Французская революция

«Партии»

Вслед за королем Учредительное собрание тоже переехало в Париж, где разместилось поблизости от новой королевской резиденции. Людовик с семьей поселился во дворце Тюильри, а Собрание заняло Манеж в примыкавшем к дворцу парке Тюильри. Там депутаты и продолжили свою работу над конституцией.

Именно их деятельность и определяла суть революционных перемен во Франции. Революция – это ведь не спонтанные или даже организованные вспышки насилия, которые можно определить как бунт. Революция представляет собой смену неправовым путем одного политического или социального строя другим. Иначе говоря, подобная смена всегда происходит в нарушение существующих на данный момент норм права. Однако парадокс любой революции состоит в том, что, попирая прежние правовые институты, она должна немедленно создать новые, чтобы обеспечить сохранность и функционирование установленного в результате нее нового строя. Как раз этим и занимались в последующие два года депутаты Учредительного собрания. Хотя аграрные волнения и городские беспорядки продолжали время от времени вспыхивать в разных частях страны, они не оказывали определяющего влияния на деятельность новых законотворцев, сосредоточивших осенью 1789 года в своих руках всю государственную власть.

К тому моменту в Собрании уже достаточно четко обозначилось деление депутатов на ряд политических групп («партий»).

Роялистами называли тех, кто противился какому бы то ни было ограничению королевских прерогатив. Удивительно, но самыми активными защитниками трона оказались не представители родовой аристократии, а люди не слишком высокого происхождения. Пожалуй, лучшим оратором «правой» стал аббат Жан-Сифрен Мори, сын бедного сапожника, сделавший успешную карьеру в церкви благодаря незаурядным интеллектуальным способностям и литературному таланту. Другой блестящий оратор роялистов, кавалерийский офицер Жак Антуан Мари Казалес, хотя и принадлежал к дворянам, не имел древней родословной: титул получил только его дед. Служа до Революции в провинциальном гарнизоне, Казалес не мог похвастаться ничем, кроме репутации картежника и записного волокиты. Однако в Учредительном собрании его дремавшие таланты раскрылись в полной мере, и он проявил себя великолепным полемистом. Впрочем, даже будучи депутатом, он оставался офицером, готовым сражаться за короля не только словом, но и оружием. Трижды его парламентские перепалки с лидерами «патриотов» выливались в дуэли – с д’Эгийоном, Александром Ламетом и Барнавом, и все три раза Казалес был ранен. Но это не охладило его пыл. «Благоразумие и умеренность – удел посредственностей», – бросил он как-то мадам де Сталь, дочери Неккера.

Монархисты, самым ярким из которых был уже не раз упоминавшийся Мунье, еще весной и летом 1789 года принадлежали к числу сторонников реформ и добивались ограничения королевской власти. Они поддержали декреты 5–11 августа и Декларацию прав человека и гражданина, однако в ходе дальнейшей работы над конституцией выступили за абсолютное вето короля и двухпалатный парламент по образцу английского. В результате и они оказались на правом фланге депутатского корпуса. Однако роялисты доверия к ним не испытывали, а многие бывшие соратники по антиправительственной оппозиции и вовсе презирали. В среде депутатов Учредительного собрания монархистов называли уничижительным неологизмом «монаршьены» (monarchiens), составленным из слов monarch (монарх) и chiens (собаки). События 5–6 октября стали для этой «партии» моментом истины. Еще вечером 5 октября Мунье во главе делегации депутатов убеждал испуганного короля санкционировать августовские декреты и Декларацию прав, а уже поутру, узнав о ночном нападении на королеву и убийстве ее защитников, он проникся таким отвращением к происходящему, что вскоре покинул не только Собрание, но и страну, влившись в неуклонно расширявшиеся ряды эмиграции. Остальные монархисты, оставшиеся в Собрании, сблизились с роялистами.

Конституционалисты – таким достаточно условным термином обозначали всех сторонников конституции, призванной обеспечить радикальный разрыв со Старым порядком и формирование нового, основанного на ценностях Просвещения. Сами они продолжали называть себя «патриотами». Конституционалисты составляли в Учредительном собрании большинство. Их бесспорным лидером был харизматичный Мирабо. Его высочайший авторитет и популярность вызывали плохо скрываемую ревность у Лафайета, Талейрана, Сийеса и других видных деятелей «левой». Триумвират же молодых политиков в составе Барнава, Дюпора и Шарля Ламета (в Собрании также заседали его братья Александр и Теодор) и вовсе пытался превзойти по своему влиянию Мирабо за счет радикализма выдвигаемых ими требований.

На самом же левом фланге Собрания находился адвокат из Арраса Максимилиан Робеспьер. Он был единственным из всех депутатов, кто не вошел ни в один из парламентских комитетов, где велась практическая работа над конституцией и новым законодательством. Таким образом он обеспечил себе абсолютную свободу для критики «несовершенства» всего того, что делалось его коллегами. Правда, в самом Собрании к нему мало прислушивались, а точнее, зачастую просто не слышали: акустика в Манеже оставляла желать лучшего, и тихий голос Робеспьера обычно тонул в шуме зала. Времена, когда его появление на трибуне будет встречать мертвая тишина, придут позднее.

«Левое» большинство, как правило, более или менее консолидированно голосовало за реформы, предлагаемые его лидерами. Однако между ключевыми фигурами конституционалистов постоянно шла скрытая борьба за влияние. Мирабо и Лафайет, каждый из которых имел свою клиентелу среди депутатов, активно интриговали друг против друга. Триумвират боролся против обоих. Робеспьер же критиковал едва ли не все меры, принимавшиеся его либеральными коллегами, что порой сближало его с крайне «правыми».

Эта борьба честолюбий осложняла реформаторские усилия конституционалистов, а порой побуждала их принимать меры, имевшие роковые последствия. Так, когда возникла реальная возможность назначения Мирабо министром, что, объективно говоря, существенно облегчило бы проведение либеральных преобразований, другие «левые» лидеры взревновали и, демагогически взывая к бескорыстию, провели декрет о запрете депутатам входить в правительство. Мирабо ничего не оставалось, как попытаться неформальным образом влиять на политику исполнительной власти. Он вступил в тайную переписку с королем, которая продолжалась до самой смерти Мирабо, скоропостижно скончавшегося от перитонита 2 апреля 1791 года.

Политическая деятельность депутатов не ограничивалась стенами Собрания. Значительную часть свободного от заседаний времени они проводили в светских салонах и политических клубах, где в кругу единомышленников обсуждали вопросы политики и определяли парламентскую стратегию.

После переезда Учредительного собрания в Париж «Бретонский клуб» закрылся. На смену ему пришло «Общество друзей конституции», имевшее гораздо более открытый характер и принимавшее в свои ряды уже не одних только депутатов, но и всех желающих. Этот политический клуб разместился на улице Сент-Оноре в бывшем монастыре св. Якова, отчего и стал называться Якобинским.

Секуляризация церковных имуществ

Между тем финансовый кризис не только никуда не исчез, но и продолжал углубляться, поскольку, пользуясь неразберихой в государственном управлении, значительная часть населения просто перестала платить налоги. Доходы государства катастрофически падали. Держатели же ценных бумаг, среди которых немалую долю составляли представители новой, революционной элиты, не собирались расставаться с вложенными средствами.

2 ноября 1789 года по предложению Талейрана Учредительное собрание передало все церковные земли в распоряжение государства, то есть фактически национализировало их. Эти «национальные имущества» были выставлены на продажу и стали обеспечением новых бумажных денег – ассигнатов, выпущенных в оборот для покрытия государственных расходов. Подобные меры, как и вышедший 13 февраля 1790 года декрет о роспуске религиозных орденов, не связанных с образованием и благотворительностью, вполне вписывались в характерную для эпохи Просвещения тенденцию ограничить социальную роль церкви и не являли собой чего-то экстраординарного.

К тому времени аналогичные реформы в рамках политики просвещенного абсолютизма уже провели в своих государствах австрийский император Иосиф II и российская императрица Екатерина II. Однако и первый, и особенно вторая делали это крайне осторожно, что позволило им избежать широкого общественного недовольства. Во Франции же, страдавшей от кризиса государственных финансов и от последствий неблагоприятной экономической конъюнктуры, эти поспешные преобразования в религиозной сфере оказались довольно болезненными. Они подорвали систему церковной благотворительности в тот самый момент, когда в ней нуждалась значительная часть населения. Впрочем, общественное недовольство пока еще только копилось и не выплескивалось наружу. Своего апогея противоречия между революционным государством и церковью достигнут чуть позже.

Новый политический порядок

Решив посредством национализации церковных земель проблему финансового кризиса или, по крайней мере, убедив себя и сограждан в том, что теперь она непременно будет решена, Учредительное собрание вплотную приступило к разработке нового государственного устройства Франции. В его основу был положен принцип разделения властей: законодательная власть закреплялась за Национальным собранием, исполнительная – за монархом. Король больше не мог объявлять войну и заключать мир, но сохранял за собой право назначать министров и послов, командовать армией, руководить администрацией.

Хотя все граждане провозглашались равными перед законом, независимо от происхождения и вероисповедания, они на основании имущественного ценза делились на активных и пассивных. Активные – мужчины от 25 лет и старше, которые платили прямой налог в размере трехдневной заработной платы и не находились в услужении, – получали право избирать должностных лиц и служить в национальной гвардии. Пассивные теоретически могли избираться в органы власти, но иными политическими правами не обладали.

Отменялись все формы государственной регламентации в экономике – цеха, корпорации, монополии и т. д. Ликвидировались таможни на границах различных областей внутри страны. Вместо многочисленных прежних налогов вводились три новых: на земельную собственность, движимое имущество и торгово-промышленную деятельность.

Новое административное деление страны упростило и унифицировало систему местной администрации. Вместо прежних провинций с различными нормами обычного права и исторически сложившимися административными институтами были созданы 83 департамента, примерно равных по численности населения. Размеры департамента определялись таким образом, чтобы из любого его конца гражданин в течение дня мог пешком дойти до административного центра. Все власти, кроме высшего должностного лица в государстве – короля, становились выборными.

14 июля 1790 года в Париже на Марсовом поле состоялся грандиозный праздник Федерации. Депутации национальных гвардейцев – а стало быть, активных граждан от всех департаментов – принесли торжественную клятву верности «нации, закону и королю». Тем самым все провинции Французского королевства, объединенные в разное время и разными путями, весьма несхожие между собой по истории и культуре, символически подтверждали свою добровольную принадлежность к единой и неделимой нации.

Впрочем, очень скоро энтузиазм праздника Федерации сменился многочисленными политическими и социальными конфликтами. Семена одного из наиболее опасных Учредительное собрание посеяло еще за месяц до клятвы на Марсовом поле. Всходов пришлось ждать недолго.

Переустройство церкви

12 июня 1790 года Национальное собрание приняло декрет о гражданском устройстве церкви. Прежняя иерархия духовенства упразднялась, сохранялись только должности приходских кюре и епископов, которые впредь должны были получать за исполнение своих обязанностей плату от государства. Более того, те и другие отныне должны были избираться гражданами всех вероисповеданий, то есть не только католиками, но также протестантами, иудеями и даже атеистами! Новый порядок назначения священнослужителей нарушал условия конкордата 1516 года между папой и королем Франции, а потому не был принят ни римским первосвященником, ни большинством епископата.

Недовольство многих рядовых прихожан вызвало сокращение числа диоцезов и собственно приходов. Количество диоцезов отныне должно было совпадать с числом департаментов, приходы укрупнялись. Однако логичная на словах рационализация оказалась весьма болезненной на практике. Наличие в городе епископской кафедры повышало его статус и служило предметом гордости жителей, закрытие же ее било по их самолюбию. Еще негативнее воспринималась паствой ликвидация сотен приходских церквей в сельской местности, где они обычно являлись центрами притяжения, вокруг которых вращался весь деревенский мир. Более того, из-за увеличения размеров приходов стали множиться случаи опоздания кюре со святыми дарами к умирающим, а уход в мир иной без последнего причастия лишал надежды на посмертное спасение души и потому считался огромной бедой.

Однако главным камнем преткновения в преобразовании церкви стало введение для священнослужителей обязанности приносить гражданскую присягу после избрания на должность. Это требование входило в непримиримое противоречие с представлениями значительной части духовенства об апостольском служении, согласно которым в вопросах веры и совести священнослужитель ответственен только перед Церковью и Богом.

Разумеется, папа не одобрил новое устройство церкви во Франции. Принятие в подобной ситуации гражданской присяги означало, что священнослужитель делает выбор в пользу светской власти перед духовной. К примеру, сельский кюре Жозеф Эрбер из деревушки Майе на предъявленное ему требование принести гражданскую присягу с достоинством ответил: «Я как гражданин государства всегда отдавал кесарю то, что принадлежит кесарю, но я не откажу Богу в том, что принадлежит Богу». И таких, как он, не пожелавших подчиниться, насчитывались тысячи. В первые месяцы 1791 года французское духовенство раскололось практически пополам – на согласившихся присягнуть и отказавшихся от присяги. Если в городах и центральных регионах страны преобладали первые, то в регионах доминирования традиционной культуры число неприсягнувших порой превышало 90 %. На смену им были выбраны под контролем властей 80 новых епископов и 20 тысяч кюре.

Хотя декрет Учредительного собрания от 7 мая 1791 года предписывал терпимо относиться к неприсягнувшим кюре и не воспрещал им отправлять свои обязанности в специально отведенных для этого храмах, местные администрации по своей инициативе развернули агрессивную кампанию по изгнанию таковых из приходов. Ускоренная замена неприсягнувших присягнувшими спровоцировала многочисленные волнения крестьян, выступавших в защиту прежних священников. Дело доходило до стычек с национальной гвардией, которая состояла из горожан и приходила для утверждения новых порядков в сельскую местность, как на оккупированную территорию, сея произвол и насилие.

Конфликт вокруг гражданской присяги духовенства дал выход спровоцированному реформами церкви общественному недовольству там, где его потенциал был особенно силен. В сельской глубинке, к примеру, на западе Франции крестьяне сплошь и рядом враждебно относились к конституционным кюре, называя их чужаками. Такому священнику нередко приходилось служить мессу в пустой церкви, его сад разоряли, собаку убивали, а в двери дома стреляли из ружья.

Напротив, авторитет неприсягнувшего духовенства неуклонно рос по мере того, как оно подвергалось ограничениям, а затем и преследованиям со стороны властей. Действие вызвало противодействие, и чем сильнее власти давили на сельский мир, пытаясь утвердить конституционное духовенство, тем более упорным оказывалось сопротивление крестьян.

Кипящий котел

Противоречия религиозные накладывались на противоречия социальные, постепенно образуя гремучую смесь. Со второй половины 1790 года экономическая ситуация стала ухудшаться еще быстрее. Чрезмерный выпуск ассигнатов спровоцировал всплеск инфляции, а рост дороговизны еще больше возбуждал сельские и городские низы.

Помимо того, у крестьян имелся собственный повод для недовольства. Хотя августовские декреты 1789 года предусматривали отмену части сеньориальных повинностей за выкуп, крестьяне почти повсеместно перестали платить сеньорам вообще. Попытки же последних принудительно взимать недоимки провоцировали новые вспышки «жакерии». Крестьяне жгли замки и возводили в деревнях виселицы, угрожая вздернуть на них тех, кто станет платить ренты. На подавление подобных выступлений революционные власти направляли войска и национальную гвардию из близлежащих городов. Восставшие оказывали им упорное сопротивление. В декабре 1790 года крестьяне графства Керси, собрав 4-тысячную «армию», даже захватили город Гурдон, где разграбили монастырь и дома многих буржуа. В январе 1791 года солдаты и национальные гвардейцы Бретани несколько раз открывали ружейный и артиллерийский огонь по толпам бунтующих селян. В августе 1791 года до пяти тысяч вооруженных крестьян четыре часа штурмовали город Сутеррен в Центральном массиве, пока не были разбиты силами его национальной гвардии. Подобные очаги гражданской войны то и дело возникали в разных частях страны.

Любопытно, что и месяцы спустя после начала Революции нападавшие на замки крестьяне по-прежнему не обращали внимания на политические пристрастия их владельцев. Они явно не видели или не считали существенными различия между приверженцами Старого порядка и теми, кто провозгласил себя «защитниками народа». Это наглядно показывало, что революционная элита настолько далека от реального народа, что ей не остается ничего иного, как винить во всем «аристократов» с их мнимыми происками. Так, 22 февраля 1790 года Робеспьер говорил в Учредительном собрании: «В Аженуа подожгли замки, принадлежащие господам д’Эгийону и Шарлю де Ламету. Достаточно назвать два этих имени, чтобы догадаться, кто ввел народ в заблуждение и направил его факелы против имений его самых горячих защитников». Ответ напрашивался сам собой: разумеется, виноваты были «аристократы».

Интригами «аристократов» революционная элита объясняла также и растущую социальную активность городских низов. Объединенные в компаньонажи подмастерья все более настойчиво требовали у своих хозяев повышения жалования, а у муниципальных администраций – мер против торговцев, задирающих цены на хлеб. В ответ хозяева мастерских призывали новые власти проявить строгость по отношению к «бандитам» (brigands), смеющим выдвигать такие требования. Парижский муниципалитет откликнулся на их призыв и 4 мая 1791 года запретил все собрания рабочих.

Пожелания плебса не находили понимания и в Учредительном собрании. Конституционалистское большинство разделяло либеральные идеи физиократов эпохи Просвещения и предпочитало, чтобы экономика управлялась исключительно законами рынка. 14 июня 1791 года оно приняло «закон Ле Шапелье», названный по имени его автора и запрещавший как стачки, так и профессиональные объединения.

За стенами Учредительного собрания это недовольство плебса активно пыталась использовать радикальная часть революционной элиты. Новые политические лидеры, выдвинувшиеся в ходе Революции и не представленные в депутатском корпусе, резко критиковали его за недостаточную решительность и провозглашали радикальные, порой откровенно популистские лозунги, стремясь заручиться поддержкой масс. В Париже центром притяжения для такого рода деятелей стал Клуб кордельеров, возникший в Латинском квартале. Его членами были «левые» журналисты Марат, Демулен, Жак-Рене Эбер, молодой адвокат Жорж Дантон и другие революционные активисты локального масштаба.

Бегство короля

Людовик XVI, формально считавшийся главой исполнительной власти, жил в Тюильри фактически на положении пленника. 17 апреля 1791 года, когда он с семьей собрался по своему обыкновению уехать на пасху в пригородный дворец Сен-Клу, у Тюильри немедленно образовалась толпа народа, не позволившая ему это сделать. Короля заподозрили в желании сбежать, и даже Лафайет с мэром Байи не смогли убедить собравшихся в обратном. Людовику не оставалось ничего иного, как подчиниться, что он и сделал, печально заметив: «Удивительно, что, дав нации свободу, я теперь сам не свободен».

Пока был жив Мирабо, король еще мог питать какие-то надежды на скорое изменение ситуации, которая его совершенно не устраивала. Мирабо, как уже говорилось, поддерживал с ним тайную переписку и пытался упрочить конституционную монархию. Однако после скоропостижной смерти трибуна надеяться королю было уже не на что. И Людовик решился, наконец, вырваться из потока увлекавших его за собой событий, дав согласие на побег, подготовленный верными ему людьми. Предполагалось, что, тайно покинув Париж, он с семьей переберется в приграничную крепость Монмеди под защиту преданных трону войск, возглавляемых маркизом де Буйе. Для этого путешествия заранее была изготовлена большая удобная карета и получены паспорта на имя русской подданной баронессы Корф с сопровождающими лицами. Роль баронессы играла воспитательница королевских детей маркиза де Турзель. Король же числился интендантом баронессы, а королева – гувернанткой ее детей.

20 июня около полуночи, когда закончилась предусмотренная дворцовым этикетом церемония отхода монарха ко сну, Людовик XVI, Мария-Антуанетта, сестра короля Елизавета, королевские дети и их воспитательница тайно покинули дворец и в скромном городском экипаже, которым управляли верные им люди, выбрались из столицы. Там они пересели в большую карету и продолжили путь уже со всеми удобствами.

Утром 21 июня исчезновение королевской семьи было обнаружено. Хотя Людовик оставил в своих покоях рукописную декларацию, где объяснял отъезд правом конституционного монарха на свободное перемещение по стране, депутаты Учредительного собрания скрыли этот документ от широкой общественности и объявили, что король похищен. Власти разослали во все стороны курьеров с приказом задержать его, если он где-либо вдруг объявится.

В тот же день, 21 июня, около 20 часов Жан-Батист Друэ, почтмейстер городка Сен-Мену, опознал короля в пассажире проезжавшей кареты и по приказу своего муниципалитета поскакал в местечко Варенн, расположенное далее по дороге, чтобы там организовать задержание венценосных беглецов.

Королевская карета по пути сломалась, из-за чего прибыла в Варенн с большим опозданием. К своему удивлению, Людовик не обнаружил на месте кавалерийского отряда, который ему должен был прислать маркиз де Буйе. Незадолго до прибытия кареты командир этих кавалеристов, прождавший впустую несколько часов, увел их, решив, что замысел потерпел неудачу. Путешественники остановились в Варенне на несколько минут, пытаясь выяснить у местного сеньора, куда делись военные, и промедление это оказалось роковым. Примчавшийся следом Друэ поднял местные власти. Ударили в набат. Национальная гвардия перекрыла дорогу. Беглецов вынудили покинуть карету и пройти в бакалейную лавку. В Париж отправили гонца с известием о том, что король задержан.

Однако, прежде чем из столицы пришло распоряжение о дальнейших действиях, 22 июня около 6 утра в Варенн прибыл еще один отряд гусар, отправленный маркизом де Буйе. Командир попросил у короля разрешения атаковать толпу, чтобы расчистить беглецам путь. Людовик отказался, в очередной раз убоявшись предпринять решительный шаг. Драгоценное время было упущено. Два часа спустя из Парижа приехали представители революционных властей и повезли королевское семейство под конвоем обратно в столицу. На протяжении всего пути кавалькаду молча провожали взглядами тысячи крестьян и горожан, вышедших к дороге посмотреть на плененного монарха.

Брат короля, граф Прованский, оказался более удачливым. Он в тот же день, что и Людовик XVI, бежал из Парижа по другой дороге и без приключений добрался до границы Австрийских Нидерландов.