Перед вами действительно описание приснившегося мне в августе 2019 года. Видение было настолько развёрнутым и ярким, что по пробуждении я немедленно записал его основные вехи. А вот работа по воплощению сна протекала очень долго, потому что мне было крайне неприятна и даже отталкивающа большая часть его содержания. Но бросить эту мерзость почему-то было жалко…

Зачем писать мерзость? – Дело не в ней самой, а в выводе, в преодолении её, в надежде на чистое, божественное прекрасное и обретении его.

Сон отражает в преломлённом виде происшедшее со мной на самом деле, страхи по поводу того, что предстоит совершить в будущем и происходящее в настоящее время. Это и совершающаяся как в России, так и в Бразилии пенсионная реформа. Это и необходимость продать квартиру в обществе, кишащем людьми, лишёнными какой бы то ни было нравственности. Это и отклик на множественные оскорбления и ограбления, которым я подвергался на Родине, в частности, краже квартиры. Это и кощунственно-лживый и даже оскорбительный лично для меня религиозный обычай. Это и кровоточащая рана от разрушения жизни моей и жизни моей семьи и от непрекращающегося звериного глумления над этой жизнью, над моею Родиной в Интернете, о чём я читаю. Прошу прощения у зверей – звери, как представляется, куда чище и благородней людей…

Предполагаю, в основном читателю моя писанина не близка. Но я пишу не для замороченных бытием и нуждающихся в развлечении людей, а оставляю таким образом потомкам мой жизненный и духовный опыт. Мне наивно представляется, что когда-то кому-то он может понадобиться. А нет – так нет, мне это не важно: мой взор устремлён в святую бесконечность, я уже не с вами, а за некоей духовной гранью.

Действующие лица не выдуманы, но так или иначе изменены в сравнении с образами, с которых они списаны, как оно и случается во снах. Но есть исключения. Так, почти полностью сочинён образ директора кладбища. Хотя то, что он говорит, имеет в мире место на самом деле. Не вполне близок к действительному и образ ангела, хотя встретить ангела мне посчастливилось в жизни, даже двух: в России и в Бразилии. Но у меня с настоящими ангелами исключительно духовное общение. Они – и живущие на самом деле люди, и пребывающие только в духе. Во многом сочинён образ главного действующего лица. Придумано событие, послужившее причиной его духовного преображения…

Во множестве разными людьми описаны именно такие преображения – происшедшие в общении с духовным наставником. Но у меня по жизни было иначе. Я претерпел множество посвящений, и почти все – без человеческой помощи. К большому сожалению, большую часть из них я не описал – только некоторые, самые серьёзные. Но суть посвящений, их итог похож на тот, что показан в книге…

Вообще духовное преображение – явление слишком сложное, непонятное и крайне далёкое обычному человеку. Его описание требует чрезвычайного мастерства, которым, боюсь, не обладаю. Помилосердствуйте и простите меня. Пытаться, однако, говорить о возвышенном, думаю, нужно, хотя и не вслух, а на том или ином носителе: вслух – нелепо и неблагословенно.

И в заключение скажу, что действие происходит ни в какой стране. Я нигде не обозначаю её имя, как и имя народа, не давая никому поводов для отрицательных переживаний и упрёков: всё написанное не имеет никакого отношения лично к вашей жизни – только изложение сонных видений. Где-то что-то узнали – это плод вашего воображения.

Вышеслав Филевский, 19 апреля 2020 года, в день чудесного воскресения Иисуса-из-Назарета (по православному календарю).

«Гей, славяне»

Я переехал жить в Южную Америку, в глушь. На родине квартира сдавалась много лет. Я жил на эти деньги. Так поступают многие эмигранты, вы знаете. А теперь полетел продать её, потому что мы с женой захотели несколько улучшить наши скромные жилищные условия на старости лет…

Южная Америка небогатая. Но приличное жильё там стоит дорого даже в провинции. По скудости средств приходится жить неприлично, и оно может набить оскомину, не правда ли?

Спросите, зачем же я переехал из приличного места в неприличное? – Ответить не просто. Потому что приличность состоит не только в качестве сооружений… Однако не буду говорить об этом яснее, чтобы никого не обидеть уже в первых строках моего рассказа…

Прямых самолётов от нас на мою Родину по счастью нет. С обеих сторон друг дружкой особо не любопытствуют… Молодцы! Правильно, нéчего – оно суетно.

После пересадки в Париже в соседнем кресле оказался словенец – я по паспорту разобрал. И он увидел на моём билете славянское имя. Обрадовавшись нашей общности, перекинулись несколькими словами, а улыбками менялись и того чаще. Воистину не выразишь и кучей слов того, что становится понятным после пары взглядов…

Словения НАТО? – Так оно для начальства НАТО… Дело начальства стравливать братьев, а дело настоящих братьев делать вид, что подчиняются, но с фигою в кармане… Да!.. И вообще, как часто начальник оказывается лишь названным отцом, издевающимся над пасынками… Ну да вы знакомы с этим не понаслышке.

В столице моей родины на паспортный контроль отправились вместе. Словенец прошёл его обыкновенно, но получил какую-то карточку. А на меня полицейский посмотрел напряжённо и не дал ничего. Вспыхнуло любопытство. Догнал словенца.

– Эй, приятель, прости, интересно, что это тебе дал полицейский. Потому что мне ничего не дал. —

Словенец съёжился. Его глаза странно замерли.

– Ste torej državljan katere države? Ali niste iz Južne Amerike?

(Так вы гражданин какой страны? Разве вы не из Южной Америки?)

– У меня двойное гражданство, – соврал я на всякий случай.

У меня был только вид на жительство в Бразилии. А полицейскому, естественно, я показал документ своего урождённого – единственного гражданства.

– V tem primeru ste zaman oddali lokalni potni list.

(В таком случае вы подали местный паспорт напрасно.) —

Тут надо сказать, что я – пожилой, молящийся человек. Происходящее в мире мне представляется сущим безумием. Редко, кто отрицает, что мир – это большой сумасшедший дом, не правда ли? Поэтому за новостями не слежу, и не увидел оснований скрывать на родине моё гражданство. —

– Naj živi slovansko bratstvo! (Да здравствует славянское братство!) – Воскликнул между тем словенец. И показал полученную от полицейского карточку. На ней оказался список продовольственных магазинов для иностранцев. И даже дал визитку:

– Vzemite mojo vizitko za vsak primer. Če se kaj zgodi, bom poskušal pomagati. (Возьмите мою визитку на всякий случай. Если что-нибудь случится, я постараюсь помочь.) —

Я не понял, что означало поведение словенца и речи его. Но поблагодарил. Почувствовал гордость, что славянин. Вознёс хвалу Всевышнему за то, что в славянских сердцах остались родственные чувства. И, напевая «Гей, славяне» и не сворачивая к Аэроэкспрессу, пошёл в целях экономии на обычный электропоезд:

«…Дух славянский жив на веки,
В нас он не угаснет,
Беснованье силы вражьей
Против нас напрасно…» —

Я легонько размахивал свободной от чемодана рукой в лад песне. Этими же жестами отгонял, как комаров, «бомбил» – так соотечественники называли извозчиков-индивидуалов. Был всем доволен. На душе солнышко сияло. На небе – пасмурно, но для меня это не имело никакого значения, ибо главное солнце для человека вовсе не то, что звезда в небе.

Билетных касс не было. У проходного устройства стоял мужик в форме, безразличный, как манекен. Только на голове манекена по старинке было нарисовано лицо, а то сейчас ведь в основном они безлицые.

Сомневаясь, живой он или нет, я всё-таки спросил, как попасть на электропоезд. «Манекен» ожил и, не поворачивая кочана, механично ответил:

– Смартфон приложи. – И ткнул пальцем в жёлтый круг на походном устройстве.

Я заворожённо смотрел на мужика во все глаза. Но у того на лице вдруг двинулись мускулы. Мужик повернул голову и с искренним удивлением спросил:

– Да ты откуда взялся-то такой?

– Из Южной Америки, а что?

– А-а, – протянул мужик погрустнев, – дикие места, обезьяны. Вернись в аэровокзал и купи смартфон, – подвёл он черту разговору, возвратившись к своему обычному роботообразному состоянию.

«Быть живым роботом – в этом что-то есть», – мелькнула мысль. Мелькать, однако, было недосуг, и я поспешил выполнить распоряжение манекена.

В аэровокзале действительно оказался целый развал смартфонов.

– Самый дешёвый, для покупок, – попросил я.

Продавец оглядел меня и оценил очевидно нелестно:

– Б/у?

– Да, конечно. —

В самом деле, дома мне смартфон не нужен. Потому что я не разговариваю: угу, я и в самом деле настоящий молящийся, который молчит… Да-а. Редко, но бывают такие дураки… А знаете, почему молчу? – Ложь вокруг, вот почему. Играть в мирские бирюльки уж не с руки. Никто этого не понимает, играют, забавляются, головы друг дружке морочат. А я не сумасшедший: никому ничего не доказываю. Просто довожу до сведения, что у меня обет молчания – и все остают с дурацкими разговорами… Попробуйте записать на диктофон ваши разговоры в течение одного дня – и согласитесь, что все ваши речи, прошу пощения, хм-хм, не очень умные… Поэтому у меня только самый простенький «Нокия» для общения с Интернет-банком.

Компьютер я в своё время освоил. Он мне для работы нужен. А вот со смартфоном в аэропорту я проскрипел зубами несколько часов, пока в общих чертах не разобрался, что к чему и не подсоединил номер этого приспособления к свому банковскому счёту… И плакал, и ругался матом, и молил Всевышнее о помощи – всё было. Хорошо, в самолёте крепко накормили, и голод меня не беспокоил во время действа сего. А то б и булочки не смог купить… Когда много молишься, чувствуешь, что окружающая жизнь течёт в другой плоскости, и она представляется не вполне правильной и разумной.

– Поспал, что ли? – спросил равнодушно «робот», когда я вернулся к платформе.

– Вроде того. —

Сиськовещательница

…В отличие от аэроэкспресса, электропоезд шёл со всеми остановками. Но я не жалел, что сел на него. Было интересно и понаблюдать за соотечественниками, и послушать родную речь после многолетнего отсутствия…

Разворачивалось утро. Работяги ехали в столицу на труды праведные, а некоторые, совершенно точно, и на не праведные, ибо на правде далеко не уедешь… Сразу обращала на себя внимание приличная одежда работяг: ни рванины, ни грязных штанов, ни полуразвалившейся обуви… – «Забогател народ!» – порадовался я на соотечественников.

После Южной Америки в вагоне показалось тихо. (У нас кричат – уши затыкай, что я и делаю.) Только временами кто-то редко и негромко перетявкивался. – «Беззлобно! – отметил я и удивился: «куда что девается?» – Ощущалось, злобы в соотечественниках явно поуменьшилось. Слова же были понятны не все. Но даже привычные не всегда выстраивались в моём восприятии в смысловой ряд.

«Всё меняется, – подумал я и вздохнул. – Никуда не денешься. Язык так же текуч, как и вода в речке. Называется он „речкой“ по-старому, как и тысячу лет назад. А вот водица-то в иней уже очень и очень не та-а-а… Не понюхаешь без противогаза, а уж пить – ха-ха-ха, сами пейте, а я воздержусь: себя уважаю…» Впрочем, уважать хоть себя, хоть кого другого нынче не принято. И я, будто подражая окружающим, беззлобно ругнулся про себя матом – и как-то сразу вновь почувствовал себя местным. Стало хорошо и спокойно на душе, и я любил всё и вся…

Перед столицей в вагоне набилась, как говорится, полна ж. па огурцов. Мой чемодан доставлял людям некоторое неудобство. Толстая тётка рядом поправила положение.

– Подвинься-ка, дядя, – молвила она грудным голосом, исходившим будто из её огромных сисек. – Давай-дава-ай, – гудели сиськи.

Я мешкал. Тогда тётка размахнулась средней частью своего могучего тела. И я вдавился вместе с чемоданом в стенку вагона, как муха в ветровое стекло несущегося средства передвижения. То есть в родных селениях настоящие женщины не вывелись. «Полезный опыт», – подумал я, выпучив глаза.

От тётки пахло смесью из котлет, редьки и пива, будто пёрнула только что… А, может, и правда? – Дело житейское. А тётка покровительственно покосилась на меня:

– В тесноте, да не в обиде…, да, куманёк? – И рассмеялась, как кобыла. К нам стали оборачиваться… Что, не слыхали, как кобылы смеются? – Ах, горожане-горожане, всё бы вам выхлопными газами дышать.

Ещё не успев ввести свои глаза в орбиты, я согласно покачал головой. А «кума», уже совершенно вывернув голову на меня и округлив глаза, молвила удивлённо:

– Да ты, поди, из Израиля к нам припёрся?!

– Из Южной Америки, – ответил я, покоряясь судьбе.

– Ну, это едино, – подтвердила свою догадку «кума». – Вы все там на одно лицо. —

Я дёрнул пятернёй и шеей одновременно и скорчил несогласную гримасу.

– Да ты рожу-то не строй мне… куманёк, – сказали уже вполне добродушно сиськи. —

Никогда не думал, что сиськи могут быть отражателями звука. —

– Отстала бы ты баба, от мужика, – тяжело сказал мрачный работяга, что стоял в проходе, как по голове огрел. – Треснула его задницей. Нет, чтоб извиниться, так и издеваешься ещё.

– А ты не встревавл бы, дядя, – по-собачьи огрызнулась «кума».

Но тут нам на помощь пришла серенькая и, по всему видать, злая женщина:

– А ведь я вас, уважаемая, знаю, – сказала она негромко, но так значительно, что все смолкли, недоброе почуяв. – И ФИО, и адрес… —

Разом установилась полная тишина… Перестукивали колёса. «Кума» как-то сжалась, даже задница будто стала попостнее, и прикусила язык… «Кума», в смысле, язык прикусила: ж. пой не кусаются.

– Оптимизация, бл. дь, не хрен собачий, – с понятием сказал работяга, как бы сам себе – легче, уже не как кирпичом.

– Станция Калинкино, – нарушил тишину громкоговоритель. – Следующая – «Столица-товарная»… Осторожно, двери закрываются… Граждане пассажиры, во избежание оптимизации не забывайте под сидениями взрывоопасные предметы. Спасибо за понимание. —

Моё недоумение нарастало. Но спросить окружающих, что же это за оптимизация, я опасался… Сидящие попутчики играли в телефоны. Стоящие глядели куда-то сквозь… Царила тишина…

«Калинка, калинка, малинка моя…» – пел в голове знаменитый солдатский хор, который я слушал в детстве на патефоне. Только замедленно. Звук предательски и волнообразно плавал, пока, дойдя до басов, не прервался, как пьяный. – Приехали… Песня упала на асфальт и размазалась…

На выход я с народом не ломился. Ждал. Расталкивая последних ездоков, по вагону уже бежали полицейские с палками и фонарями. Скоро шарили под лавками.

– Давай-давай, отец, руки в ноги. —

Я развернул им в ответ ладонь к виску и выкатил чемодан на платформу.

Тащусь себе… Вижу: на здании вокзала большой портрет приятно улыбающегося утконосого мужичка с тремя большими волосинками на темени. Я захихикал, потому что вспомнил песню про Кадерусселя, которую мы пели в школе. У того было как раз три волоска, и он был большим чудаком, как, судя по всему, этот утконосый.

Над «Кадерусселем» крупно красовалось какая-то надпись китайскими иероглифами. А под ней, уже по-нашему… – Опять оно: «… плюс оптимизация!»

С другой стороны платформы поезда не было. Недалеко от табло стоял худой моложавый мужчина в кепке и, как встарь, невоспитанно плевал семечки на рельсы… Я решил: «Ежели не в бейсболке – глубокий провинциал, и хамить не будет скорее всего». А потому подкатил к нему с чемоданом и сказал:

– Прошу прощения, уважаемый. Я издалека, давно здесь не был. Не объясните ли, оптимизация плюс что? – И ткнул пальцем в надпись.

Тот вздохнул, далеко выплюнул ошурки, стрельнул на меня серыми глазами:

– Плюс верномолие, – сказал он с расстановкой. – Из пустыни, что ли, или с гор спустились?

– Вроде того. Ясно… А кто этот приятный утконосый мужчина с тремя волосками? – решился я спросить, обнадёженный доброжелательным ответом.

Сероглазая кепка обернулась ко мне и стала рассматривать с головы до ног, рьяно двигая скулами в отделении зёрен от плевел. И, наконец, совершив страшный суд сей в пасти своей, сказала спокойно эдак:

– А шёл бы ты, дядя, отсюдова… – И кепка обозначила несколько мест, подходящих для меня, по её мнению. – А то сейчас получишь по… – И она навала мой рот неблагозвучным словом… Я догадался по смыслу. А по завершении речи кепка, сглотнув зёрна, выплюнула оставшееся содержимое рта – грешников то есть – мне в морду…

В бытийствии на Родине я подобное испытывал не раз… А что, вам не плевали, что ли? – хе-хе… – Повезло… Поэтому я не удивился отсутствию славянского братства у соотечественников: оно иногда (даже очень иногда) может проявиться только между славянами-иностранцами…

Знаете, злые языки говорят, что и вовсе никакого славянского братства не существует… Может и так, а верить в это я не хочу, хотя один из языков принадлежит Ф. Достоевскому. Да вот и словенец из самолёта рожу Достоевскому корчит по этому поводу…

Я глубоко вдохнул, шумно выдохнул, отвернулся и быстро двинулся к вокзалу, вытирая левой рукой лицо платком и чувствуя удовлетворение от узнавания Родины:

– Здравствуй, матушка! Давно не виделись. – Ну и присовокупил, слова, полагающееся к случаю, вы знаете…

Вы, наверное, удивляетесь: как же так, он же молящийся!.. – А не всё так в жизни просто, как у попов. Они судят о жизни бесчувственно, по иудейским книжкам. На самом же деле мат не мешает любить Отечество, а иногда даже и способствует, придавая любви этой задушевность, сочность и смак… Да вы знаете… Чистоту же мату придаёт глубокое уважение к жизни и людям. И вообще лучше мат, но с любовью, чем холодная, циничная и ненавистная вежливость, не правда ли? – Сравните.

Тут в душе у меня возникло давно забытое на чужбине чувство воли. Захотелось купить стеклянную бутылку пива, выпить – и треснуть кого-нибудь по башке, предварительно послав его на х. й. Одно слово —Родина!..

Ком анчутинга

Готовясь к перелёту, я искал в Интернете жильё в столице моего Отечества. Конечно, дешёвое. Что ещё может себе позволить пенсионер либерально-преображающейся страны? Поэтому остановился на услугах всемирно известного учреждения «Анчутинг. ком»¹. «Может и не обкрадут», – подумал я, зная, что не прав…

¹В восточно-славянских сказках анчутка – это бес, злой дух.

Путь вокруг сплошные воры, бандиты, развратники и лжецы, но надо свято и наивно верить, что это не так. Потому что лучше остаться в дураках, чем отупеть от страшной правды. Душу, душу свою нужно беречь… Какая там зеница ока? Без зеницы можно обойтись, а вот без души – я вам не завидую.

Одним словом, заплатил задаток. Обещали вернуть, если что. – Нашли дурака, хе! – чтобы я кому-то поверил… Начав же общаться с Анчутингом, сразу понял, что дело, как и следует из названия, пойдёт, говоря по-сказочному – бесовски, или комом: по Интернету мне отвечала совершенная кикимора на моём родном языке, начиная всякий раз сообщения со слов «не понимаю». – «Определённо малоумная, убежала из интерната и устроилась по знакомству».

И я с тоской вспоминал наших южноамериканских газовиков. Их учреждение называется «Ангел. газ». И в самом деле, приезжают рослые, улыбающиеся во весь рот негры с газовыми баллонами. – Ну сущие ангелы… Что?.. Ангелы не чёрные? – Да отстаньте вы с вашими иудейскими сказками. Задолбали…

Конечно, можно сказать, мол, на какого хрена ты, дед, связался с учреждением, носящим бесовское название? Но и я за ответом в карман не полезу: «А вы на кой ляд рай-исполком на ад-министрацию сменяли, хи-хи-хи-хи? – Квиты, да?.. – Одним словом, долой сказки да прибаутки. Давайте жить и думать по-простому.

Я снял комнату в двухкомнатной квартире за тысячу долларов в месяц. Не скажу, дёшево. Но прельстился и всемирной известностью Анчутинга, и расположением: дом находился недалеко от кладбища, где похоронены предки.

Кладбище в жизни славян место почитаемое, не то, что в Южной Америке. Там поминальный день один – на Всех святых. А поскольку живые чуть не поголовно едут на кладбище на машинах, то встать негде. Многие из-за этого от поездки отказываются – и получается ни одного поминального дня…

«Да, в столице можно было в два раза дешевле устроиться в хостеле на нарах. Но там будет напряжение с интимным пространством и лицезрением разврата», – решил я. Гостиничные капсулы казались чем-то тюремным… Метаться по характеру не люблю. Тут подражаю Понтию Пилату: что сделал – то сделал. То есть будь, что будет, и пошло всё туда-то…

Хозяев оказалось двое. Они встретили меня в квартире. Тонкий и толстый, грубо говоря, если судить по лицам – высохшее яблоко и блин масленый. Тонкий сутулился, а толстый не мог. Он напоминал снежную бабу без установочного кома – ноги вместо него росли. У тонкого же ноги были, как у Барби, но он их прятал в брюки. Кривые, наверное… – ноги, в смысле.

Также у тонкого висели брыльца и сморщенная шея под подбородком. Её с лихвой восполнял второй подбородок толстого; и этот подбородок утверждал удовлетворение сего дородного мужчины жизнью.

Очень разнились и глаза. У тонкого они были сущими репьями, а у толстого – будто осоловелыми. И вообще от него веяло алкогольной размягчённостью. «Навскидку – бутылка водки в день», – предположил я. – С такими общение доброжелательное, но, к сожалению, безмозглое». И я решил в деловых переговорах опираться на тонкого: «Репьи так репьи, перебьюсь».

…Комната оказалась в самом деле просторной, на тридцатом, последнем этаже. Из окна – вид на значительную часть столицы, на центр, в том числе. Внутренности: огромная кровать, микроволновка, телевизор, большой платяной шкаф. Ну и мелочь… Стол только маленький, для еды… Ничего не поделаешь, современным людям столы не нужны. Разве под компьютеры. Они и едят на диване, телевизор глядючи.

Но смысловым пятном комнаты был портрет Кадерусселя. В скромной рамке, повешенный над кроватью, он излучал нечто отеческое, вызывал приятные воспоминания о детстве, успокаивал, убаюкивал, и даже предчувствовалось, что по ночам он будет парить в изголовье, как ангел-хранитель, и… оптимизировать сон… Я почему-то вздрогнул от этой мысли.

– Как? – сладко улыбаясь, спросил толстый.

– Прекрасно, – ответил я и тут же перевёл взгляд на репьи.

– Туалет общий. Сейчас девчонка живёт. Ещё дней десять будет, – сказал тонкий, морщась, будто горькое жуя.

– Сживёмся, – ответил я, покладисто улыбаясь. – Молодые встают поздно, а я жаворонок.

– Вот и хорошо, – удовлетворился тонкий. Открыл дверь на крохотный балкон и сплюнул вниз.

– А заплатим когда? – глазки толстого замутились уже совершенно.

– Давайте завтра, у меня карты нет, – предложил я. – После обеда.

– Зайдём. – Толстый улыбался, как масленичный блин.

– За месяц сразу, – уточнил тонкий и обильно сглотнул, положив подбородок на грудь.

– А подтверждение? – Не унимался я.

– Да что вы, уважаемый, в банке, в банке заплатите, – возразил тонкий. И репьи его почему-то позеленели. – До завтра. —

Толстый мне пожал руку. Вышли. В дверях мелькнула растрёпанная особа лет двадцати пяти в халатике размера на три меньше нужного.

– Ну ты тут поаккуратнее, – сказал ей толстый, по-диогеновски ворочая камни во рту. Видимо, он выпил свою бутыль в лифте. Потому что его на глазах развозило. – Приличный пожилой человек. —

Деваха покатилась со смеху:

– Так мы ж его мигом оптимизируем.

– Молчи, дура! – взвизгнул тонкий и захлопнул мою дверь. —

Из коридора несколько мгновений доносилась возня, рычание, женская матершина, взвизг, стон… Потом хлопнула входная дверь – и всё стихло… По-моему, кто-то получил по морде…

«Ддда-а-а, анчутинг – определённый и полный», – убедился я…

Слово «оптимизация» явно преследовало меня. Прицепилось пиявкой к сознанию намертво. Оно связывалось одновременно и с глазами тонкого, и с лукавым трёхволосным Кадерусселем, и – не отдиралось, как китайским клеем к мозгам присобачилось… От этого я чувствовал тревогу: что-что, а у китайского клея хватка бульдожья…

Подошёл к окну. Рассматривал город, хотя назвать меня любителем камней едва ли будет правильным. А впрочем, столица моей Родины – один из самых зелёных городов мира. – Ле-по-та-а-а! – Не то, что у нас: город в камнях и асфальте, а уцелевшие после столетнего господства человека в нашей местности деревья безжалостно вырубают, ничего не садя взамен…

У городских латинос просто болезненная тяга к уничтожению деревьев. Срубить мало: специальной машиной разрушают пень сантиметров на двадцать ниже уровня земли, безжалостно рвут ростки, которые вдруг потрясающе жизнелюбиво проклёвываются, а ежели и это не помогает, то бензином заливают… – Вот это ненависть, а?! … Почему людям так важно ненавидеть всё живое? – Это для меня совершенная загадка.

Однако, обозрев окрестности столицы, я отметил, что понятие «лепота» в сознании всё же не возникло. Тем более, неподалёку обнаружилось трёхэтажное здание с кирпичной трубой… Из трубы валили клубы чёрного дыма…

Вход на третий этаж дымного здания был почему-то с улицы. В смысле, с террасы. А на террасе стояли несколько женщин эдак за пятьдесят, две девочки среди них… Все были одеты почему-то в старую серую одежду, будто сошли с фотографии примерно восьмидесятилетней давности.

Женщины как-то напряжённо молчали… Желая лучше рассмотреть их, я вышел на балкончик… Внутрь здания с балкончика вела метеллическая дверь – воротца, точнее… Вдруг раздался громкий нечеловеческий голос:

– Пять. —

Створки воротец раздвинулись. И пять женщин, склонив головы, гуськом вошли. Створки с негромким лязгом задвинулись…

«Хм, что бы это значило?» – я не мог ума приложить. Да и прилагать уже не было возможности: усталость навалилась. Дело нешуточное – пятнадцать часов чистого лёту, да четыре часа отсидки в аэропорту Шарля де Голля. И я не солоно пожрамши ухрюкался спать. Среди ночи только пижаму надел после поссать.

В комнате девахи точно был мужик, потому что она сдержанно постанывала… «Молодая», – понимающе подумал я: сука, одним словом… Воняло куревом.