Выстрел по солнцу. Часть вторая

И только после этого растает лед, я перестану испытывать фантомные угрызения совести, и снова смогу чувствовать себя честным человеком.

Знаете, я много думал над этим, и мне кажется, уже давным-давно нужно было принять практику назначения новых руководителей с заранее подготовленной легендой внедрения. Должна существовать такая специальная разнарядка комплектаций для руководителей, получивших новые назначения. Одному – подвиг, другому – широкий жест, третьему – еще что-нибудь благородное и достойное. Особенно это актуально для таких структур, как наша, где к чести и гордости особые требования. Зачем на пустом месте устраивать трагедии, кому нужны эти шекспировский страсти? Как вам идея?

Ленский с любопытством взглянул на Князева. Тот вальяжно откинулся в новехоньком кресле (и когда только успел?), с удовольствием, будто микроба под микроскопом, рассматривая его.

Сознание все еще барахталось в трясине слабости, клешнями мыслей пытаясь ухватиться за твердь действительности. Улыбайся! Улыбайся, кому говорят!

Как можно шире и лучезарнее улыбнувшись, словно со стороны, Ленский услышал свой голос:

– Помилуйте, вы нас всех разоблачили, просто раздели донага. Но, скажите на милость, откуда такие сведения?

Мгновенным, почти неуловимым взмахом одна из птиц растопырила навстречу ему крылья:

– Не помилую, и не надейтесь – я же сатрап. А сведения получены из наблюдений – от наиболее достоверных свидетелей, свидетелей, как говорится, для всех времен и народов.

Посудите сами. Коридоры и кабинеты пусты, абсолютное большинство моих подчиненных отсутствует, предпочтя возможности занять вакантные пока места в обойме любимчиков такой отвратительной погоде. Многие из них разбежалось по пустяковым, и, как мне показалось, совершенно надуманным предлогам, из чего я и сделал вывод о коллективном бойкоте.

И потом, есть много еще мелкого, незначительного, что не бросается в глаза, но без чего картинка была бы неполной. Я не буду перечислять все в подробностях, не люблю выглядеть смешным. – он слегка поморщился. – С другой стороны, не хотелось бы утомлять вас хитросплетениями своих дедуктивных выводов, поэтому просто поверьте на слово. Кроме того, многое из этого – тайна.

И последнее. Наденька. Впервые за всю мою карьеру руководителя, мне не предложили, ни кофе, ни чая, что по меркам ее профессии равносильно открытому хамству. А секретарша – самый верный барометр настроений коллектива, связующее звено между ним и руководителем.

Суммируя все перечисленное, получаем картинку не вполне приятную, в самых мрачных тонах изображающую оценку моей персоны, и это при том, что я не могу назвать себя, ни придирчивым, ни чрезмерно подозрительным, и с самого вступления в должность был настроен добродушно и миролюбиво. – он снова сцепил пальцы, сомкнув крылья птиц в крепком объятии. – Разве перечисленного недостаточно для тех выводов, что я озвучил?

Ленский с любопытством взглянул на него. И снова какая-то рябь пробежала по зеркалу души, какая-то затаенная тревога колыхнулась где-то в ее глубине.

Личность нового шефа производила двойственное впечатление. С одной стороны, Ленский не мог полностью отрешиться от своей неясной, неразгаданной пока еще настороженности, с другой – этот человек вызывал в нем все больше и больше симпатий.

Давняя привычка представлять людей в виде математических матриц впервые за много лет дала сбой. Обычно меткие, точные его оценки легко и послушно превращающиеся в цифровые символы метафизического смысла, теперь сопротивлялись, упрямились, будто капризные, расшалившиеся дети.

Сначала он легкомысленно отнес случившееся на счет нехватки времени, но сейчас понял, что дело совсем не в этом. Что-то незаметное, словно тот самый заусенец, та самая червоточинка, что мешала созданию абсолютной гармонии на земле, перекочевала в его сознание, неуловимо вмешиваясь в его отлаженную работу, делая невозможным выполнение привычного занятия, которое он давным-давно считал полезной забавой, своего рода, гимнастикой ума.

Может быть, он просто слишком мало знает об этом человеке?

– А я? Что вы скажете обо мне? Я, наоборот, приехал, причем добровольно, не стал прятаться за высосанные из пальца оправдания, сижу перед вами и не порываюсь скрыться. Я – исключение?

Князев пожал плечами.

– В какой-то степени – да, хотя… – он задумчиво поднял глаза к потолку, – после этих ваших слов я стал склоняться к мысли, что вами движет нечто другое, тоже не вполне вписывающееся в определение стандартной искренности.

Ленский принял игру.

– И что же? Уж не думаете ли вы, что меня привлекают вакансии в вашей пресловутой обойме?

Князев покачал головой.

– Признаться, была такая мысль, и, знай о вас немного меньше, я продолжал бы упорствовать в ней, но, наверняка, вам это и покажется невероятным, за долгие годы я изучил вас лучше, чем кто-либо другой, может быть, даже лучше, чем вы сами. И представить себе, чтобы великий, неповторимый, непревзойденный Ленский лебезил ради такого мизерного повода, как недолговечная милость какого-то временщика? Да никогда!

Ленский почувствовал, как предательская краска заливает грудь и шею, грозя вот-вот переметнуться на щеки. Вот же льстец! И как удачно подобрал момент! Но, что ему надо от него?

Он смотрел в торжествующие, сузившиеся от сдерживаемого смеха глаза Князева, с отчаянием роясь в поисках каких-нибудь приличествующих случаю слов, но пусто было в голове, пусто и безнадежно. Вконец ошалевшее сознание тщетно пыталось собрать воедино мысли, будто щепки унесенные морем разбуженного тщеславия. Улыбайся! Господи, говори же, говори, хоть, что-нибудь!

Ленский прокашлялся.

– Однако. Вы ставите меня в неловкое положение…

Одна из птиц вяло взмахнула крылом.

– Да бросьте вы. Стандартный набор эпитетов. Другого к вашей персоне не применить. Ведь, вы выиграли сегодня? Выиграли, несмотря ни на что, и достойны восхищения. Почему же я должен говорить о вас по-другому?

– Да, но…

– И никаких но. Я не терплю возражений, не забывайте – я сатрап. – Князев иронично усмехнулся.

Ленский с трудом вернулся к теме разговора.

– Тогда что же заставило меня искать встречи с вами?

Князев плотоядно улыбнулся.

– Думаете, скажу – долг? Ошибаетесь. Что-то другое.

– И что же?

– Не знаю. Пока не знаю. Мне нужно полная картина произошедшего в доме нашего неугомонного старичка, и тогда я, наверняка, смогу дать точное определение вашей заинтересованности. У меня, знаете ли, своя собственная система оценок.

Ленский снова почувствовал себя лягушкой, распятой под холодным объективом микроскопа. Всплеск раздражения внезапно оцарапал грудь, сорвав с языка каверзную реплику.

– А вы всех укладываете в свою систему? Не бывает проколов?

Лицо Князева неожиданно застыло жесткой маской.

– Никогда. И ваше поведение – лучшее тому подтверждение.

– Что вы имеете в виду?

Князев ухмыльнулся.

– Только то, что вам и в голову не пришло сказать, хоть, слово в оправдание своих коллег, защищая их от моих якобы беспочвенных нападок. – он с удовольствием рассмеялся. – Молчите? Это лишнее доказательство моей правоты – мои подчиненные меня не любят, более того, они меня боятся. А, между тем, что я сделал? Всего лишь устроил нагоняй нерадивым работникам, не справившимся со служебными обязанностями. – улыбка на миг сошла с его лица, оставив на нем надменное, скучливо-брюзгливое выражение.

Ленский представил себе одного из этих нерадивых работников, застрявшего где-то в бесконечных пробках по дороге сюда и невольно улыбнулся. Лицо Князева тут же оживилось.

– Ну, вот и хорошо, что вы относитесь к этому с юмором. – он придвинулся вместе с креслом к столу, заговорил сжато, напористо. – Будем считать, наше знакомство состоялось. Я надеюсь, у меня хватило осторожности не свалиться в яму самокритики и оправданий? Кивните, если согласны. Хуже всего, когда подчиненные уличают начальство в слабости. Это худший из вариантов. В свою очередь, рассчитываю на ваш такт, ваше благоразумие – когда будете делать наш разговор достоянием гласности, будьте добры придерживаться именно такой его трактовки. И перестаньте изображать оскорбление, а то я точно стану считать, что нахожусь в детском саду! Кстати, передайте Журову, что прятаться в кабинете друга – моветон. Не удивляйтесь и не спрашивайте, откуда я это знаю – все та же наблюдательность.

Итак, – он смахнул со стола невидимую пылинку. – Давайте-ка лучше перейдем к делу. Дело. Московская резиденция Абдул-Гамида. Убийство в самом центре Москвы. – он поднял на Ленского в секунду ставшие жесткими глаза. – Об ответственности и конфиденциальности можете не волноваться, наша бригада уже работает там, милиции достанутся лишь формальности. Впрочем, вам, наверняка, все это – не впервой? Все, естественно, исключая девушку… – в его взгляде проскользнуло что-то неприятное, отозвавшееся в душе Ленского всплеском тревоги. – Кстати, именно ей вы и обязаны возможностью столь позднего появления на службе. Еще немного, и я вынужден был бы отдать приказ доставить вас сюда, хотя бы, и под конвоем. Несмотря на всю щекотливость ситуации…

Он встал, отошел к окну, повернувшись к Ленскому спиной. Постояв так какое-то время, Князев повернулся, засунув руки в карманы брюк, отчего сразу стал похожим на цаплю, снова заговорил:

– А ситуация такова, что действовать нужно спешно и решительно. Да-да, милейший Евгений Александрович, в деле появились новые вводные, сделавшие и без того уже донельзя взвинченные события, поистине драматическими. Вследствие этого, появилось много, очень много вопросов, ответов на которые нет, и в свете этого каждое новое свидетельство, каждое мнение особенно важны. А уж показания участника событий – и подавно. – он вернулся на место, сел. – И не смотрите на меня так, будто я сошел с ума, вы пока еще не все знаете. Я введу вас в курс дела позже, после того, как вы изложите мне свою версию событий. К слову сказать, первые впечатления всегда самые верные, самые полные, даже, несмотря на всю свою сумбурность и противоречивость. Иногда свежий взгляд во сто крат ценнее самых масштабных исследований, с измерениями, хронометражами и экспертизами. Кроме того, – тут он оцарапал Ленского острым, испытывающим взглядом, – я тут просмотрел кое-какие ваши отчеты, и у меня сложилось твердое убеждение, что всякий раз вы что-то в них не договариваете, причем, всякий раз что-то важное, существенное, от чего зависит интерпретация всего хода событий.

Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что вряд ли мне удастся это доказать, а уж, тем более, узнать правду, поэтому, на правах незаслуженно оклеветанного и несправедливо обделенного, предлагаю вам сделку. Да-да, вы не ослышались, именно, сделку. В качестве пробного шара, как символ восстановления доверия.

Ничего не утаивая, максимально полно вы рассказываете мне все, что было в доме Абдул-Гамида, а я, в свою очередь, делюсь с вами конфиденциальной информацией, которая, может быть, и станет, в конце концов, доступной вам, но значительно позже. Как вам такой обмен любопытствами? Идет? – он вопросительно поднял брови. – Разумеется, рассчитываю на вашу порядочность…

Ленский слушал его, будто в записи, будто уже слышал когда-то этот негромкий, чуть хрипловатый голос, сквозь пелену памяти узнавая едва различимые, навевающие какие-то смутные воспоминания, оттенки, знакомые нотки, словосочетания, интонации. Да нет, не может быть! Он твердо знает, он убежден, что увидел этого человека только вчера, только один раз, и больше нигде и никогда до этого его не встречал. И все же какая-то досада, какая-то необъяснимая неудовлетворенность засела в сознании докучливой занозой, протянувшись сквозь все его умопостроения.

Он попытался освободиться, стряхнуть это навязчивое чувство. Не хватало еще погрязнуть в пустых тревогах и сомнениях, будто кислотой, разъедающих и без того истощенные силы. Впереди – еще много чего. Один разговор со Славой чего стоит, да и за Кэти вот-вот надо будет ехать.

– Идет, – и снова ему показалось, что слово вылетело само собой, будто за него говорил кто-то другой, исподволь захвативший его сознание. – Что вы хотите знать?

Князев удовлетворенно улыбнулся, откинулся в кресле, уютно сложив руки на животе.

– Начните сначала, – он просто источал довольство и миролюбие, – я думаю, так будет наиболее правильно.

На мгновение Ленский задумался. Начало. Он и сам много бы отдал, чтобы узнать, где оно, это начало.

Он усмехнулся в душе. Уж не хочешь ли ты вывалить на голову ни в чем не виноватому человеку историю своей жизни? Вот-вот. Так что, давай, соберись, отбрось все околичности и экивоки, и исполняй приказ. Сказано тебе: доложить о происшедшем, вот и не задавай дурацких вопросов, бери пример с часов. Просто двигайся вслед их стрелкам, отмечай на хронологической шкале все, что выступает за гладь бытия, и все тут. И правильнее всего будет начать с посольской залы. Именно там и находится отправная точка всей истории, там и завязалась интрига. Итак…

И Ленский, не торопясь, стараясь не пропустить ни малейшей подробности, которая могла показаться начальству важной, повел свой рассказ. Он опустил, конечно же, «сухой» бунт Павла, его рассказ о незадачливом свиноводе тоже остался пестрой кляксой за строгими, черно-белыми рамками доклада. Но больше выбрасывать было нечего, и вскоре повествование раскрасилось ажурной вязью разноцветных событий, событий, вроде бы, совсем свежих и, вместе с тем, таких далеких, таких давних, стиснутых линзой времени в крохотную проекцию на цветастом экране памяти. Появление Башаева, ярость Павла, записка Кэти…

Князев слушал внимательно, не перебивая, не сводя с него испытывающего взгляда. Несколько раз Ленский останавливался, не находя подходящих слов, блуждая в лабиринтах мировосприятия, и он ни разу не перебил его, не поторопил, не съехидничал.

– А вы уверены, что не стреляли? – голос Князева ворвался в его смятение резким, порывистым зигзагом.

Ленский пожал плечами.

– Со мной и оружия-то не было…

– А ваш телохранитель? – голос настаивал.

– И он тоже был не вооружен. – Ленский почувствовал невольное раздражение, плеснувшееся в голосе металлом. – Кроме того, из той позиции, на которой он находился, сделать это было невозможно.

– Вдобавок ко всем своим талантам вы еще и криминалист? Баллистик? – Князев иронично усмехнулся. – Впрочем, судебного эксперимента не будет, так что, придется принять ваши слова на веру. – и уже вполголоса, словно разговаривая сам с собою, добавил: – А золотую обойму запишем пока в загадки…

Он замолчал, погрузившись в размышления, будто бы напрочь забыв о своем собеседнике, уставившись в серый прямоугольник окна. Ленский тоже молчал, с любопытством наблюдая за лицом шефа, по которому, словно отражения в зеркале, пробегали тени мыслей и чувств. Наконец, Князев вернулся в действительность, сфокусировав взгляд на лице подчиненного.

– Но вот, что меня волнует, – он вскинул на Ленского умные, с хитринкой глаза. – Этот некто – просто ваш спаситель, ангел-хранитель. Если я ничего не путаю, Башаев хотел застрелить вас сразу, не дожидаясь игры, и только вмешательство этого незнакомца дало вам шанс, который, надо отдать вам должное, вы блестяще использовали?

Ленский опустил голову. За незатейливостью формулировки ему послышалась скрытая насмешка, даже издевательство. Тебя бы на мое место, шутник, посмотрел бы я…

– Да, вы все верно поняли, – он открыто взглянул в насмешливое лицо Князева. – Однако, считаю своим долгом заявить, что подобное милосердие – милосердие мнимое, и никак не может оправдывать намерения, пусть даже и самые добрые. И уж совсем никак оно не отменяет угрозу расправы надо мной и моим сопровождающим. Исходя из этого…

– Конечно, конечно! – Князев замахал руками, растворив грациозные силуэты птичьих крыльев в толчее суматошного мельтешения. – Ради, Бога, не обижайтесь, я прекрасно понимаю ваши чувства. – его голос понизился, стал тихим, мягким. – Можете не упоминать все это в рапорте, это не обязательно. Достаточно того, что вы взяли на себя труд доложить мне лично. – он помолчал. – А теперь, я попрошу вас еще на несколько минут забыть об усталости и сосредоточиться. Я хотел бы узнать, как вы поладили с девчонкой?

Ленский замер. Сознание испуганно метнулось, чувство вины, какой-то стыдливой, неловкой, неожиданно овладело им, заставляя чувствовать себя безвольной амебой.

– Да, в общем-то, поладили, все в порядке, – он с готовностью смотрел в острые глаза Князева, изнывая от презрения к себе.

Ну, что, что с ним такое, в самом деле? Мысли соскочили с нити смысла, рассыпались грошовым бисером. Что говорить? И, ведь, надо что-то сказать!

– Видите ли, в чем дело… Кэти, то есть, наша девушка… она сейчас не дома, то есть, не у меня… – он замолчал, сам не понимая, что, зачем, для чего он это говорит.

Неожиданно до Ленского дошел весь ужас содеянного, и он содрогнулся, представив себе Кэти одну, в обществе юной и легкомысленной продавщицы. Одну, лишенную связи с ним, не имеющую возможности поговорить, пожаловаться, попросить о помощи. Он оцепенел, раздавленный, нокаутированный, безропотно ожидая, в какую форму выльется гнев начальника. Однако, тот молчал.

Ленский поднял на Князева глаза, неожиданно для себя увидел на лице у того снисходительную улыбку.

– Ох, Ленский, Ленский… Чего вы ждете? Того, что я вызову палача и отдам приказ расстрелять вас? Ну, конечно, я же – деспот, тиран, сатрап…

– А разве не так будет? – словно аквалангист, вынырнувший на поверхность, Ленский судорожно глотнул воздух. Кажется, где-то на небесах у него, действительно, завелся ангел-хранитель, причем, вполне себе бдительный и оперативный.

– Конечно, следовало бы устроить что-то вроде показательной казни, – птицы взлетели к подбородку Князева, сложились упругим мостиком. – Однако, я всегда подозревал, что в этом климате ротозейство передается воздушно-капельным путем, и заранее подстраховался.

Согласитесь, с моей стороны было бы величайшей неосмотрительностью полностью полагаться на человека, не способного вполне контролировать собственные действия. Ведь, насколько мне известно, полковник Силич – ваш руководитель, а раз так – вы в группе риска. Это и побудило меня отправить к вашему дому группу сопровождения, и я вижу, что поступил совершенно правильно, а то ваша беспечность могла закончиться неизвестно чем. Так что, не переживайте, все перемещения ваши и, тем более, девушки – под контролем. – он замолчал, послав собеседнику насмешливый взгляд.

Вот тебе и храмовник! Ленский торопливо перебирал формулы возможных инверсий, будто наскоро слепленные полуфабрикаты, безостановочной каруселью кружащиеся в сознании.

Какой образ выбрать, на чем остановиться? Благородное оскорбление? Нет! К черту! Бледный от гордости юноша с горящими глазами летит в топку отчаяния? Полные достоинства оправдания? Опять не то! Благородный джентльмен с золотом пенсне на носу растворяется в пучине спешки. Так, что, что тогда? Может быть, твердолобая, кондовая простота? О, Господи! Только не это! И мужичок с истовым лицом тоже проваливается в тартарары…

Часы щелкают в голове пульсом маятника, отмеряя мгновения до последней черты, а проклятый калейдоскоп все вертит и вертит спектр чувств, размазывая их палитрой растерянности, палитрой пустого, бескровного бессилия. И чего он так разволновался? Ну, Кэти, ну, прошляпил. Старость? Да, то есть, нет. Нет, конечно, нет. Тут что-то другое, глубже, тоньше, деликатнее.

Перед глазами снова поплыло насмешливое лицо Князева, его пальцы, бездумно барабанящие по глянцевой глади стола.

– Сергей Васильевич, я головой ручаюсь, что ваши тревоги – беспочвенны. Кэти никуда не убежит, да она и не хочет убегать. В конце концов, ей некуда убегать! Она – еще совсем ребенок и, к тому же…

Князев слушал, не стирая с лица усмешки, кивая каким-то собственным мыслям. Он посмотрел в темнеющее сумерками окно, неожиданно перебил его:

– Ленский, Ленский, вы даже не представляете, насколько заблуждаетесь! Этот ребенок – уже не ребенок! Она – наследница огромного состояния и всей империи Абдул-Гамида! Вы отпустили овечку погулять к волкам!

Карусель в голове лопнула мыльной пеной, разлетевшись брызгами каких-то лиц, мыслей, душевной мимики, оставив после себя гнетущую тревогу, обнажив колкую щетину вопросов. Наследница? Империя? Овечка?

– Однако, – будто бы со стороны услышал он свой голос, – вы так и не ввели меня в курс дела.

– Ах, да!

Князев схватился за голову, и жест этот показался Ленскому каким-то наигранным, чрезмерным. Да и сам начальник в эту минуту выглядел легковесным и поразительно несерьезным. Удивительно, как он раньше этого не замечал? И, вообще, все вокруг ужасно похоже на театральную постановку, с плохими актерами, дрянным сценарием, убогим реквизитом. Явно какой-то малобюджетный проект. Вот почему, уже который день за окном – дождь и туман? Неужели нельзя было раскошелиться на что-нибудь более яркое, зрелищное?

Голос Князева снова донесся до его слуха:

– Дело в том, что сегодня утром Абдул-Гамид скоропостижно скончался. – Князев заглянул в глаза Ленского и поспешил добавить: – Нет-нет, ничего такого, скорее всего – сердечный приступ. Сейчас ждем заключения врачей, впрочем, это уже не так важно. Важно то, что у него были обнаружены документы, свидетельствующие о том, что наша девушка – его дочь. Так что, вот кого вы отпустили погулять…

Ленский молчал, осмысливая услышанное.

– Может быть, она действительно еще ребенок, но вокруг нее – далеко не дети… – Князев вздохнул. – Документы, по всей видимости, были кем-то подготовлены заранее, и, очевидно, этот кто-то посвятил своему труду не один год жизни – вспомните, хотя бы, сгоревший архив ЗАГСа. Подобраны они весьма тщательно, со знанием дела, и переданы Абдул-Гамиду в самое подходящее время, как раз сразу после вашего триумфального бегства. Отсюда, наверно, и сердце.

– Башаев? – Ленский не спускал глаз с лица Князева.

Князев отрицательно покачал головой.

– Насколько я понимаю, к тому времени он был уже мертв, – в его глазах мелькнула какая-то смутная тень. – Хотя, предположительно, именно он эти документы и подготовил. Но, кто же тогда предъявил их нашему скоропалительному отцу? Кто этот бескорыстный и вездесущий доброхот?

И намерения его не вполне ясны. Убить Абдул-Гамида? Но, что это дает? Наследство? Но у того и так не осталось никого, кроме Кэти, а она еще не успела связать себя какими-либо обязательствами. – взгляд его неожиданно вспыхнул воодушевлением. – А что, если все было так: Башаев держал эти документы в тайне, про запас, и Абдул-Гамид наткнулся на них случайно?

Будто детскую поделку, Ленский осмотрел бегло эту простенькую историйку, отбросил. Чушь какая-то!

– Тогда непонятно, а зачем, вообще, они были нужны ему?

Князев пожал плечами, хмыкнул.

– Ну, предположим, Башаев приберегал их на тот самый случай, если девушка, все-таки, предпочтет уйти с вами, а все аргументы для того, чтобы заставить Абдул-Гамида стрелять в вас, будут исчерпаны? Как вам такой вариант?

Ленский покачал головой.

– Но она уже уходила, а Башаев так ни словом об отцовстве Абдул-Гамида не обмолвился. – в памяти вновь проплыло искаженное бешенством лицо, налитые кровью глаза, губы, шепчущие проклятия. Он снова покачал головой. – Нет, что-то здесь не так. Такое ощущение, что он не знал об этих документах, да, и не то, чтобы не знал, а и, вообще, даже не догадывался о них. Иначе, он не выдержал бы искушения и предъявил их Абдул-Гамиду гораздо раньше. Уверяю вас, у него было достаточно оснований и времени, чтобы сделать это. Я абсолютно уверен, что, и сами документы, и их такая своевременная презентация – дело рук кого-то другого.

Князев растерянно взглянул на Ленского.

– Да? – на лице у него застыла недоуменная улыбка. – Вы так думаете? А что вы думаете относительно личности этого «кого-то»?

Ленский на миг задумался. Сотни пестрых лоскутков уже копошились в оправе загадки, суетясь, дрожа в исступлении тождества, складываясь в полотно законченной мозаики. Да, так и есть, сомнений быть не может.

– Я думаю, что он – и есть тот самый «некто», так удачно приоткрывший мне лазейку для спасения.

Князев застонал, схватившись обеими руками за голову.

– Слушайте, я уже совсем запутался! Кто этот человек? Каковы его цели? Сначала он заманивает вас в ловушку, потом дает сбежать, убивая вашего несостоявшегося убийцу, а еще чуть позже убивает того, кто послужил для вас приманкой, и на кого он так тщательно собирал компромат. Где логика? Чертовщина какая-то! И что это за затейник такой? Можете набросать психологический портрет? Хотя бы, в общих чертах?

Мозаика застыла перед глазами, гармонией линий, законченностью форм парируя всякую тень сомнений.

Ленский вздохнул.

– Что ж, он – несомненно лицо информированное, имеющее доступ к всякого рода секретной информации, архивам и так далее. Из этого следует, что это – человек влиятельный, обладающий определенным ресурсом власти и полномочиями.

– Блестяще, – перебил его Князев, – Все это мог понять и самый обыкновенный мальчишка. Я же просил – психологический, психологический портрет.

Ленский подавил вспышку раздражения.

– Да, но я еще не сказал самого главного, – он пытался унять внезапную дрожь в голосе. Предчувствие чего-то большого, судьбоносного сжало сердце.

– Ну. Что такое еще? – Ленскому почудилось, что в глазах собеседника мелькнула тень испуга.

– Это только мое мнение… – он прислушался к себе, к нарастающему, горячему упоению. – Мне кажется, что этот человек азартен.

Пространство дернулось судорожно, болезненно, будто мышеловка, захлопываясь растром отторжения.

– Ого! – насмешка вытеснила неприятную тень из глаз Князева, он улыбнулся. – Это – что? Рыбак рыбака?

Ленский почувствовал, как раздражение охватывает его с новой силой. Нет, нет, нельзя поддаваться эмоциям, нужно, во что бы то ни стало, донести свою мысль.

– Он азартен, говорю я вам, – повторил он настойчиво. – Он азартен, и это – единственное объяснение, в которое укладывается абсолютно все, и чехарда с убийствами, и интрига с запиской, и даже история с документами. Он не признает обычной жизни, скучной и пресной, ему претит сама мысль о том, что все должно быть подчинено строгому, холодному расчету. – внезапный полет подхватил его, закружил в восхитительном вихре эйфории. Слова слетали с языка, раскаленными камнями падали в ватную бездну тишины. – Я так и вижу его, вижу, как он мечется от одной игры к другой, на ходу меняя одежды, прибавляя ставки, как бросает на кон все, что только можно, не торгуясь, не считаясь ни с чем и ни с кем, как выжимает последние соки из выработанной, казалось бы, уже ситуации. Он – паук, высасывающий кровь из своих жертв. Вспомните – он не ушел из дома Абдул-Гамида, не ушел, пока не опустошил до дна, до последней капли чашу азарта, пока утолять жажду риска стало нечем. Он – сумасшедший. Он играет ради игры. Он – просто абсолютный, совершенный, законченный, исключительный по своей идеальности игрок, игрок до мозга костей, квинтэссенция игры. Если хотите, романтик игры. Был бы я поэтом, я сказал бы, что он – часть игры, сказал, что он – и есть сама игра.

Ленский замолчал, чувствуя, как затихают на дне бездны его слова, как не торопясь, пунктуально тишина обертывает их своей непроницаемой пленкой. Что, это – все? Не может быть! Сейчас, сейчас сорвется камнепад, разбуженный его словами, критической массой разрывая пелену тайны. И откроются шлюзы, и хлынут потоки истины, смывая с лица земли ложь и несправедливость, зло и ненависть, разлуки и одиночество…

Тишина благоразумно посторонилась, пропуская вперед властное время, подобострастно проводила его поклоном.

Князев шумно вздохнул

– Хорошо, что вы – не поэт, – он грустно улыбнулся, – а то я был бы вынужден подать в отставку. Руководить детским садом, нянчащим поэтов – благодарю покорно… – он в упор посмотрел на собеседника. – А теперь, давайте начистоту. Признайтесь, всю эту белиберду вы придумали только что и исключительно для того, чтобы снять подозрения со своего друга Силича, так?

Ленский опустил глаза. Изящная конструкция рушилась на глазах. То яркое, светлое, воздушное, что родилось в нем утром, теперь совсем съежилось, померкло, словно белоснежный манжет, истрепавшийся от прикосновения с грязной действительностью.

Ну, почему, почему так всегда? Только лишь приоткроешь завесу, только дотронешься неба, и на тебе – снова вниз, в туман, на скучную, серую землю. И этот человек напротив – никакой он не друг. Он не вызывает больше той прежней, немного жалостливой, немного ироничной симпатии.

В последней попытке обмануть судьбу, надежда неловко рванулась наружу.

– Нет, я действительно так думаю. К тому же, из разговора с Кэти…

Князев пренебрежительно взмахнул кистью руки.

– Бросьте. Стоит ли верить девчонке? Ее могли просто использовать. Использовать в качестве носителя нужной информации. А может, это – и вообще, элемент той самой игры?

Ленский вспомнил коридорчик, волну нежности, сладость поцелуя. Господи, как невовремя!

– Н-не думаю. Ложь я бы почувствовал сразу.

Князев помолчал, изучая его долгим, проницательным взглядом.

Ленский сжал зубы. Что еще? Только бы не закричать, не наделать глупостей!

– А что вы так смотрите на меня? Рассмотрели во мне предателя?

Не отводя взгляда, Князев откинулся в кресле, улыбнулся.

– Не знаю даже, как сказать. Думаю, правда это, или только мне кажется? Помните, как там, у старика Шиллера? «Любовь и голод правят миром»?

– И что же?

– А то, что вы не похожи на человека, страдающего недоеданием.

Ленский замер, застигнутый врасплох громом разоблачения. Наверно, в его лице что-то изменилось, потому что Князев рассмеялся, с удовольствием потирая руки.

– Ну же, не пугайте меня, Евгений Александрович! Для людей нашего с вами возраста подобная авантюра равносильна глупости, а глупость в нашей профессии не может быть оправдана ничем.

Ленский почувствовал, как сердце гулко оборвалось бездной, как где-то далеко-далеко отсюда лопнул воздушным шариком его сказочный замок.

Что ж, все правильно. Старость делает нас уязвимыми, и та наша броня, которой мы так гордились когда-то, одного вида которой было вполне достаточно, чтобы заставить убираться восвояси любого, теперь годится, разве что, только для музея.

Ты беззащитен, Ленский! Ты беззащитен перед насмешками, перед чужой грубостью, любопытством, навязчивостью, даже перед угрызениями собственной совести. Ты беззащитен и смешон в своих попытках противостоять наглости, парчу притворной холодности, наигранного равнодушия бросая под скотские копыта хамства. Пора понять, что в твоем случае это уже не работает, да и вряд ли заработает, хоть, когда-нибудь еще.