з-з-бз-з-з-з-з-з. «А он где?» – орет она мне в ухо. Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Понятия не имею. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Она что-то еще кричит. Я показываю жестом, мол, не слышу. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з-з-з. А ребятишки поют: «Уголок Росси-и-и-и отчий до-о-о-ом». Бз-з-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з-з. Она еще что-то пытается кричать. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. Потом машет куда-то рукой и убегает. А я сижу. Жду третьего пришествия. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. «Взвейтесь кострами», – опять кричит сквозь бз-з-з-з-бз-з-з-з-з девочка. Руководителя этого гвоздя программы ВИА уже никто и не ищет. Все обреченно ждут финальной двенадцатой песни. Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з. И тут появляется по мою душу третий секретарь горкома. Идет ко мне такой походкой, что в ушах у меня непроизвольно звучит «Сцена нашествия» из бессмертной Ленинградской симфонии Шостаковича. Па-а-па-а-па-а-па-па. И только он открыл рот, как девочка крикнула сквозь бз-з-з-з-з-бз-з-з-з-з: «На этом наш концерт окончен! Спасибо за внимание!» Бз-з-з-з-з. Бз-з-з-з-з.

Тут же всплыл откуда-то руководитель. Мужики из хора в одно мгновение вышвырнули аппаратуру вместе со шнурами и инструментами куда подальше, как ненужный, отслуживший свое хлам. Оборвали шнур у синтезатора, и он наконец-то заглох. Наступила такая тишина, что казалось, сама природа взяла паузу после пережитого кошмара. Третий секретарь, забыв про меня напрочь, стал выносить на сцену вместе со всеми скамейки для хора. Все оживленно и возбужденно шептались, типа, ну наконец-то. Встал хор. Я вышел обьявлять и… Меня встретили такими бурными овациями! Как, наверное, в древние времена дикие племена встречали своего великого шамана, спасшего всё племя от бубонной чумы! И я торжественно произнес самые желанные для всех в тот миг слова: «И вновь продолжается бой!» И грянул хор! И я до сих пор уверен, что никогда и нигде в мире не слышал ни один, даже пусть самый-самый народный-народный хор, таких бурных оваций после исполнения своей песни, как услышал наш хор ветеранов на торжественном концерте к 70-летию Великого Октября. А когда со сцены зазвучал эпохальный припев «И вновь продолжается бой», весь зрительный зал, все четыреста человек, в едином порыве встали со своих кресел и… «И Лени-и-и-и-ин такой молодо-о-о-й. И юный октябрь впереди!»

Обратная сторона медали

Есть такой кинорежиссер Юрий Мамин. Мы все восторгались его фильмами в годы перестройки: «Окно в Париж», «Фонтан», «Бакенбарды». Помните? А есть у него еще один фильм. Фильм – редкость! Фильм – раритет! Фильм – уникум! Фильм уникален тем, что впервые, пожалуй, в истории нашего кино отчетливо и остро показал изнанку такой профессии, как клубный работник. И фильм этот называется «Праздник Нептуна». Про то, как в сельском Доме культуры перепутали дату мероприятия для иностранцев и что из этого получилось. Тем, кто этот фильм не видел, я завидую, потому что после этого моего рассказа они обязательно захотят посмотреть фильм Юрия Мамина и получат полтора часа истинного наслаждения. А я его уже получил когда-то. Когда смотрел и утирал слезы от смеха.

Я к чему это вспомнил? А вот к чему. У любой профессии есть невидимая миру сторона. Как говорится, обратная сторона Луны. Например. Выпивал я как-то впервые с цирковыми. Весь вечер они в промежутках между тостами занимались своим ремеслом. Жонглер Степа кидал кольца, надоел своим мельканием хуже горькой редьки. Выпьет. Крякнет. Закусит – и за кольца свои дурацкие. Фокусник Семеныч всё время чего-то клеил и занюхивал водяру своим вонючим клеем. Девушка-каучук Наташка извивалась на соседнем столике со стаканом в руках, мешая нам, мужикам, сосредоточиться. Силовик Жора часа три «крестился» двухпудовыми гирями, не отходя от стола. И только мы с клоуном Кешей, как люди, выпили, закусили, поговорили. И понял я тогда, почему эти трудяги с такой легкостью выполняют свои трюки.

И в сельских домах культуры есть своя изнанка, та самая кухня, о которой не принято говорить. Да и профессия «клубный работник» до сих пор считается вроде как несерьезной. Хотя как сказать, друзья мои. А я вот и скажу. И покажу, как сумею. На примере всего лишь одного мероприятия. Возьмем, скажем, праздник «Проводы зимы». Деревня. Воскресное утро. Солнце. Тепло. Вы пришли на праздник к местному клубу часам к 11.00. Всё вроде нарядное кругом. Помост, на котором поют для вас артисты. Буфет. Столб с призами. Костер. Всё изумительно для вас, не правда ли? Вы посмотрели концертную программу. Перекусили в импровизированном буфете. Потянули канат. Взяли с ходу зимний городок. Покатали ребятишек на лошадке. Выпили с друзьями. Может, даже и, раздевшись до трусов, слазали на столб и сняли с него приз. Сапоги или там, скажем, мясорубку. И, довольные собой, под ручку с красавицей-женой отправились догуливать праздник дома. Всем спасибо, все свободны!

А теперь, как сказал классик, невидимые миру слезы. Проводы зимы на селе в советское время, как правило, проводились в начале марта. Если совпадет этот с праздник по календарю с Масленицей, то хорошо. А не совпадет? Да и так ладно. Был бы повод. За неделю начинается беготня. Сценарий. Репетиции. Это всё само собой, но ведь необходимо подготовить место действия. Расчистить от снега площадку. Соорудить помост для артистов. Приготовить дрова для костра. Привезти столы для буфета. Дел полно, если честно. И всё это висит тяжелым грузом на шее директора клуба, в простонародье завклуб. С музыканта-худрука какой спрос? Этот очкарик играет на всех инструментах, кроме молотка и ножовки. Правда, дело свое он знает, не придерешься, но… Лишь бы трезвый был, главное. На него и дунуть боишься. Вдруг заболеет или запьет, не дай бог! Где другого найдешь? И бегает завклуб в гордом одиночестве, матерясь, из одного конца деревни в другой весь в мыле и пене, хоть попоной накрывай, чтоб не простудился раньше времени.

Первое. Идет завклуб к парторгу совхоза. Затем они оба-двух идут к директору этого совхоза. Вылавливают его с утра, а это надо встать ни свет ни заря. Прийти в контору раньше всех и сесть в приемной с одной мыслью: лишь бы Петр Иванович появился хоть на минуту. А если удалось его подловить, то подгадать под его хорошее настроение. Не дай бог он не в духе или с похмелюги. Боже упаси! Хорошо. Поймали. Подгадали. Обьяснили, для чего им нужен бульдозер. Понял директор с четвертого раза. Позвонил на МТМ. Отматерил кого следует. Когда нужен трактор? В четверг. В четверг будет. Ждите. Еще что? Да ничего, Петр Иваныч, вы что? Боком-боком из кабинета. Слава богу, сами живы.

Теперь что? Второе. Нужно сколотить помост. Опять эта сладкая парочка, завклуб и парторг, ловят с утра пораньше директора совхоза насчет пиломатериала и других прочих гвоздей. Опять он понимает с четвертого раза. Опять звонит. Опять материт кого следует. Когда вам нужно? Завтра. Будет завтра. Что еще? Всё-всё-всё. Боже сохрани, Петр Иваныч, мы и так зачастили. Теперь машина, столы привезти для буфета. Тут я сам, открещивается завклуб. Кольке-соседу чекушку дам, на коне привезет. Нет, чекушки мало будет. Надо же еще и дров на костер. Бутылку налью тещиного самогона, будет у меня на подхвате весь праздник.

Третье. Остались когти. Х-х-хто-о-о-о? Когти. Монтерские. А это-то на хрена? Парторг вообще не в теме. А на чем я на столб полезу призы-подарки вешать? Петуха, сапоги да спасательный круг надувной. Когти надо искать где-то. «Свои-то еще не отрасли до такой степени, – первый раз улыбнулся за день завклуб. – Пойду связистов ловить». Носится по деревне завклуб с утра до вечера. То связистов ловит. То плотников караулит, чтоб не разбежались и не перепились. Помост не ждет, три дня осталось. Главное, чтобы за день управились. На ночь доски оставь, ага. Растащат по дворам за милую душу. Пошел проверил худрука. Трезвый! Поди ж ты! Поют чего-то. Всё нормально? Нормально, Михалыч! Ну, я побёг! Трактор площадку расчистил. Главное, чтобы к воскресенью ее опять не задуло. С буфетом договорился. Марь Иванна, методист, завтра призы закупит. Что еще? Подушки соломой набить для бума этого дурацкого. Ну, люди! Друг друга по башке подушками на морозе колотить – редкое удовольствие. Канат достать, проверить, не изгрызли его за зиму мыши в кладовке…

Четвертое. Провода прокинуть до помоста для озвучки. Где же у меня проводка? Водка, водка, водка – родным эхом отзывается в голове знакомое слово. Да, кстати! Не забыть водки купить для артистов. Чтобы бабульки на морозе спеть могли. Молодежь-то себе сама купит, не стоит беспокоиться. А вот бабулькам еще и закуску надо соорудить. Галька, жена, опять ворчать будет. А куда деваться? Можно и побегать пару-тройку раз за год. Много ли таких праздников в клубе? Новый год да Седьмое ноября. Да Первомай еще. Ну и смотр, будь он неладен. Чего ж не работать? Всё не кайлом махать. Значит, водки купить. А то выйдет, как в прошлом году. Так все позамерзали, сам чуть в больницу не загремел. Доверил купить водку этому кочегару Ханаю. Денег дал, как путному. Смотри, Ромка, четыре бутылки – и не больше! Сдачу принесешь. Понял? Понял, Михалыч! Взял деньги Ромка Ханай и исчез вместе с деньгами и водкой до среды. Чучело гороховое! Кстати, о чучеле. Надо ж тряпку с соломой да краску – морду ей, зиме этой, нарисовать. Сам нарисую в этот раз. А то в прошлом году худрук-очкарик нарисовал, обормот. Вылитая главбухша наша получилась. Всей деревней ржали на костре. А его хоть убивай! «Я не зна-а-аю, – ныл в кабинете потом, – как так вы-ы-ышло. Я не хоте-е-ел, Михалыч!» Не хотел он! Полгода я грехи отмаливал: ни копейки на клуб не выписывала – обиделась. Шторы в фойе на свои кровные к смотру покупал. Галька чуть не убила, когда узнала…

Осмотрелся завклуб вокруг себя. Всё ли готово? Перечитал еще раз список свой. Помост. Трактор. Когти. Чучело. Призы. Всё вроде. Ничего не забыл. Надо еще музыканту хвоста накрутить, чтобы не расслаблялся. Всё готово. Лишь бы погода завтра не подвела.

 
                                   * * *
 

Нет! Не хочу я быть синоптиком! И не уговаривайте. Лучше сразу удавите. Это ж сколько проклятий каждый день сыплется на их головы со всех уголков страны! В одном месте они людям пообещали солнечные дни на сенокос, а пошел дождь. В другом наоборот. Человеку пообещали дождь – он и нажрался с утра. А в небе ни облачка. Куда его, скотину такую, на покос?! А кто виноват? А синоптик и виноват! Вот и завклуб Михалыч начал материться в воскресенье еще часа в четыре утра, когда услыхал за окном звуки метели. А когда вышел на крыльцо, уже и материться смысла не было. К метели добавились градусов тридцать мороза! Вот тебе и проводили зиму. А ведь обещали вчера по радио. Клялись. Минус пять будет, вот увидите. И ветер будет совсем-совсем слабый, мамой клянусь! Вот тебе и минус пять.

И побежал Михалыч чуть свет по деревне к трактористу. Еле достучался. «И в выходной покоя никакого, твою мать», – ворчали из-за двери в темноте. Кого черт принес? Да понимаешь, Митрич. А чего мне понимать?! Башка после вчерашнего раскалывается, да ты тут еще. Чего опять? Дак это. Разгрести бы у клуба. Метет нелегкая, чтоб ей. Знаешь что, Михалыч? Знаю. Вот и принес. Тещина. На орехах. Градусов сто. С гаком!

Вот так начался праздник проводов зимы для завклуба Василия Михалыча и всех его подчиненных, от худрука до кочегара. Пока бульдозер разгребал нанесенный за ночь снег, сам Михалыч, вооружившись монтерскими когтями, залез на высоченный столб и развесил там призы, от кирзовых сапог и до надувного матраца. Ветер при морозе в минус тридцать. Не знаю, как там на станции «Северный полюс-13», но в Сибири это тоже хорошего мало. Какой, к черту, праздник? Работники, конечно, пришли все до одного. Они на работе, куда денутся. А зрителей как ты затащишь? Пришли певуньи-бабушки из вокальной группы. Этим лишь бы петь. Хоть на Северном полюсе, хоть на Южном. Отдал им Михалыч припасенное средство от мороза. Молодые музыканты сами по себе разогреваются в углу. Прошла, дефилируя, королева бала – огромаднейшая Марь Ванна Ханаева. «Я не красива – я чертовски мила!» – прокричала она свой жизненный девиз куда-то в метель и пургу, подтвердив тем самым легкое подозрение Михалыча насчет средства от мороза. Ей-то зачем? Она ж не поет. Ох, Михалыч! Не торопи события, дружище!..

А в клубе тепло. И выходить не хочется. Пришел, отплевываясь и отряхиваясь, верный боец парторг. Тоже никуда ему не деться. Партия сказала: надо! Ох и мороз! Тридцать два! Чего делать будем? А чего делать? Провожать зиму будем. Столько сил потрачено! Призы куплены. На столбе уже висят. Чучело зимы приготовлено. Вон и канистра с бензином стоит, воняет. Водка уже наполовину выпита. Я их что, этих бабуль, зря поил, что ли? Собрал завклуб свое войско для последнего наставления. Все в сборе? Вперед робко шагнул худрук: Митрофановны нету, Василь Михалыч. Приболела, говорят. Замена нужна. Две ее песни надо заменить, а некем. Та-а-ак. Началось! Ты мне предлагаешь спеть, что ли? Так я тебе выдам, ты знаешь. Обоих нас с тобой после моего пения попрут к чертовой матери отседова. Может, Марь Иванна? Она как-то пробовала. А Марь Иванна, услыхав эти слова… У нее аж дух захватило! Стоит вся такая, как купчиха на картине художника Кустодиева. Или прям как девочка с персиками. Только вместо персиков кулаки пудовые сжимает. Словно всю жизнь ждала она этого звездного часа. А чего? Я могу! И по ее нетвердому голосу стало ясно, что она «могет». Помните, я тогда на крестинах у Кошкиных? Помним, Марь Иванна. Вся деревня помнит. Рады бы забыть. Иди гримируйся-наряжайся. Споешь свою «Субботею». Ту, что у Кошкиных тогда. Только без матюгов! Может, и не побьют на этот раз.

А тут и буфетчица заскочила погреться. Хоть бы кто один пирожок купил. Четыре стола нагрузила, идиотка! А народ-то хоть есть там? Бабушки-певуньи уже топчутся в нетерпении у выхода. Ага. Полно! Целых восемь человек. Да ребятишек штук десять. Ахшланг! И какой идиот в такую погоду праздники устраивает? Глянула грозно в угол, а там стоят парторг с завклубом, помалкивают. С ноги на ногу переминаются. Глаза в пол. Вроде как бы ни при чем.

Ну чего? Начинаем? Вышли артисты из теплого клуба. Взобрались на помост. Мама родная! Ветер с ног сдувает. Где-то в снежной пелене прямо перед помостом стоит стайка зрителей-челюскинцев, сбившаяся в кучу, чтобы не замерзнуть окончательно. Ну чего? Поехали? И поддатые бабульки-певуньи выдали для начала «Ох, снег-снежок!» и «Виновата ли я», а потом, соответственно, «Ой, мороз-мороз» и лихую «Три белых коня» с визгом-свистом, притопом-приплясом. Вроде как стало веселей. А тут еще и Кошкин-старший завернул «Выйду на улицу». Да так он выдал эту песню, что малочисленные зрители кинулись в пляс – то ли от азарта, то ли от безысходности, то ли для сугрева. И, видя такое дело, поменял худрук тут же программу всего праздника. Прямо на ходу поменял. Сделав как бы антракт: опять же для сугрева в теплом клубном кабинете приняли очередную дозу спиртного. А зрителям в это время было предложено попытать счастья в лазании на праздничный подарочный столб.

Много чего видела сибирская земля-матушка. И нашествие Батыя. И освоение ее, Сибири, Ермаком. И бесконечные замерзающие колонны декабристов. Но… Но чтобы… Но чтобы в метель и в пургу, в тридцатиградусный мороз, сибирский мужик в одних трусах в светлом уме и при памяти полез на какой-то столб за надувным матрасом!.. А когда, встреченный, как герой-папанинец, этот мужик, хлебнув тут же из фляжки, полез уже за сапогами непонятно какого размера, то… То, казалось, сама погода смилостивилась, и выглянуло солнышко. Сначала робко-робко. А потом уже заиграло всеми своими цветами на перламутровом снегу. И под общий эмоциональный всплеск на помосте появилась Марь Иванна!

«У нас но-о-о-онче суббо-о-оте-э-эя-а-а-а-а-а». Вот с таким же примерно гулом взлетал Ил-62 в моем детсте с нашего аэродрома каждые шесть часов что днем, что ночью. «Э-э-э-э-эххх!» Рявкнула громободобным басом. Наверное, вот таким же вот басом в романе «Двенадцать стульев» Воробьяниновская теща раскачивала чугунную люстру. А Марь Иванна раскачивала этим басом невидимую чугуняку над толпой зрителей, испуганно шарахнувшихся куда-то в сторону. «А на за-а-автра воскре-е-е-есенье-э-э-э-э». Казалось, что ее голос, усиленный динамиками, был слышен не только по всей деревне, но и в знаменитом фестивальном итальянском Сан-Ремо. «Э-э-э-э-эххх!» Зрителей не спасали от этого ужаса даже завязанные шапки-ушанки. Перепуганные ребятишки забились от страха под помост. А Марь Иванна, огромная в своем пальто, как мультяшная Черная Гора, засунув от холода руки в карманы, накренившись вперед, как идущий в последний бой красноармеец, раскачиваясь на ветру, как средневековый баобаб, в огромных серых ромки-ханаевских кочегарских валенках с галошами, подпоясанная разноцветным кушаком толщиной чуть поменьше каната, в торчащей по сторонам своими ушами мужской шапке-ушанке и… Апофеозом всего этого великолепия был красный кокошник. Привязанный к подбородку Марь Иванны синей изолентой. (Кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда!)

«Ба-а-арыня ты моя-а-а-а. Сударыня ты моя-а-а-а». Опасаясь за аппарутуру, худрук кинулся сломя голову к микшерному пульту. Выдернул из гнезда микрофонный шнур от греха подальше. Но Марь Иванну уже было не остановить. Она и без микрофона перекрывала все звуки в радиусе двести километров. «Ко мне нонче друг Вань-ю-ю-юша приходил». И, не дожидаясь, зачем «друг Вань-ю-юша» приходил к Марь Иванне, музыканты побросали инструменты и бросились в пляс, сотрясая доски неструганого хлипкого помоста! «Ба-ры-ня ты мо-я! Су-да-ры-ня ты мо-я!» А народ, глядя на это дело, ломая ноги, поднялся на переполненный эмоциями помост. Окружив Марь Ванну и музыкантов, устроил такой грандиознейший хоровод, что знаменитый танец с саблями и бразильский карнавал потеряли свой престиж раз и навсегда. «Ба-ры-ня ты мо-я! Су-да-ры-ня ты мо-я!»

А потом сжигали чучело уходящей зимы, подозрительно похожее на завклубовскую тещу, спаивающую своим самогоном всю деревню уже которое десятилетие. А потом раскупили у обалдевшей от торгашеского счастья буфетчицы все ее замерзшие пирожки. А потом допили вместе с артистами остатки водки. А потом… А потом с баяном и весельем пошли в припляску по деревенским улицам навстречу завтрашнему дню. «Ба-ры-ня ты мо-я! Су-да-ры-ня ты мо-я!» Сквозь пургу и метель. Сквозь ненастья и невзгоды. Навстречу завтрашнему счастью. Навстречу очередному празднику.

Прошли годы. Жив, слава богу, и здоров завклуб Василий Михалыч. И клуб всё так же стоит на том же месте. И даже всё те же бабульки поют до сих пор на всеобщих праздниках всё те же песни. Значит, есть и сегодня праздники. Значит, жизнь продолжается! А это главное.

Р. S. А фильм «Праздник Нептуна» вы все-таки посмотрите. Не пожалеете, уверяю вас!