Они приходили (сборник)

Плохой рассказ должен развлекать читателей, средний – воздействовать на их чувства, а лучший – озарять им путь. Не знаем, сумеют ли наши рассказы выполнить хотя бы одну из этих задач, но наша цель – озарять путь и смягчать горечь жизни.

«Они приходили» – это о наших героях. Многих уже нет на земле, но они были, они жили, оставили о себе светлую память и растворились в будущем.

Они не оставят нас в беде.

Вдовин

Мы погибли бы, если б не погибали.

Фемистокл, V век до н. э.

О Русская земля! Ты уже за холмом…

«Слово о полку Игореве»

БОЕВАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

На старшего лейтенанта ВДОВИНА Николая Николаевича, 1920 г. рождения, члена ВКП(б), командира батареи. Холост. Из крестьян.

Делу Ленина-Сталина, социалистической Родине предан. Морально устойчив. Пользуется авторитетом среди личного состава. Приказы командования исполняет точно и в срок. Служит в полку с октября 1941 г., прибыл из резерва ПривВО.

При отражении налётов авиации противника на прикрываемые объекты проявил себя бесстрашным, решительным командиром. Так, в марте 1942 г., отражая массированные авиационные налёты в зоне Горьковского корпусного района ПВО, несмотря на интенсивную бомбёжку огневых позиций, старший лейтенант Вдовин Н. Н. продолжал хладнокровно управлять огнём своей батареи.

Правила стрельбы зенитной артиллерии знает хорошо. Материальную часть – удовлетворительно. Приборами управления владеет отлично.

ВЫВОД: ст. лейтенант Вдовин Н. Н. занимаемой должности соответствует. Способен занимать командные должности в частях зенитной артиллерии. Достоин выдвижения на должность командира зенитно-артиллерийского дивизиона.

Командир 947 Зенап майор Васильев Г. П.

Это боевая характеристика героя нашей повести. Всё самое главное, кратко и по существу военного времени. Дата – весна 42-го, впереди ещё три года войны. Если бы целое поколение лейтенантов 20-х годов рождения не полегло в эту Русскую землю, да и в другие земли тоже, мы погибли бы все, и никто бы не спасся. Так было во времена Фемистокла в V веке до нашей эры, так есть всегда.

Помните об этом.

Лейтенант Вдовин вторую ночь купался в запахах тройного одеколона. Нет, он не слишком следил за собой. Просто это был единственный доступный алкоголь, а тесный блиндажик в обрыве никогда не проветривался. Не был он и алкоголиком, – он ждал решения о придании его суду военного трибунала. Сейчас, весной сорок второго, набор приговоров был небогат и хорошо ему известен.

За свои двадцать лет он познал только один способ гнать мысли о завтрашнем дне – забыться во хмелю. Но хмель не брал. Вместо него приходила тяжёлая одурь.

Думать о «деле» было нечего. Его зенитная батарея очень удачно обстреляла группу из трёх низколетящих целей, рвущихся к объекту. Подбили двоих. Один, черканув крылом по пылюке, плюхнулся метрах в ста от его командного пункта. Вдовин с двумя разведчиками подбежали к самолёту, чтобы обнаружить в кабине одного убитого лётчика, второй захлёбывался кровью, а третий, выпав из хвоста, невероятно изогнувшись, держался за задницу и чудовищно матерился, почему-то по-русски.

Ко второму году войны Вдовин нагляделся всякого. И понимал умом, что, посылая куда-то снаряды, он там наверняка кого-то убивает. Это были какие-то квадраты площадей, какие-то веера вдоль траншейных линий, зоны заградогня в небе или немецкие штурмовики, идущие на батарею. Никогда не связывал он воедино в мыслях свою стрельбу с конкретным человеком. А тут, на вот, любуйся!

На этой картине и заступорился Вдовин. Что-то щёлкнуло в голове. До мельчайших подробностей мысли легко бежали в память – назад. А реальные события и тем более мысли о будущем оказались как за каким-то матовым стеклом. Оно полностью съедало звуки и делало тусклыми цвета. Мозг превращал слова в серо-чёрные картинки и только потом начинал о них думать.

Вдовин чудесно помнил, как отрыли этот блиндаж по его указанию. На телегах с какого-то ремзавода привезли ящики. В сопроводиловке говорилось, что это приборы управления его батареи. В ящиках оказалась какая-то оптика в латунных оправах. По маркировкам определил, что эти красивые вещи образца 1902 и выпущены в 1909. Вещи казённые, не выбросишь. Подальше от огневых позиций, в обрыве, глядящем одновременно на Волгу и Оку, приказал отрыть блиндаж для этих ящиков. Первое время, была даже охрана. Теперь он спал на ящиках, хранил в них запасы военторговского одеколона и пустые бутылочки от него.

В общем, как он ни старался привычно сконцентрироваться на настоящем, или забыться, мысли упрямо падали назад. Как не вырваться и тебе, читатель, из круга пустых мечтаний и не остановить событий тяжёлого сна. Это вечный намёк нам, что бурно только прошлое, а впереди – покой.

В прошлом же были у Николая Вдовина две жизни. Одна протекла в полукрестьянском хозяйстве отца. Она казалась сейчас полной покоя, разумности и упоительного мальчишеского счастья рядом с любимым его конём.

Другая началась с призывом студента-второкурсника рядовым в мае 39-го.

В польский поход их тяжёлоартиллерийский полк РГК выступил поздно, да так никому и не понадобился. Кампания свелась к мучительному маршу осадных орудий на тракторной тяге по Белоруссии. Вот с этого момента жизнь понеслась.

Два месяца в школе Червоных старшин в Харькове, оттуда, как бывшего студента, – во 2-ое Киевское конноартиллерийское. Вдовин повеселел, с детства любил коней. Казалось, судьба улыбнулась. Но закрутивший его поток не знал устали: в училище открыли цикл зенитной артиллерии, и всех успешных в математике перевели туда. Опять прощайте, кони.

Выпустился в мае. Сфотографировался на память с четырьмя ближайшими товарищами. Вот они, все с шашками, серьёзные. Иван Бидыло – лучший в стрельбе и рубке лозы; всегда чем-то удивлённый, поглощённый собой, Титаренко; весёлый баламут Мороз – и на снимке он едва унял улыбку; всегда невозмутимый Панкратов, пугающе здоровенный.

Больше никогда их не видел. Оно и понятно.

В первые недели войны судьба в виде командировочного предписания вынесла Вдовина с главного направления удара немецких танковых клиньев: в июле он был послан из-под Умани в Изюм за приписным составом для полка. Людей получил, а везти их некуда – ни полка нет, ни отдельной танковой бригады, ни 20-й армии, ни Юго-Западного фронта.

Нормально, командиром взвода 37-мм зенитных орудий, он отвоевал едва ли пять недель в июне-июле, две из них пришлись ещё на «до войны». Первые дни вспоминались чётко и объёмно.

Орудийные парки, коновязи – всё было под открытым небом, и белый пух гигантских тополей вился над землёй, цепляясь за оттяжки и прилипая к брезенту палаток. Из училища в этот городок он прибыл один, так что ни знакомых, ни сослуживцев не нашлось. В батарее принял огневой взвод 37-миллиметровок – два орудия да десять красноармейцев, по пять на пушку. Всё по штатам мирного времени. Командовал батареей старший лейтенант, кадровый, в прошлом кавалерист, по фамилии Погорелов. В Ростове остались его дети с женой, двое мальчишек. Может поэтому он убивал всё время на службе. Худой и жёлчный, Погорелов дотошно вникал в каждую мелочь, донимая всех своей придирчивостью. Может быть, это была реакция на то, что артиллерийского училища он никогда не заканчивал, а только всякого рода курсы, и потому медленно усваивал любые новшества, избегал их. Да оно, может, и к лучшему.

В окрестных деревнях отсеялись и на сборы стали поступать запасники, которых нужно было приводить в чувство и приучать к дисциплине, почти как новобранцев. Орудийные расчёты довели до нормы – добавили по два подносчика боеприпасов.

Из Северо-Кавказского округа на недавно тихую станцию прибывали всё новые эшелоны, растянувшиеся, как казалось Вдовину, от самой горы Казбек. Никакой другой горы он не знал, а о Кавказе только слышал от отца.

В первых числах июня прошёл слух, что зенитчикам скоро грузиться и ехать на окружной полигон, откуда Николай совсем недавно уехал ещё курсантом.

Вообще, он мыслями часто возвращался в училище, где он был окружён, как и в детстве, равными себе сверстниками, и времени на раздумья не было. Тут, в дивизионе, всё было не так. Не нужно бесконечно возиться с лошадьми. Оба командира орудий и наводчики были неплохо подготовлены и даже, очевидно, стреляли на полигонах больше, чем он. Прибывающие запасники были старше его, а то и семейные.

Городок с извилистой речкой, пышно обросшей шарами кустарника и деревьями, казалось, удваивал военное население каждую неделю. Оттого походил он просто на большой лагерь. Только по воскресеньям шумел базар, да кинопередвижки вспыхивали по вечерам, демонстрируя Чапаева или Весёлых ребят.

Тревожные беседы о возможной войне так и не сменились учебной тревогой.

Но вместо учений грянула настоящая война. Теперь всё всерьёз.

Туманным июньским утром колёсный трактор Фордзон тащил оба вдовинских орудия по пустой ещё рыночной площади к станции. Николай последний раз проследил изгибы реки по молочной кисее тумана, скрывшего и воду, и деревья. Не прижился он к этой реке.

Кроме орудий, трактор тащил колёсный прицеп на резиновом ходу, в кузове которого был весь вдовинский взвод, палатки, ящик с учебными снарядами и другое нехитрое имущество дюжины солдат и одного офицера. Выдвигались к станции, но не на погрузку, а на огневые позиции, которые ещё предстояло разметить и оборудовать.

После всеобщей тревоги, вызвавшей поначалу смятение и беспорядок, все, кто имел средства тяги, ушли в сборные районы, попросту в овраги за станцией, а остальные ждали, когда за ними вернутся фуры, подводы и даже артиллерийские запряжки.

Впереди, казалось, бесшумно плыл такой же точно поезд: трактор, прицеп, два орудия. Это был второй огневой взвод их батареи. Комбат со взводом управления ждали их у станции, размечая позиции.

Всё виделось Вдовину как бы не наяву, всё шло не так, а как в дурном сне.

В училище по тревоге сотни сапог громыхали по лестницам, из конюшен выливался поток лошадей, в парке зарядные ящики и пушки почти сами под курсантскими руками выкатывались в удобное под запряжку положение.

А здесь средств тяги для батареи не было вообще. Они должны ещё поступать по мобилизации, а тревогу подняли, видать, следуя каким-то древним планам развёртывания. Быстро разобрались, сколько ещё осталось в наличии и в перспективе возврата упряжек, лошадей, полуторок и бензина. Велели сворачиваться к походу, а всех офицеров собрали в огромной штабной палатке.

Командир дивизиона, капитан Коломиец, выглядел обеспокоенным. Без всяких вступлений он сказал, что дивизион разделяется. Батарея Погорелова остаётся здесь с задачей прикрывать пункт погрузки, а попросту станцию, от возможных налётов. Остальные уходят в Черкассы с той же задачей.

– Всё равно нам по пути с платформ прикрывать разные эшелоны, так что встретимся в конечном пункте.

«Из пункта А и из пункта Б вышли поезда, – подумал про себя Вдовин, – знать бы, где встреча».

Капитан, как бы извиняясь за то, что батарея остаётся, добавил:

– Снаряды вам подвезут прямо к позициям. Машины уже посланы в артсклад.

Вдовин рассеянно слушал, а сам мучительно думал, решал задачу, где же встретятся поезда. От этого было тёплое чувство: вспомнил хату свою и приятелей-школяров, пришедших вместе делать домашнее задание. Как и все вокруг, он не сомневался, что двинутся они к границе, а встретятся где-то уже на чужой земле.

Никого не удивило, что тронулись на северо-восток, к Черкассам, ведь там была их дивизия, но эшелон переполз Днепр и продолжал забирать к востоку.

Этим манёвром Московское командование пыталось как-то выправить предвоенный просчёт. Главный удар немцев ожидался на Украине, южнее Припятьских болот, а случился севернее их – в Белоруссии. Поэтому 19-я армия, не успев всеми частями сосредоточиться в Киевском округе, перенацелилась к Смоленску и растянулась по путям тысячекилометровой змеёй. Иван Степанович Конев, командующий, видел, что это из рук вон плохо. Может не хватить времени собрать соединения вместе. Придётся вступать в сражения по частям. Самый худший ночной кошмар любого командира.

Батарея Вдовина развернулась метрах в ста за выходным светофором. Обзор был отличный, небо без облачка. Два грузовика привезли снаряды, гораздо больше, чем следует держать на позиции.

– Куда припёрли столько? – ругались бойцы, которым пришлось отрывать в недалёкой ложбинке основание квадрата под полевой склад.

– Кто таскать к пушкам всё это будет?!

Сколько чего нужно, никто, конечно, не знал. Своим раздражением они скрывали злость на своё незнание и на неопределённость их будущего. Но как только вскрыли ящики с первыми обоймами, люди подтянулись, как бывало и раньше на учебных полигонах.

Весь день отрабатывали упражнения по отражению самолётов, идущих с разных направлений. Реальные цели не появлялись. Только дважды разведчики отметили пролёты самолётов, неизвестно чьих, но на больших высотах и в стороне от станции.

На третий день всем казалось, что о них забыли. И свои, и немцы. Давно укатили оба артполка. Грузились пехотные колонны, приходящие маршем, казалось, ниоткуда, и ещё казалось, что конца им не будет. Погорелов всё чаще ездил на станцию и куда-то звонил. Наконец, построил батарею и объявил, что этой ночью будет подан состав, в который приказано грузиться и с платформ прикрывать его во время движения.

Он прокричал, что нужно забирать с собой всё, ибо неизвестно, можно ли найти на новом месте хоть какую щепку или очкурок для подвязки брезента. Что для них это не поездка, как бывало в мирное время, а выполнение боевой задачи. Говорил он ещё что-то, но порывы сухого ветра уносили слова куда-то вдоль полотна, где над рельсами гуляло марево душного воздуха.

Оба их прицепа, забитые снарядами, ещё засветло ушли к месту погрузки.

Вдоль насыпи уже второй день, ничем не сменяясь, полз русский лес. Нечищеный, с частоколом огромных елей и с берёзовым подлеском на краю. Редкие деревянные станции и эстакады давно не красились и являли унылое зрелище.

Из-за сосен, прямо над верхушками, утром и выскочил МЕ-109Е, как безошибочно определил его Вдовин, и ревущим фантомом ушёл за срез лесных великанов. Ни одна пушка не открыла огонь. Хотя было ясно, что виновных тут нет, распекали разведчиков и удвоили число наблюдателей.

Фронта ещё не было слышно, но обломки вагонов и два покорёженных паровоза у насыпи убеждали, что здесь немцы летают и бомбят.

Высокий холм, на вершине которого виднелась деревня, и за ней начинался лес, плавно стекал вниз и расширялся возвышенностью вдоль речного берега. Если не знать, что это Днепр, – так говорит карта, – то эту многоводную, но узкую воду примешь скорее за притоку великой реки. Возвышенность эту люди рассекли когда-то доругой, которая упирается в наплавной мост. Пройдя дефиле, пехотные строи потоком скатываются к переправе. Идут они на восток, только затем, чтобы потом за рекой довернуть на запад, к Смоленску. Вот это дефиле и мост батарее предстояло прикрыть от немецких штурмовиков.

Шестёрка Ю-87 прилетела с запада и выстроилась над переправой в круг. Со строгими интервалами, самолёты один за другим сначала клевали носом, потом включали сирену и срывались в штопор. Словно споткнувшись лаптями неубирающихся шасси о невидимый порог смерти, они выполняли безумное пике. Но смерть отделялась от них бомбой, а они выскальзывали к солнцу и укрывались в его слепящих лучах.

Тявканье пушек, бивших короткими очередями, казалось, никак не беспокоило их. Бомбили только переправу. Но вот один клюнул, начал входить в пике и не успел – взорвался вишнёвым пламенем и чёрной гарью. Взрывной волной подбросило следующий за ним. Тот выправился, но в работе их карусели произошёл сбой. Два самолёта пропустили свою очередь нырять. Нырнул третий, а четвёртый свалился на левое крыло, скользнул от переправы и пошёл на батарею. Все орудия били только по нему, – пушечки захлёбывались пеной ярости своих накатников.

Вот ради этого момента наводчиков и учат целый год. Кажется, остался один на один. Все выкрутасы с расчётом упреждения – побоку. Хоть через ствол наводи. Давай темп огня. Кто первый, тот и жив.

Пара повозок, безумным скоком несущихся от переправы, достигла дефиле и закупорила его, как пробкой, столкнувшись с фурами встречного обоза. Фигурки людей бросились по склонам. Одни к батарее, другие прочь. Эти оказались на склоне возвышенности выше батареи и могли видеть всю картину.

Не было на позиции отдельных людей и орудий. Единая слаженная машина изрыгала снопы огня навстречу чёрному силуэту юнкерса. Тот не отвернул, и огненный шар отметил место его гибели. Ни дыма, ни парашютов. Стволы рванулись в направлении карусели. Но пушки уже тявкали устало и лениво. Переправа была разбита, и четвёрка Ю-87 уходила на запад.

Батарею Вдовина придали отдельной танковой бригаде, а там и вовсе растащили по взводам. Прикрой то, прикрой сё. Много наприкроешь с двумя пушечками. Он чудом протащил их вслед за танками почти до Дубно. Там, спрыгнув лихо с тягача, зацепился за проволочную петлю, и стопа практически вывернулась в обратную сторону. Сначала думал, ерунда. На второй день вбок из ступни вылезла какая-то шишка, нога распухла, и каждый шаг превратился в муку.

Вот так, не ранен, не убит, но и для строя непригоден. По тем дням, хорошо ещё, что всё случилось на людях, – иначе загреметь в трибунал лейтенант мог запросто уже тогда.

Не нужен был Вдовину ангел-хранитель. Их нужно было двенадцать. Как каждому, кто родился в 1920 году.

С ногой своей он попал в Киев, где был наложен гипс, а под ним закреплена стальная скоба вместо подошвы. Вид у такого сооружения был жуткий, потому что вдобавок из-под уродливой намотки гипсовой куклы высовывались чужие на вид, распухшие и почему-то почти чёрные пальцы и передняя часть стопы.

Изрядно потрёпанная под Дубно, танковая группа Клейста не стала прорываться через Киевский УР, а передав это дело 6-й полевой армии Роммеля, скользнула на юг по правому берегу Днепра до самого Запорожья. Она нигде не встретила серьёзного сопротивления. Это были глубокие тылы 6-й, 12-й и 18-й советских армий. Охватывая их с юга, спешили 3-я румынская и 11-я немецкая. Танки Клейста атаковали русских с тыла, от Днепра.

Разгром армий Юго-Западного фронта в районе Умани был полным. Пленены даже оба командарма, которых никто никогда потом ни в чем не упрекнул.

Вдовин не знал ничего об этом противоборстве армий. Но, может быть, из-за этого немецкого прорыва эвакопоезд шёл почти без обычных своих остановок для сортировки раненых. Пока не добрался до Саратова, где были его базовые госпитали.

Прямо после госпиталя послали Вдовина на формировку – кадрированный полк развёртывался по штатам военного времени в окрестностях Горького.

От Саратова добирался медленно – колёсный пароход тащил вверх по течению ещё и баржу с каким-то военным имуществом. Казалось, он больше дымит, чем идёт.

Все пассажиры были военные, хотя большей частью необмундированные команды запасников, пока в штатском. Впрочем, Николай сам выглядел немногим лучше: ремни-то новые, ещё кавалерийские, а сапоги всё брезентовые – курсантские. Сам за полгода прожил три жизни, а обмундироваться толком так и не успел. Да и заметил это только от пассажирского безделья и от начавшихся ночных холодов.

О разнузданное временнуе безделье войны… Болтался по станциям, эшелонам, пристаням и пунктам питания. Бесконечные комендатуры, отметки в документах, проверки. Конечно, лишения. Но готовность подчиняться всем мыслимым правилам и приказам, фатальность и неизбежность непредсказуемых последствий освобождают мозг от ответственности. Потому и безделье.

В каком-то затоне долго чего-то ждали. Потом появился грязный, взъерошенный буксирный катерок. Он был похож на ёршика, только что выдернутого из воды.

«Ёршик» утянул баржу, на которую сошёл пёстрый полувоенный люд. Пассажиров осталось не больше десятка, – все офицеры. Пожилой пароходный начальник, очень худой и измождённый, разъяснил, что до порта ещё не добрались.

– Заночуете с нами, а утром пойдём к городу. Нам там грузиться, а вам ближе к транспортной комендатуре. Кому куда дальше, – там скажут.

Пароходик приткнулся к какой-то наливной барже, и боцманская команда занялась швартовкой.

Крики и беготня скоро стихли. Солнце садилось за обрыв дальнего берега. Дымящее чудище изрядно намяло Вдовину бока палубными скамейками и даже рундуком – твёрдым, как камень. Разминка на твёрдой земле представилась наслаждением.

Переспросил флотского, точно ли не уйдут до утра, и сполз, опираясь на палку, на железную палубу нефтевоза. Оттуда – на дебаркадер, от резных наличников которого сразу пахнэло дачной жизнью. Фанерные, крашеные белым буквы – «ЯБЛОНОВКА».

Но на берегу никаких яблоневых деревьев не оказалось. Только швартовые свежеотёсанные брёвна, неизвестной силой забитые в грунт. Видать, притащили плавучую пристань откуда-то с нижнего течения, и теперь это один из сотен пунктов разгрузки военного времени. Подболоченная луговина в полукилометре заканчивалась песчаными буграми. Туда, за дюны, и убегали наезженные колеи, заложенные на бочагах деревянными гатями.

Вдовину подумалось, что в этой влажной котловине комары скоро зададут жару.

– Ладно, только до бугра дойду – и обратно, – подбодрил себя вслух.

Заковылял, наслаждаясь бризом и запахами вечерней реки. Влез на пригорок и оказался на природной насыпи, с которой открылась излучина великой реки. Тот берег канул в плотную тень, а сюда ещё доставали отблески заката. Алой чешуёй сверкала речная гладь.

– Не зря шёл, долюбуюсь.

Прямо под песчаным валом начиналась долина и шла к востоку, сколько хватало глаз. Намыла долину заросшая осокой речушка. Вдоль её течения разбросаны шалаши и шевелится муравьиная масса людей. Там-сям – дымки́ костров. Но не ярмарка, точно. Любопытство разобрало. Всего-то ещё двести метров.

Огонёк тлел под казанком, и пятеро мужчин средних лет, в изрядно поношенном штатском, собирались ужинать. Двое полулежали на кучах притоптанной, едва подвявшей осоки, очевидно, нарезанной у речушки. Двое более пожилых склонились над чугунком, а один, явно городского вида, нервно вышагивал неподалёку, горбился и нещадно дымил папиросой.

Завидев Вдовина, они поздоровались, и малорослый, в задорной не по годам кепке, видать самый бойкий, выкрикнул с показным весельем:

– Товарищ лейтенант, вы наш командир?

– Да нет, я с пристани, с парохода пройтись вышел. Раньше утра он не тронется, – убеждая себя лишний раз, ответил Вдовин. А про себя решил – это сборный пункт.

– Ну так ужинайте с нами, – откликнулся один из поваров, – кашка наша вот-вот поспеет. Салом заправлена, всё как положено.

– Домашнего давно не ел. Не откажусь.

Вдовин присел на корточки, а потом, опершись о палку, опустился на подстилку из осоки.

Бойкий мужик отрывисто назвал всех подряд, указывая пальцем:

– Николай, Пётр, Иван, Павел, а то – Серёга гуляет. Он бухгалтер, городской, потому – нервный. Только женился второй раз, тут его и забрили. На фронте он бы давно охолонул, а тут без дела – переживает.

Все хохотнули.

– Ты, Коля, лучше подай гостю Серёгину плошку, – кашевар протянул лейтенанту ложку и серьёзно добавил: – второй день бедолага не ест. Скорее бы безделье кончилось. Да кухни бы подвезли. Мы домашний паёк приканчиваем, а тут только вон крупу пока дают. – Он кивнул на палку и спросил: – Вы, видать, с фронта? Там, говорят, лучше кормят.

– Не скажу, с августа в тылу. Как сейчас, не знаю. А летом еды хватало.

Вдовин ощутил полузабытый запах кулеша. И мысли унеслись в степь, домой. Осоки там не было, а костёр и каша пахли так же. Домечтать не пришлось. Кашевар, как и все в тылу, издалека подбирался к главному вопросу:

– В ту войну так ни одного немца и не увидел. Одни австрияки. Ездовым с батареей в Карпатах прошёл. Чортков, Коломыю, Надворную помню. Большого города не помню. Леса там тёмные, в горах глина да камни – намучился с лошадьми. Там пленных австрияков видел. А какие они – немцы?

Все четверо смотрели на гостя. Хотели хоть что-то узнать. Заглянуть вперёд. Что там будет?

– Да так, сблизи, я тоже их не видел. Стрелял по самолётам – зенитки у меня. Танки их видел, но издали. Так, с пару километров до них было. Жарко было в июле и влажно.

– Это ж надо, я тоже помню июль, только шестнадцатого года. Ты, лейтенант, с какого года?

– Двадцатого.

– Вот, тогда не довоевали. Теперь тебе пришлось. Как зовут?

– Николай, вон, его тёзка.

Пожилые поняли, что Вдовин не хочет больше рассказывать, а значит, приятного на фронте было мало. Более молодой Николай решил, что сотрапезник их ничего больше и не знает.

Как-то совсем быстро солнце закатилось, и Вдовин заторопился на пристань, пока свет, отброшенный сюда облаками, ещё не стал настоящими сумерками.

– Бывайте, спасибо. Счастливо вам.

– Ты прости, что налить по-человечески нечего. Завтра пятый день тут стоим. Счастливо тебе.

Пароход словно вымер. Только комары вились тучами и не забыли свою работу. Вдовин улыбнулся своей шальной мысли и перенёс чемодан, шинель и вещмешок с остатками пайка с палубы прямо в каюту-люкс рядом с капитанской. Подумал: «Была же для чего-то революция», – и в наступившей темноте рухнул на тёмно-синий бархат видавшего виды широченного дивана. Успел подумать об обманутых им комарах, о том, что, конечно, здесь душно, зато тепло, – и заснул.

Город

В школьном здании две комнаты первого этажа и были штабом его полка. Начштаба – капитан, сам недавний комбат, дотошно расспросил Вдовина:

– Ты огнём батареи управлять можешь?

– Думаю, смогу. Батареей стрелял только до войны, на полигоне. Реально – только взводом, три недели, в июле.

– Сбил что-нибудь?

– Два юнкерса. Это точно.

– Ну, значит, принимай 4-ю батарею. У нас остальные комбаты запасники. Командовать могут, а стрелять некому – зенитчиков нет. Все из полевой гаубичной артиллерии. Полк наш формируется на их базе. Попутно меняем профиль на зенитный. Все вопросы – потом. Иди принимай дела.

Принимать оказалось пока нечего. Помощник начштаба, такой же как он лейтенант, почему-то с пехотными эмблемами, скороговоркой рассказал всё:

– Людей у тебя пока на два взвода. Кадровый только один – старшина Дрыль. У него все батарейные бумаги. Дождись его в столовке. В пять приедет за ужином. С ним и уедешь. Да и приказ на тебя раньше не подпишут. Аттестат на деньги отдай начфину, – вон в углу сидит. У него и талоны на продукты. Отоваришь здесь в военторге. ПФС, ОВС ещё нет. Снабжаемся кое-как из гарнизона.

Вдовин побрёл по школьному коридору, угадывая дорогу интуитивно: все школы одинаковы. Через боковой выход попал в сад. Никто не убирал этой осенью. Лишь кое-где из-под листвы выглядывали кирпичи дорожки.

Закончился Город, закончились его слободы и предместья. Прибрежные холмы отжимают булыжник мощёного тракта всё ближе к реке, к широким плёсам и заводям. Наконец, дорога просто начинает повторять изгибы реки – идёт вдоль берега. Косогоры слева прямо наплывают на стекло полуторки, полностью скрадывая видимость, и отступают только в последний момент очередным, вписанным людьми, закруглением. Вдовин не успел удивиться улучшенному покрытию дороги, ведущей в никуда, как широкая долина, прорезанная малой речушкой, выплыла навстречу. Воспользовавшись ею, шоссейка широченной дугой рванула от реки. А через два километра упёрлась в строение изысканной архитектуры, напоминающее с дороги вокзал.

Железная крыша, как в китайской пагоде, вылетала консолями далеко за стены, образуя навесы, способные укрыть даже пару стоящих рядом повозок. Стрельчатые окна и высоченные двери как бы говорили, что здание одноэтажное, но высота стен соответствовала минимум трём этажам. В общем, фантастический дворец в загородном захолустье. Врубленная кирпичом надпись «ГИППОДРОМ» только усиливала впечатление ирреальности. Впрочем, это смягчалось кирпичной же датой «1882». Нереальная дата из исчезнувшего мира.

Всё вроде нелепо в этом здании. Только теплеет на сердце от чёрного чугуна накладок у дверей, таких же кружевных узоров по коньку крыши и многочисленных, вроде бы таких тонких, витых колонн. Ступени крыльца – тоже чугун.

На заднем дворе – конное ристалище, а за ним конюшни да хоздворы. Далее, вверх по течению, долина речушки быстро сужалась и сплошь заросла берёзовыми перелесками. От последней доброй поляны сапёры перекинули бревенчатый мост. Сразу за ним встали шлагбаумы, угрожающие надписи, и потянулись восемь километров полевой времянки всё в гору да в гору – на вдовинскую батарею.

Дорогу эту назвали «верхней», потому что вдоль Волги была и другая, «старая» дорога. Та прыгала от ипподрома к странным каким-то дачам и бывшему детскому санаторию «Роща». Теперь всё это было отделение военгоспиталя для выздоравливающих. Сапёры сначала и хотели от «Рощи» просто подняться на гору. Всего-то там два-три километра. Потом рассмотрели поближе заросшие кручи, на которые нужно затягивать орудия и регулярно подвозить снаряды, и сами предложили «верхний» вариант.

Высокий сам по себе обрыв на слиянии двух великих рек ещё продолжался широким курганом. Едва заметный поначалу скат его завершался эскарпментом с плоской, голой вершиной. Обе реки изрядно потрудились, выравнивая старицами противостоящие кургану берега. Словом, лысая вершина идеально господствовала над местностью.

– Ну, от и привёз вас, – сказал Дрыль, скользнув с доски сидения на землю, – сейчас всё покажу.

Вдовин стоял на выжженной солнцем площадке, где ничего, кроме вьюнов, берёзки и ещё какой-то незнакомой травы, не было. Старшина, нимало не смущаясь, распоряжался:

– Ты вези продукты к кухне, мы сами придём, – назидательно велел он ездовому, – вещи командира там не запачкай. Свезёшь их в палатку Семенюка, понял?

И быстро пошёл по травяному плоскогорью, пока не заметил, что Вдовин отстал и хромает.

– Что, от немцев получили?

– Да нет, в боях с начальством. Ерунда.

– А ковыляете сильно. Может, лучше с палкой?

– Видать, придётся.

– Ну вот, это центр, – Дрыль встал у едва заметного колышка и, разведя руки, провернулся всем телом. Замер лицом на запад. – Это главное направление стрельбы. ОП я разметил давно, если вы утвердите, завтра выберем ваш КП.

Хотя Вдовин знал от штабных, что старшина – кадровый, он приятно удивился, что тот легко ориентируется не только в хозяйственных делах.

– Ты что, развёртывал когда-нибудь батарею?

– Я срочную служил в зенитном отдельном дивизионе. В Ленинграде. Разведчик. Там старшиной и войну встретил. Здесь я недавно.