Французская революция

«Дело Ревельона»

Чем дальше страна погружалась в эпоху перемен, тем больше нарастали экономические трудности. Множество одновременных локальных конфликтов политического характера серьезно ослабили государство, и оно уже не могло выполнять свои социальные и регулирующие функции как прежде. В условиях экономического кризиса это особенно болезненно сказывалось на малоимущих. В марте голодные бунты произошли в Реймсе, Марселе и Эксе. Однако апогеем подобных выступлений в период Предреволюции стали парижские события 27–29 апреля 1789 года, известные как «дело Ревельона».

Жан-Батист Ревельон владел обойной мануфактурой в Сент-Антуанском предместье. Успешный предприниматель, он использовал новые технологии, дружил с изобретателями и учеными. Из произведенной на его предприятии бумаги братья Монгольфье склеили свой первый воздушный шар и в благодарность позднее назвали «Ревельоном» монгольфьер, предназначенный для первого пилотируемого полета. За успешную работу мануфактуре Ревельона присвоили статус королевской, наградив целым рядом сопутствующих привилегий. Благодаря им, он смог установить рабочим достаточно высокое жалование, компенсировать за свой счет их вынужденные из-за кризиса простои и платить их семьям пособия по утрате кормильца. Неудивительно, что столь прогрессивного во всех отношениях человека избиратели от третьего сословия сделали одним из 300 парижских выборщиков, которым предстояло избрать в столице 20 депутатов Генеральных штатов. С этого-то и начались его злоключения.

Порядок выборов каждая из французских провинций определяла самостоятельно. В Париже правом голоса обладали мужчины не моложе 25 лет, имевшие здесь постоянное место жительства и платившие в год не менее 6 ливров подушного налога. А значит, огромное множество безработных, наводнивших парижские предместья в поисках заработка, осталось вне избирательного процесса. По свидетельству современников, они толпились у церквей, где шло голосование, и спрашивали у выходящих: «Занимаются ли нами? Думают ли о том, чтобы понизить цену на хлеб? Мы голодаем».

Их беды и в самом деле не остались без внимания. Прогрессивный предприниматель и филантроп Ревельон 23 апреля заявил на собрании выборщиков своего дистрикта, что при такой дороговизне рабочему невозможно прожить на дневной заработок в 15 су. Его возмущение разделил еще один прогрессивный предприниматель и филантроп – владелец фабрики по производству селитры Анрио. Лучше бы они этого не делали.

Дневной заработок в 15 су считался нищенским. При дороговизне тех дней прожить на него действительно было невозможно. Своим рабочим Ревельон, несмотря на кризис, платил в три с лишним раза больше. Однако кто-то что-то не расслышал или не понял. Возможно, стоявшим у дверей церкви вообще было плохо слышно то, что говорится внутри. Но в тот же день по Парижу пополз слух, что донельзя обнаглевшие богачи Ревельон и Анрио предлагают снизить заработки рабочих до 15 су в день.

Два дня ушло на то, чтобы это известие из уст в уста разошлось по рабочим предместьям и те хорошенько «прогрелись». 27 апреля возмущение выплеснулось на улицы. Собравшаяся у Бастилии трехтысячная толпа (позднее следствие установило, что в ней не было ни одного рабочего с фабрики самого Ревельона) направилась к Ратуше с возгласами: «Смерть богачам! Смерть аристократам! Смерть спекулянтам! Утопить чертовых попов!» Собственно, к Ревельону и Анрио можно было отнести лишь первое требование. Хлебом ни тот ни другой не спекулировали. «Аристократы» же и «чертовы попы» для них обоих, принадлежавших по своим взглядам скорее к «патриотической партии», и вовсе являлись политическими оппонентами. Однако беднота в нюансах политической жизни не разбиралась. На Королевской площади манифестанты зачитали «приговор», осудив «именем третьего сословия» Ревельона и Анрио на смерть. На Гревской площади чучела обоих были вздернуты на виселицы. Вернувшись в Сент-Антуанское предместье, толпа направилась к дому Ревельона. Встретив здесь солдат, она повернула к особняку Анрио, который разгромила самым беспощадным образом. Вся внутренняя обстановка была выброшена из окон и сожжена. Сам Анрио остался жив только потому, что бежал с семьей в Венсенский замок и укрылся в его донжоне.

Утром 28 апреля бунт возобновился. На сей раз дом Ревельона не спасли даже защищавшие его солдаты. Этот особняк тоже подвергся тотальному разгрому с сожжением или разграблением всего имущества. Фабриканту и его семье пришлось укрыться в Бастилии. Для усмирения разбушевавшейся не на шутку толпы власти направили войска, которым восставшие оказали ожесточенное сопротивление. Двенадцать солдат были убиты, несколько десятков ранены. Точное число убитых мятежников установить не удалось: по разным оценкам, оно колебалось от нескольких десятков до нескольких сотен. 29 апреля были осуждены и повешены два бунтовщика, найденные мертвецки пьяными в разоренном доме Ревельона. Власти объявили их зачинщиками беспорядков.

Бунт в Сент-Антуанском предместье, случившийся всего за неделю до открытия Генеральных штатов, стал своего рода предостережением для элит, занятых борьбой друг с другом и не слишком обращавших внимание на происходившее в низах. Между тем «дело Ревельона» показало, что суровые мужчины в длинных брюках и темных блузах из грубой ткани – так выглядел тогда городской плебс – имели свою собственную повестку дня, далекую от той, которую ему предлагали просвещенные «патриоты» в шелковых чулках и бархатных камзолах. Однако этот сигнал услышан не был.

Глава 3
Учредительное собрание

От Генеральных штатов к Национальному собранию

Генеральные штаты начали свою работу в Версале 5 мая 1789 года. В общей сложности в них входило 1165 депутатов. Благодаря решению короля удвоить число представителей третьего сословия, последнее имело половину мест, а два привилегированных сословия – только по четверти. Тем не менее даже после этого Генеральные штаты оставались органом не общенационального, а сословного представительства, что и определяло их весьма специфический состав.

Хотя общее число священнослужителей во Франции не превышало 0,5 % населения, в Генеральных штатах их представители занимали 25 % мест. Еще бóльшую долю депутатского корпуса составляли дворяне, причем их оказалось довольно много и среди представителей третьего сословия. К примеру, граф Мирабо, не добившись депутатского мандата от дворянства своей провинции, стал депутатом от третьего сословия. Если в целом по Франции дворяне составляли менее 2 % ее жителей, то в Генеральных штатах им принадлежала треть мест. В третьем сословии, да и в населении Франции вообще, подавляющее большинство приходилось на долю крестьян. Однако их среди депутатов не было. Половину мест представителей третьего сословия занимали владельцы должностей в судебных и финансовых учреждениях и чуть больше четверти – близкие к ним по своему статусу и интересам лица свободных профессий, в основном адвокаты.

Больше всего впечатляет диспропорция в представительстве между обитателями города и деревни. В сельской местности проживало 82–85 % всех французов, однако 75 % депутатов являлись горожанами. Иначе говоря, состав Генеральных штатов никоим образом не отражал реальную структуру французского общества. Это было собрание представителей городских элит страны. Однако именно ему предстояло принимать решения, обязательные для всех французов. Указанное обстоятельство таило в себе потенциальную опасность того, что политически активное меньшинство, представленное в органах власти, будет навязывать непредставленному в них большинству наиболее оптимальную для себя модель общественного переустройства.

Впрочем, внутри самих Генеральных штатов также имелось политически активное меньшинство. «Патриотическая партия» приняла в выборах самое деятельное участие. Комитет тридцати и аналогичные ассоциации в провинции энергично помогали своим единомышленникам, издавали памфлеты в их поддержку, разрабатывали образцы наказов, принимавшихся затем на собраниях избирателей. В результате практически все ведущие деятели антиправительственной оппозиции получили депутатские мандаты.

В самом начале работы Генеральных штатов большинство депутатов не помышляло о конфронтации с правительством и было настроено на конструктивное взаимодействие с ним, тем более что наказы избирателей не требовали от созванного органа слишком радикальных мер. Однако нерешенность вопроса о порядке голосования сразу же напомнила о себе, едва лишь речь зашла о том, как проверять полномочия депутатов. Представители третьего сословия потребовали, чтобы это происходило на общем заседании, что исключало деление на палаты по сословиям и предполагало индивидуальное голосование. Представители же привилегированных сословий, напротив, настаивали на проведении этой процедуры раздельно, по палатам, что было бы равносильно возвращению к традиционному порядку голосования по сословиям.

Ни одна из сторон не хотела уступать, и споры по сугубо техническому, казалось бы, вопросу – как именно проверять полномочия депутатов – растянулись более чем на месяц. Вот тут бы и сказать свое веское слово главе государства, чтобы немедленно, раз и навсегда разрешить спор, но Людовик XVI не умел ставить государственные интересы выше личных чувств, как делали по-настоящему великие монархи. Так, его теща, императрица Мария-Терезия, рожая будущую королеву Франции Марию-Антуанетту, продолжала работать с документами даже после начала схваток и прервалась лишь на полчаса, чтобы произвести дочь на свет. Людовик XVI был бесконечно далек от подобного самоотречения и не умел отвлекаться от семейных забот ради государственных проблем. После открытия Генеральных штатов он пустил все дела на самотек и занимался только своим старшим сыном, безнадежно больным и угасавшим буквально на глазах. Когда 4 июня ребенок умер, Людовик и вовсе впал в глубокую депрессию. Его не интересовал разгоравшийся в Генеральных штатах конфликт между сословиями, а тот между тем приобретал все большую остроту.

Среди депутатов третьего сословия тон задавали две региональные группы, которые, исходя из своего локального опыта, предложили два принципиально разных подхода к решению возникшей проблемы. Представители провинции Дофине, где все три сословия ранее сумели договориться в замке Визиль о восстановлении провинциальных штатов на новой основе, ратовали за поиск компромисса. Напротив, представители Бретани, где ранее борьба между дворянством и третьим сословием вылилась в вооруженное противоборство, предлагали наиболее решительный способ действий и в Генеральных штатах: они советовали объявить депутатов третьего сословия единственно легитимными представителями нации. Тем самым духовенство и дворянство вообще оказались бы отстранены от принятия решений.

Невмешательство короля и бескомпромиссная позиция привилегированных сословий привели к тому, что среди депутатов от третьего сословия возобладала точка зрения бретонцев. Большое значение имело и то, что радикально настроенные депутаты из Бретани были хорошо организованы. Прибыв в Версаль, они еще за неделю до начала работы Генеральных штатов создали Бретонский клуб, на заседаниях которого договаривались о своих дальнейших действиях и согласовывали их с теми депутатами, которые пользовались наибольшим влиянием среди представителей третьего сословия. В первые недели заседаний таковыми стали люди, уже проявившие себя в период Предреволюции: адвокаты из Гренобля Мунье и Барнав, аббат Сийес и, конечно же, граф Мирабо, который, благодаря своему мощному голосу и выдающемуся ораторскому дару, задавал тон дискуссиям.

Основную массу депутатов третьего сословия составляли люди, не чуждые идеям Просвещения, критически относившиеся к отдельным аспектам Старого порядка и выражавшие эмоциональную поддержку переменам, не вникая глубоко в суть политических проблем. Большинство из них охотно шло за теми лидерами, которые от имени «патриотической партии» определяли практическую повестку дня. Механизм манипулирования аморфной депутатской массой описал в своих мемуарах видный деятель Революции аббат Анри Жан-Батист Грегуар, рассказывая о заседании Бретонского клуба накануне одного из важных голосований: «“Каким образом, – спросил кто-то, – желание 12–15 лиц может определить поведение двенадцати сотен депутатов?” Ему ответили, что безличные обороты обладают магической силой. Мы скажем: “Вот что должен сделать двор, а среди патриотов уже условлено принять такие-то меры”… Условлено может предполагать и четыреста человек, и десять. Уловка удалась». Перед каждым из решающих заседаний лидеры третьего сословия проводили подобную «сверку часов», определяя цели, к которым необходимо вести пассивное большинство, абстрактно желавшее перемен.

10 июня депутаты третьего сословия заявили, что поскольку они представляют всю нацию, то готовы начать проверку полномочий самостоятельно. День спустя к ним присоединились трое священников, а потом и еще полтора десятка. Приходские кюре обычно являлись выходцами из третьего сословия, хорошо знали нужды рядовых прихожан и были достаточно восприимчивыми к оппозиционным настроениям.

17 июня палата третьего сословия провозгласила себя Национальным собранием, то есть представительным органом всей нации. Многим депутатам столь радикальное решение далось нелегко. Однако, как свидетельствует Мунье, в ходе заседания члены Бретонского клуба циркулировали по залу, оказывая давление на колеблющихся. Немаловажное значение имело и влияние зрителей. На заседания Генеральных штатов допускали всех желающих, и трибуны были заполнены публикой, настроенной, как правило, довольно радикально. К ней-то и апеллировало «патриотическое» меньшинство, побуждая оскорблять и запугивать сторонников компромисса с двумя первыми сословиями. Еще одной формой морального давления стало распространение накануне решающего голосования списков «плохих депутатов». Найдя себя в таком списке, человек не слишком решительный предпочитал присоединиться к большинству, доказывая, что он совсем даже не «плохой». Все эти способы манипуляции и устрашения, считает Мунье, собственно, и привели к тому, что число депутатов, выступавших вместе с ним против провозглашения себя Национальным собранием, таяло буквально на глазах: если 16 июня таковых насчитывалось две сотни, то на момент голосования – не более 90.

Решение объявить о создании Национального собрания принималось прежде всего из тактических соображений – чтобы оказать давление на депутатов первых двух сословий. Однако оно неожиданно для самих инициаторов этого шага вызвало гораздо более серьезные последствия, нежели изначально предполагалось. Провозглашение нации носителем верховного суверенитета подорвало правовые основы абсолютной монархии, где высшей властью – суверенитетом – мог обладать только король.

Появление Учредительного собрания

Первое время после провозглашения Национального собрания казалось, что третье сословие добилось именно той цели, ради которой и предпринимались столь решительные действия. Не желая противопоставлять себя нации в лице новообразованного Собрания, большинство депутатов от духовенства решили присоединиться к нему. Того же потребовали в своей палате и либерально настроенные дворяне, составлявшие примерно треть представителей второго сословия. Однако большинство дворян и верхушка духовенства не хотели уступать и обратились к королю с просьбой вмешаться и разрешить спор. Людовик XVI, подавленный смертью сына, вяло согласился. Однако те меры, на которые удалось его подвигнуть, не только не исправили ситуацию, но и невольно способствовали дальнейшей эскалации событий.

Для разрешения конфликта между сословиями было решено провести королевское заседание – то есть заседание с участием Людовика XVI. Как уже отмечалось, правовая традиция Старого порядка предполагала, что воля монарха, оглашенная в его присутствии, подлежит безоговорочному исполнению. Для подготовки к столь торжественному событию зал Собрания временно закрыли, но предупредить об этом представителей третьего сословия не сочли нужным. В результате те, придя утром 20 июня на «место работы», нашли двери запертыми. Не понимая сути происходящего, они сразу же подумали о худшем, увидев в этом первый шаг к разгону Собрания. Идея «аристократического заговора», возникшая еще в ходе избирательной кампании, продолжала витать в воздухе.

Пошел дождь. Промокшие и раздраженные «представители нации» побрели искать укрытие, достаточно просторное для того, чтобы вместить несколько сотен человек. Таковым стал расположенный неподалеку зал для игры в мяч. Там-то они и дали торжественную клятву на случай возможной попытки своего роспуска: ни за что не расходиться до тех пор, пока не установят правильную конституцию (устройство) государства, закрепленную соответствующим законом. Таким образом, накануне важнейшего для себя события власть неосторожными действиями не только вызвала у депутатов подозрения относительно своих намерений, но и невольно подтолкнула их к символическому акту, упрочившему узы корпоративной солидарности и решимость к сопротивлению.

23 июня состоялось королевское заседание. На нем Людовик XVI огласил программу реформ. Он высказался за ликвидацию налоговых привилегий первых двух сословий, чего министры короля упорно добивались еще со времен Машо д’Арнувиля, признал право Генеральных штатов на утверждение налогов и подтвердил свободу слова, которая де-факто уже была дарована в августе 1788 года. Одновременно монарх в ультимативном тоне велел депутатам заседать по сословиям и пригрозил им в случае неповиновения роспуском.

В момент открытия Генеральных штатов такую программу преобразований, скорее всего, встретили бы на ура, а установление королем традиционного порядка голосования едва ли столкнулось бы с серьезным сопротивлением тогда еще разрозненных и почти не знакомых друг с другом представителей третьего сословия. Однако теперь, когда последние за полтора месяца дебатов достаточно хорошо узнали друг друга, обрели лидеров и успели оценить эффективность поддержки со стороны трибун, одного лишь брошенного мимоходом королевского распоряжения было явно недостаточно для того, чтобы самопровозглашенное Национальное собрание безропотно ему подчинилось. Поэтому после ухода Людовика XVI депутаты третьего сословия просто проигнорировали его приказ.

Столкнувшись с актом открытого неповиновения, монарх был обязан предпринять какие-то решительные действия, дабы показать, что произнесенные им слова не пустой звук. Но Людовик XVI вновь погрузился в апатию и не ответил на брошенный ему вызов, тем самым по умолчанию приняв свое поражение. Власть, как вода, утекала у него сквозь пальцы. На другой день к третьему сословию присоединилось духовенство, затем – либеральные дворяне с герцогом Орлеанским во главе. И, наконец, Людовик XVI сам попросил оставшихся ему верными депутатов последовать за остальными. Вобрав в себя весь депутатский корпус Генеральных штатов, Национальное собрание 9 июля объявило себя Учредительным, то есть учреждающим конституцию.

Как видим, превращение традиционного института Генеральных штатов в Учредительное собрание носило сугубо ситуативный характер. Депутаты от третьего сословия руководствовались не каким-либо заранее продуманным планом и тем более не философской концепцией, а исключительно логикой текущей политической борьбы с представителями привилегированных сословий. Двигаясь шаг за шагом, они пытались нащупать для себя пределы возможного, пока, наконец, не обнаружили, что правительство пребывает в параличе, а потому можно безнаказанно присвоить себе его полномочия.

Бунт 14 июля

И все же, в отличие от монарха, его окружение так легко сдаваться не собиралось: оно предприняло новую попытку подтолкнуть короля к решительным действиям, чтобы переломить неуклонно ухудшавшуюся ситуацию. 11 июля под нажимом королевы и своих братьев Людовик XVI уволил Неккера как виновника всех проблем, возникших после созыва Генеральных штатов.

12 июля об отставке Неккера узнали в Париже. Обычно замена одного министра другим проходила достаточно рутинно. Подобная прерогатива безоговорочно принадлежала королю, и тот за время своего правления неоднократно пользовался ею. Однако на сей раз такой шаг был предпринят в слишком неблагоприятной ситуации, а потому повлек за собой тяжкие и непредвиденные последствия. В обществе Неккер пользовался – не слишком, правда, заслуженно, как мы знаем, – репутацией настоящего финансового гения, и отстранение его не понравилось держателям государственных ценных бумаг. Городские верхи испугались, что приближается банкротство монархии, и заволновались. Им было что терять.

У городских низов имелся собственный повод для недовольства. Зерно, собранное в предыдущем, и так весьма неблагоприятном, году, подходило к концу и цены на хлеб в преддверии нового урожая неуклонно росли. В те дни юный русский граф Павел Строганов писал отцу из Парижа: «Мы здесь имеем весьма дождливое время, что заставляет опасаться великого голода, который уже причинил во многих городах бунты. Теперь в Париже премножество войск собраны, чтобы от возмущения удерживать народ, который везде ужасно беден».

Впрочем, общественное мнение самого Парижа связывало появление войск в столице и ее окрестностях не столько с угрозой голодного бунта, сколько с возможным роспуском Национального собрания. По городу ходили самые фантастические слухи об аристократическом заговоре против «патриотов» и о намерении двора уморить столицу голодом.

Настоящей фабрикой слухов стал сад Пале-Рояль, примыкавший к одноименному дворцу герцога Орлеанского. Сюда, на частную территорию, вход полиции был воспрещен, и самозваные ораторы беспрепятственно могли здесь с утра до вечера разогревать публику зажигательными речами в нескольких кафе. Около полудня 12 июля один из них, тогда еще никому не известный журналист Камил Демулен, призвал народ вооружаться. Стихийные манифестации буржуа дефилировали по улицам с бюстами Неккера и герцога Орлеанского. Последний и был одним из вдохновителей той подстрекательской агитации, что велась в его саду с его же ведома и одобрения.

Ни король, ни новое правительство никак не реагировали на происходившее в столице, и военный комендант Иль-де-Франса и Парижа барон Безанваль на свой страх и риск приказал Королевскому полку немецкой кавалерии выдвинуться на площадь Людовика XV (ныне площадь Согласия). Выбор пал именно на иностранный полк, поскольку дисциплина во французской гвардии находилась к тому моменту на крайне низком уровне: попавшие под влияние антиправительственной агитации солдаты уже не раз отказывались повиноваться офицерам. Это очень возмущало находившегося тогда в Париже 18-летнего князя Дмитрия Голицына, который писал об одном из таких случаев своему гувернеру: «Солдаты разных полков отказались выступить, заявив, что они пошли в армию, чтобы сражаться против противника, а не против сограждан. Поэтому я думаю, что, окажись там случайно король, они с подобным прекраснодушием бросили бы его в опасности. Я уверяю вас, что они должны почитать себя счастливыми, что я не являюсь их полковником здесь, поскольку я истребил бы свой полк, если бы он не повиновался мне, и я сказал бы солдатам: вы пришли в армию, чтобы делать то, что вам прикажут, а не рассуждать. Я слишком разгорячился, но я говорю как военный и, возможно, как иностранец».

Однако отправка Безанвалем в центр Парижа немецкой кавалерии без четкой постановки задачи, а только в качестве демонстрации силы, оказалась далеко не лучшей идеей и лишь привела публику в раздражение, которое выплеснулось на ничем еще не успевших провиниться солдат. С террасы сада Тюильри их принялись оскорблять и забрасывать различными предметами. Командовавший полком принц Ламбеск, утратив терпение, приказал подчиненным разогнать толпу в Тюильри, нанося саблями удары плашмя. Приказ был выполнен, в результате чего несколько человек оказались помяты, в том числе почтенный старик, оказавшийся на пути коня самого Ламбеска. Молва, однако, тут же объявила, что принц лично зарубил саблей несчастного. К вечеру Безанвалю пришлось отозвать с площади Людовика XV немецкую кавалерию, которую к тому времени стали обстреливать еще и солдаты французской гвардии, покинувшие свои казармы.

Продемонстрированная властями беспомощность и преувеличенные слухи о якобы произошедшем в ходе инцидента в саду Тюильри кровопролитии подтолкнули бунтовщиков к более радикальным действиям. В ночь на 13 июля были сожжены таможенные заставы на въездах в Париж и разграблен монастырь Сен-Лазар. Анархия все больше охватывала столицу. Усиливались панические настроения: горожане боялись и введения в город войск, и бесчинства маргинальных элементов. Утром в Ратуше собрались выборщики (избиратели второй ступени) во главе с Жаком Флесселем, купеческим прево Парижа (аналог должности мэра). Они постановили учредить фактически новый муниципалитет – Постоянный комитет – и городскую милицию (ополчение), чтобы поддерживать порядок на улицах, а в случае необходимости – защитить парижан от королевской армии.

Милиция нуждалась в оружии, и вечером делегация Постоянного комитета посетила Дом инвалидов, попросив коменданта замка – а им был маркиз де Сомбрёй – выдать ружья и пушки. Старый служака, участвовавший еще мальчишкой в войне за Австрийское наследство, ответил именно так, как ответил бы на его месте любой кадровый офицер любой армии – отказал. Если военные начнут раздавать оружие всем желающим по первому требованию, ни армия, ни государство долго не просуществуют.

Однако правительство в течение всего этого дня и последующей ночи никак не обозначило своего отношения к происходившему в Париже. Размещенные на Марсовом поле войска так и не дождались из Версаля приказов ни от короля, ни от военного министра – 70-летнего герцога де Брольи – и чувствовали себя покинутыми. Фактически вся ответственность за принятие решений легла на плечи барона Безанваля, который менее всего был готов к такой ноше. Боевой офицер в далекой молодости, он давно уже превратился в утомленного жизнью куртизана, озабоченного лишь поиском благоволения монаршей четы. К тому же, находясь последнее время в немилости у королевы, он избегал каких-либо резких действий, способных осложнить его положение при дворе. Между тем сложившаяся в Париже ситуация требовала от него таких же решительных шагов, которые в схожих обстоятельствах шесть лет спустя предпримет генерал Бонапарт, расстреляв повстанцев картечью. Но Безанваль не был Бонапартом. Утром 14 июля, когда толпы парижан, требуя оружия, окружили Дом инвалидов, он не только не пришел на помощь его гарнизону, но и увел свои войска из Парижа, бросив на произвол судьбы солдат, охранявших расположенные в городе военные объекты. Не получив поддержки, гарнизон Дома инвалидов не стал сопротивляться и позволил осаждавшим захватить 40 тысяч ружей и 20 пушек. Однако пороха не хватало, и повстанцы отправились за ним в Бастилию.

Построенная в XIV веке, крепость Бастилия составляла когда-то важную часть укреплений Парижа, а затем использовалась как политическая тюрьма. Но к 1789 году она лишилась обеих этих функций. Пятью годами ранее правительство даже приняло решение о ее сносе, но в казне не нашлось на это денег. Теперь там находился небольшой гарнизон из 82 ветеранов и 32 швейцарских гвардейцев, охранявших военные склады и 7 узников, осужденных по уголовным статьям. Во главе гарнизона стоял маркиз Делонэ. Человек сугубо мирный, он всю жизнь занимал лишь административные посты и не имел боевого опыта. Тем не менее, выбирая между капитуляцией и долгом, он выбрал второе. Любезно приняв делегацию из Ратуши, Делонэ отказался отдать порох, обещав, однако, не стрелять в вооруженную толпу, окружившую Бастилию. Действительно, если бы пушки крепости открыли огонь, они бы напрочь смели не только нестройные ряды мятежников, но и добрую половину Сент-Антуанского предместья.

Последующие делегации Постоянного комитета получили столь же вежливый, но твердый отказ. Долгие переговоры истощили терпение осаждавших. Наиболее предприимчивые из них разбили цепи, удерживавшие подъемный мост, он опустился, и толпа по нему хлынула во внешний двор крепости. Солдаты гарнизона отреагировали именно так, как уставы всех армий мира предписывают реагировать в случае несанкционированного проникновения на охраняемый объект: сделали предупреждение и открыли огонь. Около ста человек погибли, несколько десятков получили ранения.

Начался так называемый штурм Бастилии, выражавшийся в беспорядочном обстреле ее каменных стен из ружей. Только с прибытием солдат французской гвардии и пяти пушек из Дома инвалидов действия повстанцев приобрели более или менее организованный характер.

Штурм Бастилии в общей сложности длился около шести часов. Все это время комендант тщетно ждал от правительства подкреплений или хотя бы приказа о том, что делать дальше: сдаться или оказать полноценное сопротивление. Избегая большего кровопролития, Делонэ так и не применил артиллерию. Наконец, в 17 часов он согласился сложить оружие в обмен на обещание осаждавших сохранить жизнь защитникам Бастилии. Однако, как только толпа ворвалась в крепость, шестерых ветеранов линчевали на месте. Коменданта повели было в Ратушу, но, так и не доведя туда, зарезали по пути. Голову его надели на пику и стали носить по городу. На другой пике подняли голову купеческого прево Флесселя, которого убили, обнаружив у Делонэ его записку с просьбой продержаться до вечера в надежде на подход подкреплений.

В самом по себе взятии Бастилии не было ничего экстраординарного. Парижане и раньше, восстав против властей – во времена Католической лиги 1589 года и Фронды 1649 года, захватывали Бастилию, когда она действительно была укрепленным замком и политической тюрьмой. Беспрецедентной оказалась реакция властей на то, что произошло 14 июля 1789 года. Людовик XVI не только отозвал войска из окрестностей столицы и вернул Неккера в правительство, но и три дня спустя посетил парижскую Ратушу. Считается, что именно там он принял от членов Постоянного комитета красно-голубую кокарду – символ восставшего Парижа, добавив к ней белый цвет Бурбонов, – так появилось трехцветное знамя Французской революции. Этим, казалось бы, примирительным жестом король фактически санкционировал убийство людей, единственная вина которых состояла в исполнении своего государственного и воинского долга. Отныне никто из государственных служащих не мог быть уверен в своей безопасности. Продемонстрировав полную неспособность сохранить общественный порядок, монархия вступила в период неуклонно ускорявшегося распада.