Выстрел по солнцу. Часть вторая

Тот, неизвестный, утверждал, что ты обязательно поддашься на уловку с запиской, и я едва в обморок не упала, услышав, как ты произносишь слова, подтверждающие его правоту.

Но что-то пошло не так, и Абдул-Гамид застрелил самого Башаева, даже не подозревая, что этим самым спасает себя. И все равно, тебя и твоего телохранителя убили бы охранники, когда вы уходили через парадное. Но откуда Башаеву было знать, что я проведу вас потайным ходом?

Ленский иронично улыбнулся. Ему показалось, что в глазах девушки мелькнули искры радости, и поспешил отгородиться оградой сарказма.

– Ты об этом сожалеешь?

Кэти тихо покачала головой.

– Нет, но я смотрю на тебя, и мне кажется, что ты – мое видение и вот-вот растаешь, как этот туман за окном…

Ленский вздрогнул. Он чувствовал, как засасывает его трясина сентиментальности, как сладким мороком окутывает облако умиротворения. Так легко, так хорошо сейчас. Уютом и теплом колышется пространство, и прекрасные глаза напротив мерцают искрами любви и нежности. Эти глаза… Они не могут врать, они не способны притворяться. Обмана больше нет, нет разлук и одиночества, в мире воцарились покой и свет, сердце снова полнится мечтами и надеждами, и снова хочется жить. И можно не бояться лжи и предательства, верить в добро и не пытаться быть сильным и неотразимым.

Эх, если бы только так было всегда, если бы только…

Неожиданно он встрепенулся. Что-то совсем он размяк, видимо, и в самом деле старость не за горами. Вместо того, чтобы собраться, проанализировать ситуацию, просчитать ходы, устроил здесь иллюзион благодушия, какую-то паперть доброты и терпимости. А надо шевелиться, надо действовать, черт возьми! Надо что-то делать, куда-то торопиться, бежать, ехать, мчаться!

Мысль лихорадочно пронеслась по ступенькам утреннего графика. Надо поесть – вот что! Вчера ему так и удалось пообедать, а микроскопические посольские тосты и халва Абдул-Гамида – не самая лучшая замена полноценному меню.

– Я не растаю, не бойся. Видения бесплотны, а я есть хочу. Очень. – он поднял на девушку взгляд. – Будешь завтракать?

Кэти как-то беспомощно, растерянно вздрогнула.

– Да, наверно…

Ленский небрежно усмехнулся. Ну, наконец-то! Оказывается, наши привычки сильнее нас. И не нужно делать над собой никаких усилий, чтобы вновь обрести свою нишу в действительности, достаточно снова окунуться в привычный ритм, влезть в портупею прежних шаблонов, и кривая жизни вынесет тебя, вытащит из любого, даже самого безнадежного пике.

– Слушай, я привык завтракать не дома. – он встал с дивана, потянулся. – Предлагаю сходить в душ, а потом поехать в кафе и чего-нибудь там съесть.

Кэти виновато опустила глаза.

– Но мой гардероб… – она стала похожа на провинившуюся школьницу. – Вся моя одежда осталась там…

Ленский замер, сраженный этим известием наповал.

Эти несколько слов, сказанных Кэти, таили в себе целый ворох проблем и сложностей, о которых минуту назад он даже и не подозревал. В первую секунду открывшееся затруднение приобрело размеры поистине гигантские, разрешение которых представлялось чем-то вроде подвига, подвластного лишь герою античной мифологии, и он замолчал, подавленный, обескураженный, разом растерявший весь свой с таким трудом собранный апломб.

По сравнению с предстоящими трудностями, ночное приключение казалось ему сейчас легкой, безобидной прогулкой. Еще бы! Спасти девушку – одно, и совершенно другое – сделать так, чтобы она не почувствовала, что сказка закончилась, и, еще чего доброго, не захотела убежать обратно.

Пленительный полет оборвался скучной равниной рутины, и во весь рост встали перед ним вопросы, ответы на которые таили в себе целые гроздья головоломок, в свою очередь, обещающих в перспективе новые и новые ловушки.

Снова эти проклятые игры воображения, словно в отражениях кривого зеркала, запутавшие его в лабиринтах заблуждений! Оказывается, в реальной жизни принцессы приобретают свойства обычных девушек, которые едят и пьют, пользуются туалетом и принимают душ, и которым, между прочим, нужен гардероб.

И как ни странно, во всем виноваты сказки. Да-да, даже к сорока годам ему так и не удалось избавиться от их романтических клише, до сих пор живущих в сознании имперсональными, хотя, и вполне конкретными образами.

Если принц – то обязательно храбрый и благородный, если принцесса – непременно прекрасная и несчастная, томящаяся в заточении у злого колдуна, умыкнувшего ее прямо из-под свадебного венца. И, конечно, принц спасает ее, перед этим исколесив тысячи километров дорог, вылакав несколько декалитров вина и истребив не одну сотню кур. И на этом – все, конец, всем спасибо, занавес, маэстро, урежьте марш!

Что ж, финал закономерен и идеологически верен – колдун скоропостижно скончался, невеста цела, жених даже не ранен, миссия, как говорится, выполнена.

Однако, теперь неплохо бы, хотя бы, вкратце, вскользь, обозначить дальнейшие действия героев. Хотя бы мимоходом, так сказать, в общих чертах. А? Нет? Дудки? Что за чертовщина! Автор – как в рот воды набрал, быстренько закругляется, подводя итог повествования какой-то лабудой, типа «Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец!», будто бы не осталось больше тем для обсуждения, будто бы на этом жизнь влюбленных обрывается. И все! Думай, что хочешь, ищи между строк, включай фантазию, если она, конечно, у тебя есть. после этого кто ответит, какая польза от этих сказок? Какой смысл в этом пустом, бесполезном, вредном вранье?

Ленский улыбнулся в душе. Да, ладно тебе! Чего ты разошелся? Хочешь, чтобы сказка была похожа на руководство по эксплуатации или методические указания? Ведь, сам понимаешь, что никогда такого не будет, что это – ерунда. Этот жанр предусматривает тотальную недоговоренность, какую-то стыдливую, благородную терпимость ко всему, что может нести в себе грязь и мерзость, предпочитая откровенной лжи прозрачные намеки.

Так что, надо придумать себе сказку и спрятаться в ней, как улитка в раковине – самая распространенная модель душевной праздности, издревле известный способ ухода от реальности.

И все равно, сейчас не помешали бы несколько советов из практики сказочных героев. Хотя… Вряд ли за чертой эпилога они испытывают какие-либо неудобства. У принцев, как правило, целый штат прислуги, а принцессы в, конце концов, получают свое приданое, так что…

И опять, как и в момент пробуждения, Ленский почувствовал себя слабым, неопытным, беспомощным, почти ребенком. «Жизни не знаешь…», – мелькнуло в голове чье-то размытое, расплющенное ухмылкой лицо.

И в самом деле, а что он знает о ней, об этой самой пресловутой, многоликой, противоречивой, миллионы, миллиарды раз воспетой, проклятой, возвеличенной и оболганной жизни? Что такое она для него? Бесконечная, не прекращающаяся ни на минуту игра, церемониал беспрестанного самолюбования, безудержное кривляние в суматошной аберрации отражений?

Неожиданно для самого себя он улыбнулся. Ничего себе – денек начинается. Еще не затихли отголоски той сумасшедшей ночи, а он уже засыпан повестками из будущего. В свои сорок ему предлагается встретить первые звоночки старости, сложить, пусть и сомнительную, но все же, корону, расписаться в абсолютном своем ничтожестве. Одним словом, полный комплект оснований для суицида или, на худой конец, ухода в монастырь. И ладно бы, все этим и ограничилось, с похожими вещами он научился справляться в компании Моцарта и хорошего коньяка, но это слишком уж напоминает ему тот самый, пресловутый уход от действительности, а он пока – по уши в ней, а мир материального требует действий, действий быстрых, немедленных и решительных.

Только сейчас он понял, что все это время, не отрываясь, смотрел на Кэти, и лицо ее, словно зеркало, отражало все перипетии его мыслей.

Действий? Тех самых – быстрых и решительных?

Глаза девушки вспыхнули мгновенным проблеском, потухли под ворсом длиннющих ресниц. А может, действительно, попробовать? Посвятить этому прекрасному и несчастному созданию всего себя, помочь отыскать ту узенькую, едва различимую тропинку, что приведет ее к счастью? Хотя бы, на день, на один-единственный день из трехсот шестидесяти пяти, замкнутых в чертово колесо проклятой судьбы?

А потом – будь, что будет, потом – хоть потоп, лишь бы только не опоздать, только бы успеть проскользнуть в захлопывающиеся навсегда двери Эдема.

Ленский упер руки в бока и вздохнул. Словно подыгрывая ему, Кэти тихонько, едва слышно всхлипнула.

Вот, черт! Этого еще не хватало! Он посмотрел на часы, было без четверти одиннадцать. Что ж, видимо, завтраком придется пожертвовать.

– Ладно, кафе отменяется. Собирайся, поехали.

– Куда? – в голосе девушки проскользнуло беспокойство.

Ленский с иронией взглянул на нее. Сейчас она напоминала ему маленького котенка, испуганно дрожащего в руках владельца.

– Куда? – он не удержался и поддразнил ее. – В магазин, конечно.

Ленский отвез Кэти в бутик, о существовании которого ему стало известно от жены Силича, на одной из вечеринок назвавшей его очень «эстетичным». Слово «эстетичный» она произносила с придыханием, будто гордясь тем, что нашла такой достойный, такой подходящий эпитет, вытягивая при этом губы трубочкой и даже слегка закатывая глаза, что несомненно должно было подчеркнуть уникальность упомянутого заведения.

Он препоручил Кэти одной из продавщиц, смешливой белокурой девушке, которая так и не смогла удержать улыбки, разговаривая с ним. Может быть, в этом была виновата курьезность ситуации, напомнившей ей какой-нибудь анекдот, а, может быть, она от природы была смешливой, так что, Ленский решил не обращать внимания на это возмутительное для работника такого образцово-показательного предприятия торговли поведение.

Впрочем, девушка не особенно и стеснялась, то и дело, бросая на смущенного Ленского и на одетую в мужской, не по размеру, халат Кэти довольно бесцеремонные взгляды. Не помогало даже присутствие старшего менеджера, высокой уверенно-вежливой дамы, чем-то смутно напоминавшей Ленскому гестаповку из старого советского фильма.

Кэти, и до того державшаяся довольно скованно, теперь выглядела совсем подавленной, угловатыми движениями, неуверенной походкой, тихим голосом удивительно напоминая гадкого утенка из сказки Андерсена, заставляя сердце Ленского мучительно замирать.

Воспользовавшись коротенькой отлучкой «гестаповки», Ленский поймал ускользающий взгляд смешливой продавщицы.

– Девушка немного стесняется, – доверительно шепнул он ей. – Помогите ей, пожалуйста. Представьте, что она – ваша младшая сестренка.

Продавщица хихикнула.

– У меня есть младшая сестренка, – она с опаской взглянула в сторону начальницы, – я ее терпеть не могу, и она меня, кстати – тоже.

– Это оттого, что вы привыкли друг к дружке, – будто гипнотизируя ее, Ленский старался говорить уверенно, убедительно. – Представьте, что вы с ней никогда прежде не встречались и только сегодня увидели ее.

Продавщица на секунду задумалась.

– Это многое меняет, – она оценивающе взглянула на сиротливо замершую в сторонке Кэти. – Но с девушкой все в порядке? Она вменяема?

– Более, чем, – ободрил ее Ленский, – иначе зачем бы мне все это?

– А что ей нужно? – девушка снова окинула Кэти цепким взглядом продавца. – И я должна задать вам этот вопрос: вас не смущают наши цены?

Ленский вальяжно улыбнулся.

– Нисколько. А нужно все. От и до. Представьте себе, что ваша сестренка сбежала из тюрьмы и в таком виде попала к вам. Не забывайте, что на улице зима.

– Весна, – поправила его продавщица, – уже весна и, надеюсь, про тюрьму – это шутка.

Ленский оставил ей кредитку и номер своего телефона, попросив позвонить, как только у Кэти будет все необходимое.

Обернувшись в дверях, он увидел, как девушка приобняла Кэти за талию, словно в блистающий мир сказки, увлекая ее в анфиладу торговых залов.

Ослепительный свет люстр рассыпался в бесчисленных зеркалах, словно созвездиями, качаясь вспышками многочисленных радуг, и с необычайной, неведомо откуда взявшейся зоркостью он рассмотрел, как безропотно и доверчиво Кэти шагнула в этот мир, как беззащитно и трогательно склонила голову, и острая, горячая нежность сжала его сердце.

Он отвернулся, помассировал виски подушечками пальцев. Что ж, можно ставить галочку – одно доброе дело он уже сделал. Пристроил в сказку заблудшую душу, пристроил, кстати говоря, совершенно бескорыстно.

Он прислушался к себе. Ой ли?

Сознание настороженно притихло, словно извержения вулкана, ожидая очередного его безумства. Да, ладно уж! Больше – никаких сюрпризов, только – дела, вполне вероятно, что и добрые.

На сегодня остались еще, как минимум, три человека, с которыми нужно встретиться. Журов, Силич, Князев.

Силич… Что скажет он ему, как встретит? Павел, наверняка, уже успел обо всем доложить, так что, времени на подготовку у него – предостаточно. И, все равно, если он виновен, ему не скрыться. Все равно, глаза выдадут его. Если виновен… И, что тогда? Писать рапорт, бить морду, вызывать на дуэль? Или, может быть, устроить вечер воспоминаний с коньяком, укоризненными взглядами, сентиментальными вздохами: «Как ты мог?». Ну, это – вряд ли, формат дружеского общения тем и хорош, что может быть ужат до быстрого размена коротенькими колкостями. Кроме того, и Юрка, наверняка, сгладит атмосферу. А коньяк, слезы и вздохи можно забрать с собой, до первого подходящего вечера.

Ленский грустно усмехнулся. Похоже, ты уже простил, простил, еще даже не узнав причин его поступка? Однако. Что это? Верх благородства или апогей глупости?

Внезапно Ленский опомнился. Черт! О чем он рассуждает, какие мысли плетет! Ведь, нет, нет никаких доказательств виновности Славы, а, если так, о чем разговор? И, вообще, что происходит? Что случилось за последние дни такого, что стало возможным невозможное? Можно, конечно, отнести эту его… ну, скажем, опрометчивость на счет утренней суеты и стрессового похмелья, но, тем не менее, ситуация вырисовывается наипаскуднейшая. И какие термины не подбирай, предательство, все равно, остается предательством.

Что ж, пусть, ему не привыкать. И весь свой рафинированный эгоизм, эту свою вероломную уверенность, спесивое, покровительственное прощение он готов бросить на весы невиновности друга, бросить, пусть даже, и грузом собственной вины.

Остается Князев. А, может, ну его? Может, прикинуться уставшим, больным, пьяным, наконец? В конце концов, имеет право – его чуть не убили!

Точно! Исчезнуть, умереть для всех, закутавшись в непроницаемый плащ иллюзии всемогущества, безотлагательного, безусловного повиновения реальности, немедленного исполнения желаний.

Кэти – только первая ласточка, впереди – целая вереница, целая очередь таких же, уставших, отчаявшихся, потерявших всякую надежду.

Страстное желание осчастливить все человечество вдруг переполнило его, перехлестывая через край, сметая робкие препоны осторожности и здравого смысла. Как в юности, захотелось прямо сейчас, прямо здесь признаться миру в любви, поделиться неизвестно откуда свалившемся на него счастьем.

Ленский зажмурил глаза, будто в сон, погружаясь в пленительный мир музыки, вальсирующих цветов, высокого неба. Он сделает это, он…

Его разряженная, весело грохочущая по булыжной мостовой тройка внезапно встала, упершись в суровую стену недоверия и подозрительности.

А так ли ты искренен, дружок? Уж больно смахивает твоя восторженность на самое обыкновенное тщеславие, попытку вскружить голову неопытной девчонке, сдуру увлекшейся тобой. Кроме того, все эти твои движения, кстати, довольно своевременные, как-то очень сильно попахивают стремлением во что бы то ни стало задобрить разгневавшуюся внезапно судьбу, выбраться из ловушки, в которую ты так неосмотрительно угодил. Тебе так не кажется?

И, вообще, ты забыл? Ты – старик, потасканный, истрепанный жизнью жуир, лишь волею случая и по недосмотру этой самой судьбы оказавшийся не в том месте и не в то время. Так что, будь осторожней, пожалуйста, если не хочешь, чтобы твоя персональная, такая драгоценная, такая трогательная сказка трагически и, как говорится, безвременно оборвалась. Твои бесконечные метания, твои прыжки и ужимки давным-давно уже всем поднадоели, а любому терпению, как ты знаешь, в конце концов, приходит конец

Ленский прижал разгоряченный лоб к стеклянной двери, на какое-то время замер так, забывшись, спиной чувствуя недоуменные взгляды окружающих. Пространство плыло мимо неповоротливой, многотонной своей громадой, расплывшись очертаниями дня, сочась отовсюду изжелта-бледным светом, преломляясь в прозрачной мути стекла силуэтами людей и предметов. Что делать?

Робкие позывы долга опять слабо шевельнулись в нем, ручейками талой воды пробивая дорожки в толще серого, ноздреватого смятения. Хлопьями запоздавшего снега мелькнули в сознании обрывки каких-то жестких, категоричных слов, распоряжений, директив. Надо что-то делать… Немедленно, решительно…

Слова таяли, тонули в лужах, оставляя после себя странное чувство отрешенности, бесплотности, потерянности.

Ленский оторвался от стекла, быстро, нигде больше не останавливаясь и не оглядываясь, вышел, сел в свою «BMW» и влился в поток машин. Он ехал на доклад к Князеву.

Глава 2

Обычно оживленные, полные в это время дня энергии и движения, коридоры конторы поражали безлюдностью. В первую минуту Ленскому даже показалось, что он каким-то образом ошибся дверью, однако тут же сообразив, что это невозможно, он продолжил путь по пустынным, будто скованным тишиной, переходам.

Он миновал приемную, с уходом прежнего хозяина потерявшую свое былое флегматичное, сдержанно-благосклонное обаяние, перед дверью в свой кабинет остановился, пытаясь представить, как войдет, раздвинет жалюзи, распахнет окно, включит кофеварку и будет бездумно, страница за страницей, листать интернет, в мельтешении незнакомых лиц, глянцевых улыбок и броских заголовков отыскивая то самое, главное, криптограммой электронного попурри несущее разгадку тайны.

Потом он выпьет чашку, а, может быть, даже две чашки кофе, соберется с духом и позвонит друзьям. Впереди у них – долгий, очень важный разговор. Словно какой-то экзотический фрукт, этот разговор вызревал долго, целых десять лет, и он должен, он обязательно должен состояться. Потом, когда спадет немного накал событий, когда на смену их бешеной круговерти придет привычная монотонная череда. А пока достаточно будет коротенькой, мимолетной встречи, мини-брифинга, где вместо слов слушают чувства, а вместо часов сверяют сердца.

Сейчас, как хлеб, как воздух нужна, хотя бы, маленькая толика сочувствия, хотя бы, микроскопическая капелька тепла и внимания, пусть даже и обрамленная суровой оправой молчания. Как встретят его друзья, что скажут ему их лица, их глаза?

Почему все происходит так, как происходит? Почему смерть ходит за ним по пятам? Откуда исходит опасность?

Как и вчера, дверь снова оказалась не заперта, и Ленский немного растерялся, пряча в карман не пригодившийся ключ. На мгновение слепая, безотчетная тревога кольнула сердце, едва не погнала прочь, но он быстро взял себя в руки. В конце концов, разве может опасность подстерегать его в собственном кабинете? Это было бы уже слишком!

Открыв дверь, он увидел Журова, сидящего в его кресле, одной рукой держащего чашку с кофе, а другой меланхолически, будто сквозь дрему, набирающего что-то на клавиатуре ноутбука. Вот тебе и встреча…

Стараясь не поддаться смятению, он вошел, аккуратно притворив за собой дверь.

– Я надеюсь, у тебя были веские основания вламываться в мой кабинет, – он сел напротив друга, никак не отреагировавшего на его появление. – Что случилось на этот раз?

Журов оторвался от компьютера, встал, медленно, с видимой неохотой освобождая ему место.

– Ничего особенного, – бесцветным голосом ответил он, и стекла его очков тускло блеснули, – если не считать того, что и второй наш «гость» умер. Князев рвет и мечет. Оказался гневлив, – стекла очков снова блеснули, – Все сразу нашли себе дела в городе, прячутся, а мне прятаться негде – я везде, как на ладони. Вот поэтому, я и здесь. Вряд ли меня найдут там, где меня быть не может.

Ленский слушал его, все еще находясь в плену своих размышлений, не понимая смысла сказанного, чувствуя лишь, как его охватывает ощущение надвигающейся беды.

– Кто умер? Почему? – внезапное понимание, словно разрядом тока, ударило его. – Как умер? Его же охраняли!

– Вот поэтому Князев и волнуется, – Журов на секунду застыл с поднятой над клавиатурой рукой, иронично улыбнулся. – Вот поэтому все и прячутся.

– А где Слава? – Ленский все еще не мог собраться с мыслями.

– Едет сюда из изолятора, – коротко ответил Журов. – Ходит слух, что Князев хочет отстранить его от дел.

Ленский привстал.

– Ты что? Внутреннее расследование?

– Неизвестно пока. Он и о тебе спрашивал. – спокойный, благодушный тон Журова начал раздражать Ленского.

– Юра, ты спишь, что ли? Что ты, как сонная муха?! Ведь это ЧП, надо же делать что-то!

Журов отложил, почти отбросил компьютер, снял и ожесточенно стал протирать очки.

– А я здесь, вообще-то, с самого утра, и уже устал реагировать на всякие ЧП! – голос его зазвенел металлом. – Я, между прочим, ученый, и не лезу в ваши оперативные мероприятия. К слову, меня к ним и на пушечный выстрел не подпускают! – он поднес очки к лицу и, что есть силы, дохнул в них. – Но, если бы, хоть, кто-нибудь меня спросил, а стоит ли отпускать этих двух клоунов и – о, чудо! – даже выслушал меня, может быть, сейчас и не было такого дерьма! Ты об этом подумал?

Ленский устало покачал головой. Все передуманное, пережитое за последнее двое суток дрожало в нем трепетным облаком. Тысячи и тысячи сомнений, тревог вновь ожили, в суматошных воплощениях расплываясь очертаниями смутных образов, но он захлопнул ставни в сознание, отрезал себя от утомительной возни. Хватит с него этой бесконечной рефлексии, хватит самоанализа и покаяний.

– Ох, Юра, Юра, – он вяло махнул рукой, – еще неизвестно, что было бы в этом случае. Вернее, известно.

– И что же? – в голосе Журова звучала издевка.

Ленский внимательно посмотрел на него. Неужели, действительно, не понимает?

– Я думаю, их все равно убрали бы, – тихо ответил он и тут же пожалел.

Глазах Журова вспыхнули раздражением.

– И ты туда же! А откуда ты знаешь, что их убрали? Еще и результатов экспертизы-то нет.

О, Господи! Язык мой – враг мой. Ну, вот что теперь делать? Снова врать?

Ленский постарался, чтобы голос его звучал, как можно убедительнее.

– Господи, Юра! Сказал просто так, не подумав. И потом, – он подкрепил голос веским взглядом, – ведь, люди, действительно, так просто не умирают.

Ему показалось, или в глазах друга мелькнуло презрение?

– Если ты что-то знаешь, самое время рассказать!

Ленский опустил взгляд, покачал головой. Образы Абдул-Гамида, Башаева, Кэти вновь поплыли перед глазами призрачными тенями.

– Я ничего не знаю, дружище. Нет, правда, ничего! – внезапное озарение облеклось спасительной формулой: – Я, вообще, только что приехал.

– А, да! – Журов с досадой надел очки. – У тебя же была игра с этим, как его… Как прошло?

Ленский усмехнулся, отвел глаза. Призраки отступили, растаяли, будто туман под солнцем.

– В целом – удачно, если не считать того, что снова едва не погиб. За последние трое суток это уже второй раз. – он вздохнул. – Знаешь, в последнее время я чувствую себя канатоходцем над пропастью – одно неверное движение, сбой дыхания, порыв ветерка, и – конец… – он замолчал, будто прислушиваясь к тишине, будто ожидая услышать в ней далекое эхо жалости, тепла, сочувствия.

Пространство все так же струилось мимо равнодушным светом, будто желе, колышась своей необъятной глыбой.

Журов медленно опустился в кресло.

– Ты Славку подозреваешь?

Ленский устало покачал головой. Осколки сна вновь оцарапали душу, чувство вины опять всколыхнулось тяжелой волной.

– Никого я не подозреваю… Просто хочу разобраться…

Журов снял очки, грустно взглянул на него близорукими глазами.

– И, все-таки, ты схватил версию, лежащую на поверхности. Как и все остальные… А ты не думал, что кто-то ее специально туда положил?

– Думал, Юра, думал, – Ленский говорил так же тихо, осторожно, словно хрупкие предметы, выкладывая слова на прозрачную гладь тишины. – Но, ты скажи, что мне думать, если следом, один за другим, умирают люди, и не просто статисты, а свидетели, участники эксперимента, на который я потратил полжизни. И что мне думать, если буквально на следующий день, как самую заурядную игральную фишку, кто-то ставит на кон мою жизнь?

И кругом, куда ни повернись – Слава, Слава, Слава. Даже, если бы я и хотел, все равно, не смог его не заметить. И что, скажи мне, пожалуйста, думать? Что?

– И ты его подозреваешь… – Журов качал головой, будто удивляясь чему-то, будто что-то не понимая.

Ленский вздохнул. Он чувствовал, как захлебывается где-то ручеек прекрасного, того, что так заботливо он берег в себе для этого разговора.

– Юра, опомнись. Я ни секунды не верю в виновность Славы, но все стрелки сходятся на нем, и мне чертовски хочется узнать, кто же его так виртуозно подставляет? А в случайности, Юра, я не верю. Уже давно. – он склонился над столом, приблизившись к Журову на расстояние дыхания, прямо в глаза, умные, уставшие, прошептал: – Юра, шутки кончились. На нас, на наш проект объявлена охота. Ну, хорошо, не охота, а что-то другое, я даже не знаю, как это назвать. Какая-то мутная, нездоровая возня… Я это вижу, я это чувствую…

– Что ты видишь? – Журов иронично улыбнулся. – Разве мы не в безопасности? Сидим в твоем кабинете, в самом сердце конторы…

Радужный ручеек отодвинулся, исчез вдали. Ленский сжал виски ладонями, заговорил горячо, напряженно, с каждым словом все больше и больше распаляясь.

– Я не сумасшедший, слышишь! Я тебе говорю, сегодня ночью кто-то играл со мной, играл, как кот с мышью. Кто-то неизвестный, знающий меня до мозга костей, до самой подноготной, изучивший меня вдоль и поперек, так, как я сам за всю жизнь не смог этого сделать.

Ты думаешь – я испугался. Да, Юра, я испугался, но не смерти, мой страх совсем иного рода. То, что нависло над нами – не смерть, это нечто гораздо больше и серьезнее, это какой-то глобальный, Вселенский апокалипсис. Поверь, я не сошел с ума, не брежу, не преувеличиваю! Поверь!

Журов смущенно теребил в руках очки. Горячность Ленского поколебала его сарказм, но он все никак не мог выпростаться из формата однажды придуманной для таких случаев язвительной, насмешливо-высокомерной иронии. Ему все еще казалось, что беспокойство друга надуманно и необоснованно, что оно – всего лишь следствие его чувствительной натуры, и исчезнет само собой, стоит только, как следует, все проговорить, может быть, даже обратить в шутку.

Он смущенно пожал плечами, не удержался, скользнул в кювет иронии.

– Так что, ты думаешь Слава – организатор апокалипсиса?

Ленский с грустью, почти с жалостью смотрел на друга, комкая в себе черновики откровений, индульгенциями запоздалой исповеди заполнившие сознание. Все, поздно! Никогда не узнать вам тайны золотого ключика! Слишком, слишком поздно…

– Это уже не важно, Юра, что я думаю. Но я абсолютно уверен, что так станет думать Князев, когда узнает обо всем. А не узнать он не может, я обязан доложить.

Журов пожал плечами, обескураженный, недовольный.

– Ясно. И что будем делать?

Ленский нажал кнопку вызова приемной.

– Ждать, – устало проговорил он. – Ждать и работать. Я к Князеву…

– Подожди, – Журов встал, неловко оперся на стол. – подожди… Жень…

Ленский остановился, с любопытством посмотрел на друга. Может быть, он напрасно погорячился и еще возможно – нет, даже не примирение, не возвращение – они, ведь, не ссорились и не расставались. Может быть, случится взгляд, один лишь взгляд, как луч, как вектор, связывающий воедино человеческий души.

– А насчет того, что ты снова чуть не погиб – правда? – математик замялся, подыскивая формулировки. – Ну, в смысле, ты ничего не преувеличиваешь?

Ленский опустил глаза, в очередной раз усмехнулся собственной наивности. Да, все бессмысленно, нечего было и начинать этот разговор.

– Нет, Юра, вроде бы, ничего. – на пороге он обернулся. – Придет Слава, не смотри на него с видом Девы Марии. И сам не раскисай. Я скоро.

Встречая его, Князев вышел из-за стола, сделал несколько шагов навстречу.

– Очень рад видеть вас живым и невредимым, – рукопожатие его было энергичным, улыбка открыла белые, крепкие зубы. – Мне сразу же доложили об инциденте, и я принял все необходимые меры.

Что ж, от неприятностей никто не застрахован, в том числе, и такие счастливчики, как вы. Но, ведь, это часть вашей профессии, не так ли? – на мгновение его улыбка показалась Ленскому пастью акулы, распахнутой ему навстречу, и он невольно вздрогнул. Как ни в чем не бывало, Князев продолжал: – Впрочем, насколько я понимаю, все могло закончиться и хуже, но кое у кого нервишки оказались и вовсе не стальные, да и умственные способности – ниже среднего.

Он окинул Ленского шутливым, почти приятельским взглядом, будто приглашая его посмеяться над незадачливостью соперника.

Князев все не отпускал его руку, словно добычу, удерживая ее хваткой рукопожатия, и Ленский замер, отвечая начальнику смущенным, встревоженным молчанием.

Наконец, тот разжал пальцы, указал рукой на стул.

– Присаживайтесь, я хотел бы поговорить с вами.

Он уселся за стол, опершись локтями на темный глянец, привычно сцепил пальцы рук.

– Ну, и как там дела? – одна из птиц взлетела, описав в воздухе замысловатую петлю.

Размякшее, измотанное сознание неуклюже рванулось, на ходу настораживаясь, прикрывая смятение непонимающим взглядом. Слишком общо поставленный вопрос – прямая дорога в западню.

– Прошу прощения?

– Да, бросьте вы, ей-богу. – Князев вздохнул. – Наверняка, уже самый последний клерк в этой конторе знает, что новый начальник – деспот и самодур, и на глаза ему лучше не попадаться. Кроме того, мне объявлено что-то вроде негласного бойкота, этакого корпоративного саботажа. С одной стороны, из солидарности со скоропостижно и, наверняка, незаслуженно уволенным Иваном Петровичем, а с другой – из врожденного чувства антагонизма и детской обиды на любого выскочку.

Увы, как это не парадоксально, детские клише преследуют нас всю жизнь, с годами лишь прибавляя категоричности и нетерпимости, легко возводя в степень экзистенциальной несправедливости любое действие, не совпадающее с нашим собственным мировосприятием.

Как первое, так и второе – глупо, как в первом, так и во втором никто не признается, и весь этот детский сад будет продолжаться до тех пор, пока я, как это говорится, не зарекомендую себя с положительной стороны, то есть, заслужу ваше уважение. Например, совершу поступок, квалифицированный коллективом как подвиг, или, наоборот, стану горой за какого-нибудь героя, неоправданно затертого бездушием начальства.