Выстрел по солнцу. Часть вторая

Он заставил себя улыбнуться.

– Нет-нет, Кэти, ничего… Просто я задумался. Так бывает со мной иногда…

– Я так испугалась. – она помолчала. – А знаешь, почему все так?

Ленский оцепенел, словно воришка, застигнутый на месте. Вот, вот оно, сейчас. Кажется, синьор, вы хотели чего-то нестандартного? Милости просим!

– Почему?

Юноша закрыл лицо руками. Кэти застенчиво потупилась.

– Потому, что я до сих пор не знаю, как мне к тебе обращаться…

Он бросил на нее быстрый взгляд, сделал вид, что задумался. Господи, ну, почему же он такой идиот? Что было бы, прочитай она его мысли! Что было бы!

– Разве? Ведь, мы же знакомы.

Юноша раздвинул пальцы, бросая сквозь них настороженный взгляд.

– Да, но нас знакомил Абдул-Гамид, и это было так официально, так неестественно. Я хочу все заново! Хочу по-настоящему!

И в самом деле! Никакой фальши в ее словах…

– Солнышко! – все его недавние рассуждения, вся его подавленность и рефлексия вылетели из головы, будто пробка из бутылки с шампанским, он беспечно рассмеялся. – Конечно, зови меня по имени! Зови меня Женей. Или я так похож на старика? – что-то, все-таки, отозвалось в душе неприятным холодком, и он добавил, уже тише, глуше: – Например, на Льва Толстого с портрета?

Юноша виновато, растерянно озирался. Кэти мягко улыбнулась, погладила Ленского по руке.

– Что ты! Ты такой красивый, и имя у тебя красивое, – она внимательно смотрела на него, так, будто пытаясь рассмотреть что-то, прежде не увиденное, незамеченное. – Когда ты оставил меня одну в магазине, я только и спасалась тем, что произносила его, обращаясь к той девушке, продавщице. Представляешь, ее тоже зовут Женя. Она думала, что я ее зову, а на самом деле это я с тобой разговаривала. Я ее задергала совсем, наверно.

Знаешь, бабушка меня научила одному способу, который много раз помог мне в жизни. Хочешь, расскажу? Только не смейся. Обещаешь? Ну, вот. Она говорила: если тебе кто-нибудь неприятен, назови его именем какого-нибудь хорошего человека, неважно кого, можно даже совершенно незнакомого, например, героя из книги, и, обращаясь к своему недругу, произноси это имя и вспоминай того человека. Если так делать, непременно станет легче, и, кроме того, недруг твой будет добрей к тебе.

Ленский слушал ее, и чувство безмерной легкости неожиданно охватило его. Эта девчонка, сама того не ведая, дарила ему ушедшую, уже почти утраченную надежду. С каждым взглядом, каждым словом, она вновь возвращалась к нему, робкая, немного смущенная, будто рассохшийся сосуд, капля за каплей наполняя сердце. Внезапно ему захотелось рассмеяться, и он едва не улыбнулся, поддавшись, но бдительный взгляд Кэти вовремя напомнил ему об обещании.

– Прямо мистика какая-то. – он спрятал за иронией невольное смущение. – Когда это милая Женя, с которой ты, как мне показалось, успела подружиться, стала для тебя недругом?

Чутко ждавшая его ответа, Кэти удовлетворенно кивнула, будто преподаватель – правильному ответу ученика.

– Нет, конечно, Женя не была моим недругом, – она говорила плавно, почти нараспев, еще больше добавляя сходства со школьной учительницей, – просто произносить имя хорошего человека всегда приятно.

Юноша робко шевельнулся в домене своего пространства, замер, насторожившись, вытянув шею.

– А я хороший?

Кэти серьезно, вдумчиво взглянула на Ленского.

– Ты – хороший. – она снова кивнула, улыбнулась, едва заметно, краешками губ. – Свет победил в тебе, он в тебе всегда.

Внезапно Ленский стало неловко. Нет, так не пойдет! Еще немного, и над его головой впору засиять самому настоящему нимбу. И все потому, что он ждет этого, ему до слез, до боли, до смерти нужно, чтобы его хвалили, превозносили, любовались им. И эта девчонка! Она будто чувствует это, говорит именно то, чего он ждет!

Неужели она разгадала его? Его, маэстро! А, впрочем, что там разгадывать – наверняка, у него сейчас на лбу написано все, чего он хочет. Постойте, может, он всегда был таким, просто не замечал этого, и сейчас Кэти просто делает то, что диктует ей генная память, повторяет веками, тысячелетиями проторенный путь к мужскому сердцу? Нет, конечно же, нет, это – свежеприобретенное. Это он только теперь, только сегодня…

И самое главное – ему от этого хорошо и приятно, и эта его новая умиротворенность не рождает желания утопить все в море ехидности и сарказма. Совсем наоборот, хочется, чтобы это никогда не кончалось, и совесть при этом молчит, как рыба. Еще немного, и можно будет с абсолютной уверенностью констатировать приход счастья. Старость?

Только без паники, только не раскисать! Лучшее средство от всего – смех. Какую-нибудь шутку, поскорее, а то они вот-вот погрязнут в трясине бесконечного панегирика. Сознание задребезжало, будто расхлябанный механизм, из последних сил выдавая на гора новую роль.

– Эх, сестренка, знала бы ты, с кем дело имеешь! – Ленский заговорщицки подмигнул, оглянулся. – Ладно, тебе одной признаюсь: на самом деле я – маньяк, сестренка! Маньяк и убийца! Мучаюсь, страдаю, и ничего не могу поделать с собой. Грех на мне, страшный грех! Вовек не искупить мне его, не смыть с себя невинной кровушки! Только на этой неделе я успел погубить трех несчастных, но жажда убивать все равно гложет меня, гложет день и ночь, и я…

– Женя, перестань! – Кэти рассмеялась, и теперь уже вполне явственно он увидел в ее взгляде тень ласковой снисходительности, с которой мать смотрит на своего не меру расшалившегося ребенка. Неожиданно она осеклась, сникла. – Вот я и назвала тебя по имени. – в голосе ее послышалась грусть.

– И что это значит?

Шутить расхотелось, предметы и лица качнулись, поплыли перед глазами, осыпаясь диоптриями слабеющего фокуса. Опьянение? Усталость? Скорее всего, и то, и другое. Вымученным признанием с губ сорвалось сакраментальное:

– Я разоблачен?

Лицо Кэти расплылось в пелене близорукости, окаймленное нежной бахромой, вновь вернулось в границы резкости.

– Не понимаю, о чем ты. – она покачала головой. – Просто я вспомнила книжку Ремарка. Там одна женщина говорила, что легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени.

– И когда ты прочитала это? Тоже в десятилетнем возрасте?

– Нет, по-моему, мне было лет пятнадцать. – теперь Кэти смущенно улыбалась, юная, совсем девочка в мерцающих волнах света, и Ленскому показалось, что она – самая настоящая сказочная принцесса, каким-то чудом телепортированная прямиком из этой самой сказки.

Словно издалека, из-за переливающейся огнями глади окна раздался ее голос, нежный, мягкий, неуловимо переплетающийся с тихим шелестом дождя:

– Такая вот особенность моего созревания. Но мне не понравился Ремарк. Герои какие-то непонятные, ненатуральные, к тому же они у него постоянно что-то пьют. Кальвадос, кажется? Я специально узнавала: кальвадос – это яблочная водка, крепкая и вонючая. А в той книжке ее пили даже женщины!

Интересно, зачем она все это говорит? Неожиданно затаившееся, спящее уже давно ожидание чего-то яркого, фантастического, требовательным движением шевельнулось в нем, отозвалось давней, застарелой болью.

О, Господи, как же он устал! Как он устал! Ждать, догонять, обогнав, возвращаться, договариваться, уговаривать, снова ждать. Как найти, как поймать ту самую волну, единственную, неповторимую, твою, эхом чудесного резонанса способную унести тебя в удивительную, волшебную страну, в то, что люди называют счастьем?

Бывают, обязательно бывают в каждой жизни такие моменты, когда кажется, что вот она, эта волна, и ты уже оседлал ее и мчишься, мчишься, мчишься вперед, обгоняя ветер и свет, оставляя позади хоровод серых дней, но… Но, чаще всего это – только сны, поллюции мечты, ровным образом ничего с действительностью не имеющие.

И лишь только повеет весной, лишь затеплиться надеждой измученное сердце, и снова – сбой, снова проклятая гиря маятника уносит тебя черт знает куда, в какую-нибудь тмутаракань, где нет ни солнца, ни радости, ни тепла, и только привычное одиночество замерло в каверзной судороге издевательского реверанса. Ау! Где ты, счастье?

А, ведь, он сам не хотел этого счастья. Он ждал его, желал все душой и… боялся. Боялся нарушить с таким трудом и так тщательно распланированный график жизни, боялся вторгнуться в такой строгий, такой правильный мир своей несчастливости.

Он называл ее свой крестом, своим вечным бременем, называл пафосно, почти с гордостью, он убеждал себя, что обречен на нее. Он ограничивал себя во всем, скупо, ревностно подсчитывая крохи благополучия, доставшиеся ему со стола провидения, чтоб ни за что, не дай Бог не превысить порог, не переступить грань, за которой – крах и расплата. Он никогда не знал, не видел эту грань, не мог объяснить ее предназначение и суть, но острым, затаенным чутьем труса ощущал, почти осязал ее незримое присутствие рядом, будто неумолимым конвоем сопровождавшее его везде и всегда.

Даже женщины его были не так красивы, как ему хотелось бы, всегда чуть бледнее, чуть скромнее его идеала, нарисованного когда-то во времена безмятежного детства его тогда еще свободной, не ангажированной фантазией. И все для того, чтобы держаться в рамках однажды дозволенного, все ради будущего, неясным облаком висевшего над горизонтом. Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…

День за днем он исполнял свою роль, одолевая назначенный ему путь, осторожно, словно канатоходец над пропастью, балансируя между желаниями и возможностями, боясь нарушить хрупкое равновесие своего выхолощенного мирка. И это все – втайне, скрытно, не снимая маски героя, ниспровергателя и триумфатора, так, чтобы никто и не заподозрил, чтобы никто и не усомнился. И все это – молниеносно тасуя в уме массивы чувств, желаний, вероятностей, преобразуя их в цифры, в свои любимые многосложные матрицы, прикидывая дебет с кредитом своей нищенской бухгалтерии.

А сегодня к нему пришла Кэти, яркая, юная, прекрасная, словно шагнувшая с глянцевой обложки его сокровенного иконостаса, и надо что-то решать, на что-то решаться, но у него нет сил, у него даже не хватает духу ожесточиться, потребовать у судьбы расчета, немедленного погашения облигаций ее бесконечного, растянувшегося на жизнь беспроцентного займа. И он что-то мямлит, мнет в руках замасленные странички своего гроссбуха, жалкий неудачник, по привычке хранящий на лице выражение все того же высокомерия, все той же дерзкой, презрительной недоступности.

Все для прекрасного далека? А, может быть, он сейчас именно там? Может быть, оно каким-то чудесным образом приблизилось, вышвырнуло скучное настоящее с насиженного места и теперь спокойно, с ехидцей наблюдает за ним, пьет «Coca-Cola» с попкорном и ждет его дальнейших действий?

Ленский поднес бокал к глазам, прозрачной мутью стекла разрушив строгие линии действительности.

– Видишь, у нас все значительно пристойнее, ты пьешь всего лишь легкое сухое вино.

Кэти неожиданно вспыхнула.

– Плевать на вино! – она разрумянилась, глаза ее влажно блестели. Сейчас она была так хороша, что мужчины за соседним столиком благоговейно притихли. – Сама фабула произведения неправдоподобна. Не может вести себя так любящая женщина!

Он опустил руку с бокалом, и очертания пространства вынырнули из золотистой мути, качнувшись, вернулись в привычные берега. Мысль, робкая, загнанная, прошелестела мимо, обмякла непониманием.

– Как – так?

– Она не может бросать своего любимого! Она не может изменять ему!

Сознание вяло встрепенулось, нашаривая в памяти события романа. Ага, вот!

– А как же Наташа Ростова? Любила одного, а сбежать хотела с другим? Или Толстой врет?

Кэти важно поправила растрепавшиеся локоны.

– Врут те, кто ничего не понял в его книжке. – Ленскому послышались нотки упрямства в ее голосе. – Наташа как раз и хотела убежать с тем, кого она полюбила.

Ну все, пошло-поехало. Персонажи бессмертного произведения заплясали на горизонте памяти смутными тенями. Господи, о чем он спорит! Зачем? Какая разница, кто и с кем там убежал? В конце концов, каждый волен выбирать себе судьбу, даже, если сама судьба так не считает. Впрочем, кажется, они с Кэти – все дальше и дальше от нее, вернее, от того, что он за нее принял.

Резкий, пронзительный голос взвился в нем возмущенным фальцетом. И что же ты принял за нее? Что разглядел своими мутными глазками? Смятую постель, разбросанные вокруг предметы туалета, мерзкую процедуру одевания, разукрашенную корявыми поделками лубочного юмора и доведенную тобой до пошлого автоматизма? Такой ты видишь любовь? Тогда, и в самом деле, незачем тебе счастье, незачем и не по карману.

Ленский взглянул на юное лицо девушки, и ему стало стыдно, стыдно по-настоящему, без оглядок и попыток спрятаться от самого себя. Вспомнились ее слова: «Ты – хороший». Он – хороший? Нет! Тысячу раз – нет! Он – дрянь, дерьмо, но он такой, какой есть, он не умеет по-другому! И уже не сумеет. Слишком поздно. Слишком много тины набралось в его лодку, слишком тяжелой и неповоротливой стала она.

Так что, все бросить? Бросить Кэти, этот вечер, бросить любовь, мечты, надежды? Снова все предать?

Сознание тихо оплывало свечами, в волнах охряного полумрака откуда-то из глубины вытаскивая сокровенные мысли.

– Но это же было только мимолетное увлечение…

Значит, увлечение. Мимолетное. Вот и все, на что ты годен. А ты, ты, вроде бы уже стреляный воробей, а размечтался о кренделях небесных, даже раскапризничаться успел: дескать, судьба тебя не уважает, вместо биографии подсовывает какую-то непрофессиональную дичь. А не тут-то было! Перехитрили тебя, вернее, сам ты себя перехитрил. Заказывал? Получи!

Сквозь туман отчаяния прорезался голос Кэти.

– Разве имеет значение, как долго живет любовь? – она смотрела на него, мягко, укоризненно, смотрела так, что Ленский снова, уже в который раз за вечер, почувствовал себя ребенком. – Важно лишь то, что она живет, важен сам факт ее появления! Понимаешь? – темное пламя в ее глазах разгорелось, передалось ему, каким-то непостижимым образом проникнув в самое сердце, и Ленский задохнулся любовью, нежностью, не в силах даже кивнуть, а Кэти продолжала, страстно, горячо: – Да, любовь смертна, смертна, как и все на свете. Но из умершей любви обязательно вырастает новая, из нее – следующая, и так – до бесконечности, до тех пор, пока на Земле будет оставаться, хоть, кто-нибудь, способный отдать ей свою душу! – она замолчала, взволнованная, разгоряченная, похожая сейчас на взъерошенного, очаровательного котенка.

Ленский почувствовал, как сердце заныло, задрожало, до краев переполненное сладкой мукой.

– Вот как? Твои рассуждения напоминают мне статью из журнала «Сад и огород». По-твоему, душа – это почва?

В глазах Кэти мелькнула тень какого-то чувства, смутного, немедленно погасшего, и он готов был поклясться, что это было превосходство. Хорош маэстро! Поделом!

– Конечно. Душа – это почва, грунт для чувств, и вырасти на ней может не только любовь. У каждого – свои растения.

Ленский вздрогнул. А, ведь, она права! Господи, как же она права! Такое ощущение, что она была с ним все эти годы, играла, рисковала, страдала, незримой тенью присутствуя при его разговорах, спорах, размышлениях.

Тождество всех и всего… Тождество законов, мыслей, чувств… Но, как могла она, юная, совсем еще девчонка, понять все это? Понять то, что далось ему годами раздумий, километрами пройденных дорог. И зачем? Зачем она говорит все это ему? Неужели она все знает?

Нет, надо прекращать эти игры, прекращать и поскорее! Даже, если все это – ерунда, даже, если все это ему показалось.

Он подпустил в голос как можно больше иронии.

– И где ты это прочитала?

– Не помню, – она смутилась. – А может такое быть, что я это сама придумала?

Ленский из последних сил сдерживал себя. Несчастный, забытый всеми юноша окончательно расстроился, опершись локтями в колени, уронив голову в ладони.

– Как ты очаровательно злишься.

Неожиданно Кэти сникла, коснулась пальцами лба.

– Ой, я, должно быть, опьянела. – она виновато посмотрела на него. – Я слишком много себе позволяю, да?

Ленский добродушно улыбнулся.

– Что за глупости, Кэти! Ты – прелестный собеседник, умница и красавица. Чего ты так волнуешься?

Девушка сжала лицо ладонями, удивленно покачала головой.

– Сама не знаю, что со мной происходит. Просто… Просто я в первый раз такая… – она запнулась, не в силах подобрать правильное определение.

Ленский задумался, выискивая в ворохе слов подходящее.

– Раскованная? – он вопросительно посмотрел на нее.

– Да, – Кэти благодарно улыбнулась. – Я сама себе не верю. Если бы кто-нибудь рассказал мне об этом, ну, скажем, еще пару дней назад, я расхохоталась бы ему в лицо. Только подумать! Сначала я бежала из дома своего жениха с незнакомым мужчиной, выигравшим меня в карты, потом сама делала себе покупки, а сейчас сижу в ресторане и пью вино! По сравнению с моей прошлой жизнью, где все и всегда кто-то решал за меня, это – самый невероятный прогресс!

– Это называется эмансипация, Кэти.

Девушка опустила глаза, улыбнулась.

– Нет, Женя, эмансипация – это всего лишь уравнение в правах с мужчинами. Разве это сделало меня счастливой? Разве покупка одежды и вино кого-то сделали свободным? А я сейчас такая – свободная и счастливая. И я больше не вернусь обратно, в тот мир, в котором я была до сих пор. И жизнь я свою хочу прожить так, как прожила Наташа Ростова свой день, тот свой день. Пусть это будет совсем недолго, и пусть будет похоже на вымысел, на самое, что ни на есть, мимолетное увлечение. Ты меня понимаешь? – ему показалось, что лицо Кэти приблизилось, оказалось совсем близко, и глаза ее огромными миндалинами качнулись рядом, всевидящие, проницательные, неизбежные в своей влекущей, неотвратимой близости. – Понимаешь?

Ленский молча смотрел на нее. Весь груз передуманного, пережитого, вся громоздкая поклажа его дряхлой повозки, повисла над пропастью, раскорячившись бесполезной тушей, беспомощно цепляясь ободьями колес за ускользающее, съезжающее в пустоту, полотно дороги. Возница что-то кричит ему, бешено вращая глазами, хлещет коней тяжелой плетью, но все слабее и слабее его крики, все ниже и ниже оседает повозка.

А, может, не цепляться за нее? Что в ней такого, чего он не сможет найти там, дальше, за поворотом, так соблазнительно, так обнадеживающе манящим простором неизвестности? И уже давно, уже давным-давно ему известно, чего в ней не достает, что так неудержимо влечет ее в страшную бездну. Счастья. В ней не хватает самого обыкновенного, самого заурядного, ничем не примечательного счастья.

А вдруг, это крушение – и есть та плата, которую нужно внести за право обладания им? Кредит, который он так позорно выпрашивал у судьбы. А вдруг? Любовь и счастье – то, чего он ждал всю жизнь, ждал, надеялся и боялся. Боялся больше, чем смерти, чем одиночества, своей привычностью притупившего боль разлук и утрат, словно кривое зеркало, спрятавшего в бесконечных своих итерациях чистые, аутентичные отражения.

Он боится и сейчас, но что-то подсказывает ему, что сегодняшний день – день особенный, день, когда сбываются самые сокровенные желания, а мечты возвращаются исполнившимися, мудрыми и повзрослевшими.

И к черту судьбу с ее займами, балансами и расчетами. Он отказывается от своего дара, отказывается от этой пожирающей душу ренты, в счет уплаты предлагая самого себя, свою жизнь, капитал своих страданий, предательств, разлук. Пусть забирает себе все, пусть возьмет столько, сколько нужно, а если не хватит, пусть превратит его в каменное изваяние или испепелит на месте той самой молнией, однажды его уже едва не испепелившей. Да и бессмысленно все это. Он все равно не в силах остановить то, чего не миновать, ему некуда спрятаться от этих глаз, властных, влюбленных, завораживающих…

И он сдается, он отпускает свою повозку в безвозвратное, непоправимое падение, последним всплеском сознания выхватывая из купола золотистого полумрака прекрасного юношу, смеющегося, счастливого, протягивающего руки к пунцовому зареву рассвета, и голос, кольцами чистых, бархатистых кружев увивающий пространство.

– И не надо смотреть на меня, как на ребенка… Я уже не ребенок…

Глава 4

Время остановилось. Холодно и торжественно, как величественный, обряженный в шикарную ливрею церемониймейстер, оно затворило свои исполинские двери, и тысячи событий, тысячи вероятностей и судеб замерли перед ними эмбрионами будущего, причудливыми кристаллами виртуальной незавершенности. Они пока смутны и неясны, бледны и невыразительны, эти хрупкие ростки завтрашнего дня, их сложенные из бесплотных образов каркасы легки и прозрачны, и все таинства мира, все хитросплетения жизни открыты сейчас, обнажены донага, будто попавшиеся в ловушку звери, предоставленные воле охотника.

И не нашлось никого, кто захотел бы проникнуть в это сумеречное царство, ни один смельчак не отважился на дерзкий поступок, лишь двое влюбленных, те, для кого остановились стрелки Вселенских часов, стали невольными свидетелями грандиозного откровения. Но им не было дела до мировых тайн, до чьих-то судеб, до безрассудного безумства времени, они просто слились с ним, растворившись, растаяв, исчезнув за его волшебным, незыблемым пологом.

Здесь, за непроницаемой завесой царил нежный полумрак, пурпурное дыхание камина, струилось пламя свечей, и ароматы лета, заплутавшего, одинокой птицей отбившегося от стаи, медленно кружились в воздухе, наполняли сердце теплом воспоминаний. Отблески огня, словно тысячи изнеженных бабочек, порхали по комнате, мерцая плавными переливами призрачных гирлянд, сплетаясь причудливыми созвездиями, жарко раскрашивая тела влюбленных.

За окном все так же шелестел дождь, тяжелые капли глухо падали на стекло, мягкой аритмичностью неуловимо соединяясь с полетом бабочек, кружась вместе с ними в одном завораживающем вальсе.

Изредка ветер ожесточался, собирая капли в пригоршни, бросая их в стекло, и тогда вальс превращался в канкан, будто напоминая о тех, кто остался снаружи в мучительном неведении незавершенности, в томительном несовершенстве безвременья, но влюбленным было не до того. Счастливые, они были глухи ко всему.

– Женька…

– Что, Солнышко?

– Меня еще никто и никогда так не называл. Солнышко. Так красиво…

– Все когда-нибудь бывает впервые.

– Да… У меня этого «впервые» слишком много сегодня. Даже не верится, что так бывает…

– А что ты хотела спросить?

– Не помню. Я, наверно, глупая, да?

– Что ты, Солнышко. Ты ничуть не глупая.

– Нет, я просто чувствую, как глупею. Бабушка всегда говорила, что глупость – признак счастья, значит, я действительно счастлива, да?

– Наверно. Раз твоя бабушка говорила, значит, так и есть…

– А у тебя была бабушка?

– Ну, конечно, была. – пространство плыло в безудержной карусели волшебного вальса, вместе с ним плыло сознание, растекаясь на ленте времени ленивыми, бесформенными проекциями. – Как же я мог появиться на свет без бабушки?

Девушка тихо засмеялась.

– Ой, а я и, в самом деле, дурочка. К тому же еще и эгоистка. Весь вечер только о себе, да о себе. Надоела тебе, наверно. Это ужасно невежливо с моей стороны.

– Вот чепуха.

– Никакая это не чепуха. Хотя, – она снова улыбнулась, – это должно убедить тебя в моей правдивости.

– Ох, Солнышко… Что ты такое говоришь?

– Милый, только не обижайся, прошу тебя. Ты же тайный агент, а все тайные агенты очень недоверчивы, и, если бы я стала выспрашивать тебя, ты отнесся бы ко мне подозрительно, стал хитрить, замкнулся, а я этого очень не хочу.

Ого! Мысли, до этого лениво плывущие невнятной чередой, замерли, насторожившиеся, растерянные.

– И откуда такие умозаключения?

– Ты – не игрок. Я недолго побыла невестой Абдул-Гамида, но успела повидать игроков. Ты совсем не похож на них.

– А я особенный.

– Так и есть. Но так, как ты, поступают только люди с большей силой воли, а у игроков силы воли нет. Ты – разведчик, Женя. И не отпирайся, пожалуйста. И не пугайся. Я не шпион и не предатель, и всегда, с самого детства мечтала познакомиться с разведчиком. Это так романтично. – она тихонько рассмеялась – Только не разбивай мои розовые иллюзии своими откровениями! Не рассказывай, как скучна и обыденна твоя профессия! Я, может быть, и влюбилась благодаря этому образу.

Тревоги улетели вдаль пустыми фантиками, растворились в прозрачной синеве неба.

– Хорошо, не буду.

– Расскажи о себе.

– Что? Что ты хочешь узнать?

– Мне интересно все. Расскажи о детстве, о городе, в котором ты вырос.

И Ленский стал рассказывать о своей семье, о людях, подаривших ему первые воспоминания о самом себе. О золотоволосой и синеглазой маме, влюбленной в отца, об отце, влюбленном в самого себя, о строгой, чопорной бабушке, потерявшей мужа на войне и отдавшей внуку всю свою нерастраченную нежность.

Но сначала был город, его пристань, его очаг, его гнездо. Он говорил о нем, как о близком друге, друге детства, подраставшем с ним бок о бок, день за днем, поднимавшимся вместе с ним по незримой лестнице взросления.

Он говорил и представлял себе его, представлял, как одушевленную сущность, как неуловимый образ, окутанный сиреневой дымкой канувших в прошлое веков, немного грустного, немного уставшего, немного ироничного, вальяжно раскинувшегося по обе стороны ленивой, мечтательной речки.

Он рисовал Кэти старый парк, растянувшийся вдоль высокого обрыва, накрывший полоску суши зеленым островком красоты, будто линиями ладони, вросший в нее паутиной аллей, пальцами длиннющих улиц вцепившийся в пестрое скопление городских крыш. Он говорил и говорил, черпая из памяти картины тенистых аллей, лебединого пруда, старинного дворца, причала на широкой набережной, словно птенцов, отпускающего на речную гладь шумные экипажи прогулочных катеров.

Парк. Огромный, древний, загадочный. Средоточие души города, мозг его обнаженных нервов. Корнями столетних дубов вцепившись в тучный чернозем обрыва, он, будто бы излучал особую ауру, светлую, легкую, располагающую к открытости, к разговору о самых разных вещах. О доме, о школе, об ученической жизни. О книжках, марках, о спорте и занятиях музыкой. Только парку Женя поверял свои тайны, рассказывал об обидах и обидчиках, радостях и огорчениях, только с ним делился своими планами, мечтами, надеждами. Словно в глубокой заводи, в густой его тишине топил он свои детские горести, свои разочарования, свою первую грусть.

Он рассказывал, рассказывал, а парк молчал, и в его молчании угадывалось что-то неуловимое, какое-то неслышное, невидимое движение, словно шелест крыльев тысяч бабочек, пестрым мельтешением выпрядающих причудливые узоры чувств. Чувства роились, преломлялись сквозь призму осмысления, складывались в слова, фразы, предложения, и живой, самобытный ум мальчика Жени придумывал язык, будто нити аллегорической ткани, сплетающий воедино пряжу воображения и ощущений.

Он подбирал толкования к самым разным символам, будь то случайные слова прохожего, бой курантов, крики птиц, и все было важно здесь, ничто не должно было остаться незамеченным, ни изменения в погоде, ни малейшее дуновение ветерка, ни лист, будто бы случайно, спланировавший к нему под ноги.

В азарте разыгравшейся фантазии он придумывал образ парка, придумывал по-разному, в зависимости от поры года, погоды, настроения. Иногда это был полный жизни, плутоватый старик, чем-то неуловимо напоминающий Врубелевского «Пана», иногда – седовласый мудрец, точная копия автопортрета Леонардо да Винчи, иногда – юная девушка в цветастом платьице, с букетом сирени в руках.

Именно парку он был обязан первыми радостями откровенности, именно его он возвел в сан своего друга, в трогательной непосредственности заручившись его одобрительным молчанием. И пусть дружба эта была лишь призраком, лишь наивной иллюзией, пусть она существовала лишь в аллегоричных образах, а ее безукоризненная чистота только укрепила его и без того бескомпромиссный максимализм, подняв планку идеалов на заоблачные высоты. Зато чувства его были настоящими, неоспоримыми, не омраченными дрязгами мелких ссор, обманов, фальши и предательства. Они были во сто, в тысячу крат сильнее и чище чувств его сверстников, имеющих предметом своего приложения вполне конкретные земные персоны.

Увы, они представляли легкую добычу для злых языков, охочих до чужих тайн, так что, даже сейчас, спустя столько времени, Ленский вновь пережил что-то вроде тревоги и замешательства, что-то похожее на стыдливую неловкость, будто осколком прошлого, оцарапавшим его распахнутую душу. Но Кэти молчала, кроткая, внимательная, и он уже смело, без стеснения и глупых ужимок стал рассказывать ей свою историю.

Словно вернувшись на тридцать лет назад, словно тридцать жизней бросив под ноги растерявшемуся времени, он вновь стал мальчишкой, замершим на изломе двух своих судеб, настигнутым предчувствием невероятных перемен.

И это произошло с ним, произошло той самой зимой, сказочным эпилогом захлопнувшей последнюю страничку его первой, коротенькой жизни. Зимой, в пору тоски и забвения, в пору хандры и бедствий, когда желания и мечты вянут, время дряхлеет и жизнь замирает, уже не обещая впереди никаких перемен, наглухо заперев железными ставнями окна надежды.

В те времена зима виделась ему неизбежным злом, и сейчас, описывая ее приход Кэти, Ленский старался, как можно тоньше, острее, ярче передать трогательную наивность детских своих переживаний, тогда еще неясных, еще неосознанных, лишь много позже нашедших точные эпитеты и определения.

Последние дни осени, последние капли медлительного, вязкого, будто схваченного первыми заморозками времени. Последние часы перед катастрофой. Уже давным-давно закончились дни золотого листопада, терпких ароматов, яркой утренней прохлады и усталого солнца, ласково и печально глядящего сквозь голые ветви деревьев.

Словно повинуясь взмаху палочки невидимого дирижера, небо, еще вчера ясное и высокое, с каждым днем все темнело, наливаясь свинцовой тяжестью, перед закатами подергиваясь фиолетовыми прожилками, добавляя в свою палитру все больше и больше оттенков серого. Будто в рваной, нестройной экстраполяции этой беззвучной симфонии, грустно дрожали на ветру покинутые листвой озябшие ветви, тяжелые капли дождей понемногу наливались холодом, а лужи стягивались ломкой коркой, будто брошенными впопыхах отражениями ночного неба, застыв на асфальте.

И вместе с ними, вместе с природой, меркнущей, пустеющей, угасающей, Женя тоже переживал эту смерть, эту невольную измену, украдкой, чтобы никто не заметил, поглаживая и целуя жалкие в своей бессильной обнаженности ветви, демонстративно пренебрегая шапкой, мстительно ломая хрусткую корку льда.

Но все было тщетно. Планомерно, не пропуская ни одной мелочи, зима наступала, наступала по всем направлениям, согласно всем законам военного искусства, извещая мир неопровержимыми признаками своего приближения. Шаг ха шагом, преодолевала она ступени астральной инициации, тщательно подготавливая свой триумф, и во всем чувствовался ее холодный, выверенный расчет, ее зловещая, непоколебимая решимость.