Служили два товарища. Сказания, размышления, наблюдения

© Афанасий Кускенов, 2024

ISBN 978-5-0053-3184-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Начало всех начал

Родом я из деревни. Родился в апреле далекого 1961 года, когда наша страна Советов с гордостью рапортовала всему миру, что мы первыми запустили в космическое пространство нашего Гагарина.

Были в Советском прошлом не только Юрий Алексеевич, но, и коллективизация, и индустриализация, и Великая Победа. Кстати, эта заметка совпала по времени на канун 75 годовщины нашей Победы.

Были в моем детстве, отрочестве и юности все этапы прохождения ступеней будущего строителя коммунистического общества. Это октябренок, пионер, с обязательной сопричастностью к тимуровскому движению; дальше комсомол, как полагается.

Только не успел вступить в ряды компартии. Все думал, что недостоин, а тут и сама партия приказала долго жить.

Но, когда многие их бывших коммунистов стали массово покидать ряды, некогда родной партии, вдруг захотелось подставить ей, в трудную годину, свое плечо, но было уже поздно. Наступил август 1991 года с ГКЧП.

Было время, когда на все наше советское прошлое выливались ушаты грязи. Я с этим не согласен. Наше поколение росло в твердой уверенности, что мы живем в самой лучшей, самой справедливой стране.

И мы в это верили. Другой жизни мы не знали и все, что происходило в нашем детстве это самые лучшие и светлые воспоминания.

Не было тогда компьютеров и прочих гаджетов.

Трудно поверить – телевизоры появились тогда, когда нам было больше 10-ти лет, т.е. в самом раннем детстве мы не знали про это чудо человеческой мысли.

Примерно в то же самое время только-только начали появляться в домах холодильники. Сначала в семьях более зажиточных людей, а массовость они приобрели в середине 70-х годов.

Сейчас это кажется дикостью, но из песни, как говорится, слов не выкинешь. Пишу эти строки и сам не верю. Неужели мы росли без привычных атрибутов современных детей?

Но по сравнению с нынешними детьми у нас был несравнимо ощутимый плюс: нас невозможно было загнать домой. У нас было великое множество всевозможных игр.

Детство

Когда в разговорах ли, в воспоминаниях ли, я называю поколение 50-х, 60-х годов – послевоенными детьми, многие удивляются, делают непонимающие лица, а некоторые смеются.

Мои ровесники, поколение 60-х, поймут меня. К моменту нашего рождения после войны прошло всего, каких-то 15 лет. А с того времени, как мы отслужили в рядах вооруженных сил СА, прошло 40 лет.

И все мои сверстники, я уверен, помнят годы службы так, как будто это было вчера. А ведь столько воды утекло с тех пор, ажно 40 лет…

Конечно же, мы послевоенные дети, ведь минуло-то после войны всего каких-то 10 – 15 лет, когда мы появились на свет. А это ничто, если мы по сию пору, явственно и зримо, помним события, памятные нам из армейской жизни.

Так вот, говоря о детях послевоенного лихолетья, хочется отметить, что все мы росли в одинаковых условиях. Не было среди нас тех, которые кичились бы богатством родителей, или же знатностью рода своего.

Вспоминая пору детства и окидывая взглядом те, милые сердцу годы, видишь те отличительные черты, которые были присущи, именно, нашему поколению.

Неспроста ведь у нас в деревне, в каждой семье, преимущественно, рождались одни мальчишки. Деревня была, как бы, поделена на определенные зоны влияния.

Бывало, прежде чем выйти из своей комфортной зоны проживания, не единожды подумаешь, как на это посмотрят «тамошние» ребята.

Не ровен час, можешь и на грубость нарваться за нарушение негласного паритета. А ребята тогда были физически сильными и крепкими.

Все, как на подбор худощавые, жилистые и пружинистые, «аки тот кошак, что на завалинке брюхо греет». Редко можно было встретить пухлого и малоподвижного мальчишку.

Все отличались отменным здоровьем. Если, кто-нибудь из нас, с целью симуляции, говорил о том, что у него, якобы, болит сердце… почки, печень, не важно, что – старики искренне удивлялись тому обстоятельству.

Недоумевали, откуда же у этого несчастного ребенка могут взяться сердце (почки, печень…). Нельзя было всуе упоминать о своем здоровье.

Во всех семьях содержали домашний скот, преимущественно, крупно рогатый. Тогдашним ребятам не нужно было напоминать, кому и что нужно делать по хозяйству.

Всякий знал свои обязанности и прежде, чем сесть за домашнее задание, должен был успеть сделать все по хозяйству.

Хорошо это, или плохо, но по обычаям того времени хозяйство стояло на первом месте. Сначала работы на поскотном дворе, а уж потом занимайся, чем угодно – можешь и к урокам сесть готовиться.

А уж, какой читающей страной мы были, об этом не сказал, в свое время, разве, что ленивый. Действительно, дети читали тогда запоем.

Ходили в библиотеку, делились с друзьями впечатлениями о прочитанной книге. А потом, с пеной у рта и размахиванием рук, рассказывали друг другу все, что вычитали у того, или иного автора.

А тот, кто по каким-то причинам не успел еще прочесть об услышанном произведении из уст своего приятеля, задавался целью – во что бы то ни стало восполнить сей пробел.

Еще одной особенностью, детей послевоенного поколения нашей деревни, была искренняя предрасположенность к анекдотам.

Говоря о том, что больше трех не собираться, люди имели в виду нечто такое, с чем связаны беспорядки и прочие асоциальные явления.

В нашем случае, если собралось три человека и больше – это анекдоты. Каждый из нас знал бесчисленное количество анекдотов и умел их красочно преподнести.

Василий Иваныч, Анка с Петькой, да дорогой Леонид Ильич – это постоянные спутники наших анекдотов. А вот про чукчу, почему-то меньше всего было смешных историй, видать, он еще не дорос до анекдотов.

Но время его неумолимо приближалось, вот-вот страна должна была узнать чукчино:

– Однако, зачем ты амбу стрелял? Теперь тащи его на себе до яранги.

Это он, чукча, пошел вместе с русским геологом на медведя. Когда он увидел хозяина тайги, то развернулся и побежал в сторону дома.

Геолог по инерции побежал за ним. Но вскоре он очухался и спрашивает себя:

– А чо это я бегаю от мишки, у меня же ружье, заряженное жаканом, есть.

Развернулся и долбанул по мишке усиленным зарядом.

Штирлиц появился чуть позже, но и он уже ломился в дверь. Пришел он на явочную квартиру. Постучался в дверь – никто ему не открыл.

Постучался еще раз – молчок. Постучался в третий раз – никто к дверям не подошел. Тогда Штирлиц начал биться головой об дверь – за дверью тишина. Штирлиц понял: – Дома никого нет!

В 70-е годы был очень популярен хоккей с шайбой. В какое бы позднее время его не транслировали, все население мужеского полу от мала до велика, в буквальном смысле, прилипало к экранам телевизоров.

Это была самая благодарная публика и преданные, до мозга костей, болельщики сборной команды Советского Союза. Знали всех игроков в лицо не только сборной страны, но и клубных команд.

Спроси в то время любого сопливого мальчишку о том, под каким номером играет, скажем, Александр Мальцев – он, не напрягаясь, ответит: «10».

А уж как, любители хоккея, боготворили Николая Николаевича Озерова! Все его крылатые выражения тут же, не успев сойти с экранов телевизоров, уходили в народ.

– Д-а-а-а, такой хоккей нам не нужен! – мог процитировать последний фанат великого комментатора.

Мы были не только пассивными болельщиками хоккея, но и самыми азартными участниками ледовых сражений. Играли все, играли до самозабвения.

Не было никакой амуниции, не было хоккейных площадок, не было даже элементарных шайб, не говоря уже о клюшках. Шайбу нам заменяла замерзшая коровья говешка, а за клюшками ходили в лес.

Нарубишь подходящую по форме березу, счешешь ее со всех сторон, просушишь на печке и на завтра ты – прямо Александр Якушев на льду.

Не было у нас понятия о том, что настоящие коньки крепятся заклепками к высоким ботинкам. Мы же крепили их сыромятными ремнями на валенки.

Закрепишь, бывало, их с любовью и нежностью к валенкам, подморозишь в проруби, для верности, и сам Валерий Харламов по скорости в подметки тебе не годится.

Наигравшись вдосталь, вихрем подлетишь к кромке проруби – бац, голым животом на лед; нахлебаешься вместе с коровами воды из проруби и чувствуешь себя самым именитым хоккеистом на планете Земля.

Сколько же талантов было зарыто в землю, скольких же Макаровых и Крутовых не досчиталась наша сборная команда по хоккею с шайбой – обрати свой взор тогдашние руководители партии и правительства на провинцию, на дворовые команды.

Не одним хоккеем жили мы, были и другие игры. Зимой – бег на лыжах, прыжки с трамплина, горнолыжный вид спорта. Строили снежные крепости, да что там крепости, целые городки получались на деле.

Разделившись на две неприятельские крепости, исступленно забрасывали, собственноручные изваяния снежного зодчества, комьями мерзлого снега.

Были и свои рекордсмены в этом, незамысловатом на первый взгляд, виде спорта. Нужно было обладать резким и хлестким броском.

Многие мои сверстники метали с такой силой, что почти всегда на глаза наворачивались слезы, в случае попадания их снаряда в цель.

Строили подснежные переходы в стан неприятеля, для того, чтобы добыть живого «языка». Сказать, о том что «язык» когда-нибудь доставлялся к месту назначения – не могу, но многочисленные ходы сооружались почти всегда.

Может быть, это был неосознанный детский поступок, преследующий цель, довести начатое дело до логического завершения. Снежный городок с подземными сообщениями – это круто!

С наступлением первой оттепели начинались «банки». Это игра наподобие современных городков и хотя городки существовали и раньше, но мы, деревенские сорванцы, понятия не имели о существовании такой интеллигентной игры.

Собирали по деревне жестяные банки, благо их в то время было не счесть, ставили их друг на друга и колотили по ним с определенного расстояния.

Вместо культурного метательного инструмента – березовый дрын, вместо «аглицкого» газона – грязь по колено и сопли в три ручья от холода.

После банок начинались «казаки-разбойники», игры в войнушку с командами «русских» и «немцев», и батальные сражения на пиках и саблях. Случались иногда, при такой травмоопасной игре, ранения легкой и средней степеней тяжести.

А в самую лютую жару, укрывшись в тень, где-нибудь на задворках, подальше от людских глаз, играли в ножички. Игра, на первый взгляд, опасная, но никто не запрещал нам показывать друг другу отточенное мастерство с использованием холодного оружия.

Чиркали ножички и со лба, и с зуба, и с локтей, словом, со всех частей тела. Как и во всяком деле, здесь находились свои безусловные лидеры, которые умели в этом «невинном» занятии достичь непомерных высот.

Они умели «чиркать» ножички из любого положения. Не помню случая, когда бы кто-нибудь получил увечье. А в школе, абсолютно все ученики играли в настольный теннис.

Мы понятия не имели, что существует на свете, кроме настольного тенниса, другой вид этого единоборства – большой теннис. Но играли ребята классно, брали мяч из любого положения.

Перемена между уроками в школе составляла 5 минут, от силы 10. Никаких больших перемен, в помине не было, потому, как не было школьной столовой.

Начинали «резаться» с утра, еще до начала уроков. Продолжали играть до тех пор, пока не появится, в проеме двери школьного коридора, учительница одного из противоборствующих сторон.

Если счет не был завершен, то продолжали играть, пока один из игроков «легким движением руки»…

После этого, в неимоверном броске, на лету ловился теннисный мяч, и он, опаздывающий на урок ученик 5-го класса, (четвертого, или восьмого, не имеет значения) уже после учительницы, переступившей порог класса, успевал сесть за парту и поставить на лицо умное выражение.

Во Франции есть вековая традиция. Когда до наступления Рождества остаются считанные минуты, неожиданно гаснет свет.

За это время каждый уважающий себя «мусье» должен был успеть исследовать все потаенные уголочки тела рядом сидящей мадам.

В Советском Союзе ничего подобного не было. Но наши работники по линии торговли, или дипломатии, находящиеся по долгу службы в «ихней Хранции», обязаны были присутствовать на празднествах по случаю Рождества.

Когда подавали электричество, француженки изящно продолжали вести светскую беседу. На покрасневших и разгневанных лицах наших дам читалось:

– Не дам – с!!!

Подобно француженкам наши ребята умели мгновенно перевоплотиться из азартных игроков, в думающих и, понимающих существо предмета, прилежных учеников.

Юность

Никто из ребят нашего поколения никогда не маялся от безделья… Каждый находил себе интересное занятие, сообразно своим наклонностям.

Чтобы застать кого-нибудь дома, в разгар светового дня, – да ни в жись! Домой заходили только, когда поесть приходило время, да и поспать, когда приспичит.

Насчет «поспать», это всякий старался устроить себе временное прибежище, где-то рядом, но чуть поодаль от родителей.

А что? Удобно, пришли поздно, всегда можно сказать, что легли спать, как только солнце село. И свидетели всегда рядом.

Таким местом могли стать амбар, избушка, чердак, балаган: все, что угодно – лишь бы не стены родного дома. Родители никогда особо этому не противились.

В нашей семье таким местом служила избушка. Зимой в ней квартировали супоросные свиноматки. С наступлением первых признаков оттепели мы, под руководством матери— мыли, скребли, скоблили с речным песочком полы и стены, а затем с упоением белили наши хоромы.

Никогда мытье и побелка не приносили такого ошеломляющего вдохновения. А тут особый случай – вплоть до наступления осенних заморозков у нас будет отдельная крыша над головой.

Фрунзик Мкртчян в одном небезызвестном фильме сказал:

– В этом гостинице я – хозяин!

Имея в виду кабину своего КРАЗа; такими же хозяевами и мы себя чувствовали в своем бунгало. Опять же, возвращаясь к нашему поколению, надобно отметить фактор нашей ранней самостоятельности.

Действительно, мы взрослели, немного опережая свой биологический возраст. Всегда и во всех делах старались обходиться без помощи взрослых.

Жизнь в деревне кипела. В дни великих празднеств, вся молодежь съезжалась в родные пенаты. В такие дни в сельском клубе яблоку негде было упасть.

В летнее время, казалось, жизнь не замолкала ни днем, ни ночью. А ночью, быть может, начиналось все интересное в жизни каждого из нас.

Собирались все большими компаниями, ходили в лес, жгли костры, делали «вечерки». Для того, чтобы эти вечера проходили на должном уровне, каждый должен был извернуться и явиться «во всеоружии».

Крепкие напитки, в силу разных причин, не приветствовались, а вот дешевые вина и тарасун – продукт самый востребованный.

Насчет вина – тут все понятно, скинулись и отоварились в сельпо. А вот тарасун – это особь статья. (Тарасун это бурятский алкогольный напиток, сделанный из молока. Крепость доходила до крепости вина).

Нас школьников, на летние каникулы, отправляли на подмогу старшим товарищам «сакманить». Было нам в то пору от силы по 12, 13 годков.

И вот мы, преисполненные шелухой социалистического соревнования, мальцы, изо всех своих сил старались соответствовать «оказанному нам, партией и правительством, высокому доверию».

В первое свое единоборство с блеющей отарой очумевших овец и ягнят, я попал под патронаж взрослого, убеленного сединой, героя минувшей войны.

Каким бы муторным и тошнотворным не казалось это занятие, но на следующий год я вновь, на летних каникулах, поступил на службу.

На сей раз не «сакманом», а полноправным пастухом и не пешим, как год назад, а верхом на лошади.

К лошадям у нас было особое отношение. Лошадей мы тогда любили все, и всяк из нас знал в них толк с самого детства. Наши кони были одними из лучших во всем округе.

На Сур-Харбан ходили только ради того, чтобы посмотреть на конные скачки. Бессменным лидером соревнований, на протяжении ряда лет, был наш гнедой рысак по кличке «Рысак».

В обычной жизни, нельзя было представить лошади ленивее и тупее нашего всеобщего любимца.

Но с приближением конных состязаний, а он это чувствовал загодя, он весь преображался, делался резвым и беспокойным; подтягивал отвислый живот, вытягивался в струнку, дугой выгибал шею.

Глаза у него загорались бешеным огнем, и из вчерашней одры он превращался, в парящего над Землей, пегаса. За свою долгую жизнь, он принес нашему отделению совхоза бесчисленное количество наград.

Был в нашем отделении хороший табун лошадей. Обучать необъезженных жеребцов и кобылиц считалось верхом конного мастерства.

В каждом поколении были свои искусители этого рискованного и опасного занятия. Одни мастера, повзрослев, сменялись другими.

На смену уходящему поколению приходило молодое пополнение 12 – 13 летних мальцов, которые без видимого страха, смело садились на молодого, извивающегося всем корпусом, скакуна.

До того, как оседлать коня, прежде нужно было, ловким движением рук закинуть аркан ему на шею. И в этом деле мои друзья слыли непревзойденными мастерами, виртуозно владея технологией торможения, скачущего в бешенном ритме, необъезженного дичка.

Период объездки мог растянуться на месяц, иногда, на два. И все это время конь принадлежал тому, кто взялся его обучать. Не было для ребятишек большего счастья, чем быть хозяином, хоть и временным, быстроногого красавца.

А человек, единожды познавший норов горячего скакуна, вряд ли в последующем пересядет на старую клячу. Это все равно, что с мерседеса пересесть на наши «Жигули».

Он будет вновь и вновь повторять свои действия по кругу: обучил – передал конюху; выловил из табуна свежую лошадку, опять обучил – передал конюху.

Да-а-а, лошадей мы любили. «Любили» до такой степени, что не давали им отдыха даже в ночное время. Была в то пору всеобщая лихорадка, устраивать конные скачки в ночное время.

Как правило, на одного коня садились попарно. Хорошо, если напарник уверенно мог держаться на лошади. А если нет – беда, впереди сидящий всадник вмиг оказывался на шее у лошади. А скакать на спине лошади, или на ее шее – это две большие разницы.

Так, что к потенциальному напарнику предъявлялись повышенные требования. А лошади у нас были действительно хорошие, поднявшись на высокую гору, разделявшую два населенных пункта, мы пускали их вскачь до соседней деревни.

Отметившись в деревне, покружив по пустынным улицам мы, с чувством исполненного долга, пускали разгоряченных коней, во весь опор, домой.

Летели с диким гиканьем, не разбирая дороги, не видя перед собой, не слыша рядом с собой – всецело полагаясь на верного друга – коня.

Лошадей мы в детстве любили. Любили истово. Знали о них все, знали каждого коня «в лицо». К счастью, их в пору нашего детства было не счесть. Был большой табун рабочих, тягловых лошадей. Был косяк молодняка.

Лошадь в хозяйстве – первый помощник. Зимой нужно было ежедневно возить питьевую воду из проруби, которая, в большей степени, шла на технические цели, например, на приготовление корма свиньям.

Скота на подворье было много. Если взрослую скотину на водопой водили, то телят поили из дома. Опять же большой расход свежей воды. А где её взять? Понятное дело – надо запрягать коня и везти домой живительную влагу.

Навоза за сутки накапливалось немало, и его нужно было каждый день вывозить с поскотного двора. В общем, без лошади нельзя было и шагу ступить.

Вот и привязывались мы к ней с самого детства. А летом мы всегда наряжались пастушить, опять же на лошади. Все хорошие кони уже находились в ведении бывалых и опытных работников, а чтобы сесть верхом на какую-нибудь дохлую клячу – Боже упаси!

Так как никакой нормальный мужик не уступит малолеткам резвого коня, то нам приходилось проявлять некую изобретательность, с тем, чтобы быть на уровне, хотя бы самых скромных стандартов.

Вот и приноровились мы обучать «правилам приличного тона» диких лошадей из общественного табуна.

Для того, чтобы выловить, приглянувшуюся особь, и начать процесс объездки нужно было сначала пригнать табун из пастбища в загон.

А, чтобы получить допуск к табуну нам, пацанам, надо было уметь договариваться с конюхом.

Когда нам, компании самых боевых ребят, впервые пришлось оседлать необъезженную кобылицу – трехлетку, всем было по 12 – 13 лет.

Сначала мой закадычный дружок запрыгнул на нее ради интереса. А потом, когда выдержал первые выкрутасы дико извивающейся лошади, то очень удивился тому, что, вопреки всем мыслимым и немыслимым канонам, ему удалось, каким-то образом удержаться на ней.

А дальше все пошло, как по накатанной. Первый положительный опыт, плюс отсутствие страха, в силу младенческого возраста, сделали свое дело. Мы поставили весь процесс «одомашнивания диких животных» на поток.

Так началась новая веха в жизни деревенских мальчишек, моих сверстников. Так мы перешли на более высокую ступень развития наших интересов и забыли, на определенный момент, обо всем другом на свете. Мы всецело были поглощены новым, неизведанным доселе, делом.

После того, как косяк оказывался в замкнутом пространстве, мы начинали вылавливать из этой массы, приглянувшегося нам, двух-трех, или четырехлетнего дичка.

При этом табун волновался, вел себя очень настороженно, а временами и враждебно. Из-за этого весь косяк начинал наворачивать круги по загону в бешеном темпе.

Вся эта масса, помноженная на скорость, являла перед нами первозданную красоту единения человека с дикими животными. И в этой круговерти, один из нас должен был накинуть аркан на шею избранной нами особи конского племени.

Как правило, аркан мы доверяли самому ловкому и умелому, который мог бы его набросить одним, всего лишь одним неуловимым движением.

Не зря лошадей причисляют к одним из самых умных животных. Если с первого раза не удавалось накинуть ей на шею удавку, то остальные попытки, как правило, заканчивались впустую.

Лошадь, представляющая наш интерес, быстро смекала, что от нее хотят. По этой причине она не поднимала голову выше своих собратьев, а наоборот пригибала ее так, что закинуть на шею удавку становилось очень сложно, порою, даже невозможно.

После того, как узел аркана все-таки обхватывал шею молодого дичка, мы всей ватагой набрасывались на туго натянутую веревку в руках нашего товарища, и останавливали поступь дикого мустанга. Затем накоротко наматывали веревку на крепкий столб и накидывали узду.

Узда надета, веревка-удавка, пропущенная через кольцо удилов, приспособлена на шее коня – значит теперь можно приступать к следующему акту объездки.

А дальше нам предстояло выгнать его на свежевспаханное поле и гонять по кругу до седьмого пота. Тем самым мы заставляли бегать лошадь до поры, пока она, измученная и вспененная в мыло, не укрощала свою прыть.

Только убедившись в том, что она готова принять наши правила игры, один из наших смельчаков, не без помощи своих друзей, молниеносно запрыгивал ей на спину.

Дальше происходил концерт для зрителей в исполнении немого дуэта – взбешенной лошади и юного всадника.

Один из участников этого шоу, ощутив на своей спине чужеродное тело, начинал выделывать всевозможные кренделя: то скачет в бешеном темпе, то останавливается как вкопанный; встает на «дыбки», вскидывает задом, извиваясь, ничуть не хуже змеи, вокруг своей оси.

Несясь по заданному кругу, ошарашенная и вконец одурманенная лошадь, могла нежданно-негаданно прыгнуть в сторону, а затем, опираясь на передние ноги, сделать серию выпадов задних ног. В общем, она пытается сделать все для того, чтобы скинуть с себя ненавистного седока.

Так мы начинали новое, захватывающее дух, неизведанное дело. Были ошибки, были просчеты, были перегибы, но не было боязни – физического страха, и ощущения того, что мы занимаемся пустым делом.

За год с небольшим, мы настолько поднаторели в этом искусстве, что взрослые мужики стали уважительно обращаться к нам по имени и подавать при встрече руку. Это был наш час, ставший апогеем наших добрых и полезных для селян деяний.

Когда мы обуздали Смуглянку, очередную жертву, то по обыкновению начали ее подвергать нашим испытаниям, по известному сценарию. Около нас все крутился Юлька Дармаев. Хотя он и был моложе нас всего на два года, но мы его не считали ровней.

Мы, ребята бывалые, уже не суетились, все делали по-мужицки, не торопясь и основательно. Наш опыт к тому времени исчислялся десятком обученных и объезженных молодых жеребчиков и кобылиц.

Когда, по нашим правилам, пришла пора запрыгивать на спину Смуглянке, мы не торопились, а всё переговаривались между собой, пытаясь предугадать, как на этот раз поведет себя этот «дичок».

Мы не торопились, потому как знали, что и не «таким мы укорачивали норов». Заставить трепещущую, подрагивающую всем телом трехлетнюю кобылицу, исполнять нашу волю – это лишь дело времени.

Поэтому, приблизившись на безопасное расстояние, мой друг Аркашка совершенно не испытывал страха, вёл себя спокойно, ничуть не испугавшись, налитых кровью глаз и пены, исходящей из храпящего зева.

Он пытался лишь коснуться рукой ее морды, нечёсаной гривы с тем, чтобы погладить, успокоить нервно поводящую ноздрями и вздрагивающую лошадь, а затем, усыпив бдительность, в мгновение ока оказаться на ее спине. В это время, Юлька все мешался под ногами и, улучив момент, изрек:

– Ну, давай, Арканя, рискай!

Никто, естественно, поначалу не понял, что такого мудрого сказал Юлька – не до него. Ведь как бы мы не петушились друг перед дружкой, но каждый необъезженный конь вел себя непредсказуемо. Мы это знали и держали ухо востро.

Все обошлось и на этот раз. Молодой ездок на коне, а смирившийся конь под ним и в полной его власти! Лишь спустя определенное время, когда несколько поутих накал страстей, мы вспомнили про Юльку.

Хохот стоял невообразимый. Смеялись все, отчасти после перенесенного напряжения, отчасти после хорошо выполненной работы, которая, как известно, приносит душевное умиротворение.

– «Рискай» ты наш «рискай» – так каждый из нас хлопал Юльку по плечу и смеялся тем самым незлобивым и беззаботным смехом, коим я хотел бы посмеяться и поныне.