1.1

О том, что жизнь – крутая штука,
поэты, видимо, не лгут:
подруги две, нужда и скука,
нас неотступно стерегут.
Что говорить? Судите сами:
нужду не утолить стихами,
как не спасет от тяжких пут
простой (в известном смысле) труд.
Но если, к счастью, от рожденья
вы человечек непростой
и не задавлены нуждой,
вас ждет другое наважденье:
скучать, как сам Творец скучал
в начале всех своих начал.

1.2

Не отрицая догм науки,
придется нам, друзья, признать:
спасаясь от вселенской скуки,
решил всевышний мир создать.
Мотива не найти понятней —
скучать в компании приятней,
и даже, если поднажать,
от скуки можно убежать,
пустившись в омут развлечений
и сногсшибательных проказ.
Найдется множество лекарств
в аптеке острых ощущений:
не помогает Эверест —
попробуй экстремальный sex.
1.3

В себе немало редких качеств
открыл скучающий народ,
и масса всяческих чудачеств
творится в мире круглый год.
Скучает кто-то от рожденья,
не находя ни в чем спасенья, —
такого, если повезет,
рулетка русская спасет.
Другой чудак считает счастьем
свою партийку учредить,
потом публично почудить
и, наконец добившись власти,
от скуки уберечь страну,
затеяв некую войну.

1.4

Над этим всем смеется третий:
не зная, в чем самообман,
считает, что живет на свете,
чтоб втиснуть этот мир в роман.
Известно, творческие муки —
лекарство лучшее от скуки,
причем бесплатное почти
(надеюсь, ясен мой мотив).
А что касается сравнений,
ревнивых поисков греха
в идее, в качестве стиха
(и прочих умозаключений), —
их видеть далеко хотел.
Так Он, друзья, писать велел.
1.5

Пришла пора, пожалуй, имя
героя моего назвать:
Никита Львович Славянинов —
прошу любить и уважать.
Хоть не берусь здесь спорить с вами,
кого любить – решайте сами,
негоже, должен вам сказать,
к делам интимным принуждать.
И без того полно несчастных,
кому любовь сродни беде,
подобно скуке и нужде,
мы ей не менее подвластны:
ревнуя, плача и грубя,
любить мы требуем себя.

1.6

Но подойдем к герою ближе
(к чему охоты, впрочем, нет).
Был Славянинов не обижен
любовью с самых ранних лет.
Масштаб родительской заботы
и воспитательной работы
не втиснуть в рамки этих строк:
как в масле баловень-сырок
катался юный Славянинов.
За тем, чтоб был здоровым сон
и по науке – рацион,
чтоб был в составе витаминов
весь алфавит от «а» до «я»,
следила вся его семья.
1.7

Отбросим тяжкий гнет сомнений
и мыслей тягостную рознь
и проследим связь поколений,
коснувшись этой темы вскользь.
Отец Никиты был юристом
и, говорят, весьма речистым
(на том, что мать – простой доцент,
не будем ставить здесь акцент).
В великом деле воспитанья
был дед, однако, круче всех:
как в жизни оседлать успех
учил он внука неустанно,
хоть иногда срывался в крик
(суров был старый большевик).

1.8

Себя считал он реалистом,
уверен был, что жил не зря,
как подобает атеисту,
ценил первичность бытия.
Любил ворчать наставник строгий:
«Захочешь первым быть у бога —
последним будешь у людей,
все сто талантливых идей
не стоят дружеской поруки».
Хоть не читал партийных книг,
был жизнью умудрен старик,
познал на практике науку,
как опираться на своих,
во всем поддерживая их.
1.9

А между тем катилось детство,
искрилось ярким светом дней
в кругу счастливого соседства
забав, занятий и затей.
Пора невинных увлечений
и беззаботных развлечений
с годами сердцу все милей,
я с грустью думаю о ней.
Однако время безучастно
жестокий продолжает путь,
не позволяя нам вернуть
назад утраченное счастье
(быть может, в старости, как знать,
удастся в детство убежать).

1.10

Удобный повод выпал, кстати,
уйти от пошлой суеты
и вспомнить, дорогой читатель,
простые детские мечты
и чистых чувств вкус позабытый.
Давай, пока растет Никита,
в сторонку тихо отойдем
и дух слегка переведем.
Сюжет мы этим не нарушим
(а если по чуть-чуть возьмем —
державе пользу принесем
и заодно проветрим души),
поговорим о том о сем,
а больше – каждый о своем.
1.11

С трудом пытаюсь вспомнить лица
и очертания тех дней,
похоже, многие страницы
истлели в памяти моей,
но узнаваемы и зримы
в нее запавшие картины —
простые виды той земли,
где годы юные текли.
Их нет давно уж и в помине —
остались в прошлом навсегда,
в итоге долгого труда
преобразился край в пустыню:
ни деревень, ни хуторов,
ни лип, ни кленов, ни садов…

1.12

И только в памяти поэта
они еще живут, хоть в ней
(могу сказать вам по секрету)
какого только хлама нет.
Там и банальные закаты,
и грозы, бывшие когда-то;
еще стоит там старый дом,
и дремлет ива над прудом,
цветут ромашки луговые;
о чем-то в тишине полей
(уж не о юности ль своей?)
судачат липы вековые —
еще им не пришла пора
узнать характер топора.
1.13

Я мог в саду лежать часами,
крестом раскинувшись в траве,
и наблюдать за облаками,
играя ими в синеве;
искать среди их очертаний
каких-то сказочных созданий,
летящих вдаль богатырей
и фантастических зверей;
когда же наконец наскучит
седая облачная рать —
не зная устали искать
в траве кузнечиков прыгучих,
ловушки хитрых пауков
и схроны тайные жуков…

1.14

Проходит незаметно лето,
для наших северных широт
обилие тепла и света —
всего лишь краткий эпизод.
И вот уже сады желтеют,
поля окрестные пустеют —
кончается сезон работ.
Крестьянин вытирает пот,
он рад недолгой передышке,
но в сени не пускает лень.
По серым рощам хмурый день
едва бредет, свистя одышкой
и мелким морося дождем…
И мы зиму с любовью ждем.
1.15

Вдруг закружатся в небе мглистом
рои пушистых белых мух
и пеленой кристально чистой
укроют быстро все вокруг.
Хоть первый снег обычно тает,
зима уверенно вступает
в свои законные права.
Уже трещат в печи дрова,
а во дворе – морозец знатный,
сугробов в пояс намело,
и все кругом – белым-бело.
Зима нарядна и опрятна,
и по-особому светла
в канун святого Рождества.

1.16

В избе смешался дух еловый
и сытный запах пирога,
стал аппетит весьма здоровым
за время долгого поста,
и все домашние припасы:
окорока, сыры, колбасы, —
слетают мигом со стола,
как будто их метель смела.
Вот тема вам для размышлений:
пустой желудок и душа
(она, бесспорно, хороша
для философских обобщений) —
их отношения сложны,
но здесь, конкретно, не важны.
1.17

Не описать мне зимней сказки —
покайся муза и молчи,
бери художник кисть и краски,
а музыкант – свои смычки.
Быть может, милые коллеги,
очнувшись от привычной неги,
мы свежесть зимнюю втроем
в одно творение вдохнем:
наполним воздухом морозным
и блеском крошечных зеркал,
сумеем передать вокал
метели, жалобной и грозной…
Прекрасна, спору нет, зима,
да только чересчур длинна.

1.18

Как снежный ком, растет усталость
от холодов и зимних вьюг,
и сколько ждать весны осталось
уже считаешь ты, мой друг.
Темнеют снежные равнины,
туманом полнятся долины,
и рифмой вяжем мы апрель
и многозвучную капель.
А солнце с каждым днем все выше
сияет в небе голубом
и лижет рыжим языком
озябшие поля и крыши.
Галдят от счастья воробьи,
друзья сердечные мои.
1.19

Но вот весна уже в разгаре —
ломает снежные дворцы,
в хмельном безудержном угаре
свистят на все лады скворцы.
Ручьи текут, как эти строки,
сливаясь в мутные потоки,
и заполняют берега,
низины, поймы и луга.
Крадется путник осторожный,
он палкой мерит глубину,
вздыхает и бранит весну
с ее коварным бездорожьем.
Кругом размыты все пути,
уж не проехать, не пройти…

1.20

Весенний день как песня льется,
в ушах хрустальный звон стоит,
над полем жаворонок вьется
и колокольчиком звенит.
Художник май волшебной кистью
рисует на деревьях листья
и красит в нежные тона
простор земного полотна.
В затылок маю дышит лето —
замкнулся жизни вечный круг.
Пора и нам, любезный друг,
вернуться к нашему сюжету.
Уж заболтались мы с тобой,
посмотрим, как живет герой.
1.21

Его за книгою раскрытой
мы с удивлением найдем
(был тягой к знаниям Никита
природой щедро наделен).
Идет ученье без эксцессов,
за ходом данного процесса
следит домашний педсовет,
где председательствует дед,
партийной следуя привычке
хоть что-нибудь да возглавлять,
«руководить» и «направлять»
(взять это вынужден в кавычки).
Но тем не менее на вид
наш отпрыск – круглый wunderkind.

1.22

Встает Никита утром рано
и на занятия спешит,
из школы – на фортепиано
он музицировать бежит,
потом кружок факультативный:
английский, шахматный, спортивный
(мне всех его занятий круг
перечислять здесь недосуг).
Впадать не торопитесь в жалость:
зачем муштруют, мол, дитя?
Ему давалось все шутя,
была неведома усталость,
в нем, извергая лаву сил,
вулкан энергии бурлил.
1.23

При строгом внутреннем порядке
повсюду можно успевать:
Никита, в качестве разрядки,
любил дензнаки рисовать
и с непонятной нам охотой
свои придумывал банкноты
(преобладал зеленый цвет
и в рамке собственный портрет).
На вышесказанном вниманье
не собираюсь заострять,
ведь детство нужно уважать
и относиться с пониманьем,
как ни казалась бы чудна
игра растущего ума…

1.24

Перед собой не ставлю цели
пускать по праву старшинства
в него критические стрелы,
другим забита голова:
как написать в простой манере
портрет Никиты в интерьере
тех достопамятных времен —
на фоне реющих знамен
и мелкой барабанной дроби,
высоких слов, больших идей
и марширующих детей
(чтоб говорить о том подробно,
романа данного формат,
пожалуй, будет маловат).
1.25

Смотрели мы на ту эпоху
глазами чистыми детей,
не все казалось нам так плохо,
как представляется теперь.
В поре застойного расцвета
была тогда Страна Советов.
Рулил державой сверхгерой,
а мог ли справиться иной?
Ведь нас призвать к порядку можно,
лишь ткнув под ребра пистолет
(в чем по делам минувших лет
удостовериться несложно).
Закон – узда для простаков,
а не для хитрых дураков.

1.26

Как водится, в воде застойной
бродило что-то и гнило,
могли мы наблюдать спокойно,
как деградировало зло:
в поэтов больше не стреляют,
а лечат или высылают,
заботой все окружены,
за что кричать «ура!» должны,
держа равнение в колоннах,
в руках сжимая красный флаг
и с партией сверяя шаг.
Дождались счастья по талонам
и коммунизменных чудес,
к труду утратив интерес…
1.27

Дух несвободы и лукавства
висел и над детьми тогда
(не скрою, что частенько галстук
краснел в кармане от стыда).
Признаться вынужден публично:
Никита был куда практичней,
и в ситуации любой
к верхам тянулся наш playboy.
Умел он, щеки надувая,
произнести как надо речь,
к себе внимание привлечь,
во всем активность проявляя,
игру лукавую любя
с немалой пользой для себя.

1.28

В начальники он вышел рано:
отрядом сверстников своих
командовал Никита рьяно
и звал к борьбе за дело их.
А летом в лагерь знаменитый
охотно наезжал Никита
и, как примерный пионер,
во всем показывал пример.
Под южным солнцем поправлялся,
однако, он не просто так:
там юный пролетариат
из разных стран соединялся,
готовясь в классовой борьбе
дорогу проложить себе.
1.29

Возможно, автора осудят
за специфический жаргон
(меня, конечно, не убудет,
мне самому противен он),
но был таким язык эпохи
(здесь привожу всего лишь крохи
того, чем, наш терзая слух,
зомбировать пытались дух).
Он современникам понятен,
а если чудо снизойдет —
роман свой век переживет,
надеюсь, будущий издатель
текст этот сносками снабдит
и ничего не проглядит.

1.30

Без примечаний, сносок, скобок
(а может быть и словарей),
боюсь, заблудится потомок
в системе наших лагерей.
Где труд и отдых сочетают?
А где неспешно срок мотают,
на волю уносясь мечтой?
Где «изм» особо развитой?
Что тут всерьез, что понарошку,
где наливают, где не пьют,
и где, в конце концов, живут,
в каком из лагерей-матрешек?
Пойди попробуй разберись,
но перед тем – перекрестись.
1.31

Хоть отвратительны пороки,
хоть мимо них нельзя пройти,
здесь без патетики высокой
мне бы хотелось обойтись.
Известно, что в вопросах веры
мы все большие лицемеры,
жизнь без греха – тяжелый труд,
он не по силам большинству.
Нам думать некогда о вечном,
и без того жизнь коротка
(к тому же часто нелегка),
куда как проще верить в свечку
и осенять себя крестом,
греша отчаянно притом.

1.32

Мы верим так, как нам удобно,
любя распущенность свою,
предпочитаем не в загробной,
а в этой жизни жить в раю.
А тот, кто спустит его с неба,
пообещав вина и хлеба, —
и будет отпускать грехи.
Вот рифма вам – большевики,
явилась вроде бы случайно,
как и внезапный их приход
в семнадцатый недобрый год.
Как это, право, ни печально,
хоть бог с тех пор сидит в Кремле,
но рая нет на той земле.
1.33

Теперь уж поздно возмущаться,
в сердцах историю пинать,
но к ней придется обращаться,
чтоб настоящее понять.
Однако, возвращаюсь к теме.
Промчалось незаметно время —
был галстук заменен значком,
стал Славянинов вожаком
первичной комсомольской стаи.
Он силу слова осознал
и деловито выступал,
искусство речи развивая,
твердил везде «эСэСэСэР»,
пока не затвердело «эр».

1.34

Страдать от нежной страсти к слову
в крови у творческих натур
(причем по поводу любому
до онемения во рту).
Никита был болтлив, но в меру.
Его последую примеру,
романа прочертив канву,
закончу первую главу.
С героем сладить, слава богу,
с тобой, читатель, мы смогли;
он подрастал, и мы росли,
мужаясь духом понемногу.
Для громких и великих дел,
похоже, юноша созрел.
1.35

Картина выпускного бала
(я полагаю, как и вам)
мне в пямять долгую запала:
застолье, танцы, шум и гам,
хвативший лишнего учитель,
в тарелке дремлющий родитель…
Слуга ваш тоже не аскет
(покуда здравствует поэт,
в нем бьется мысль: а «где же кружка?»).
Устала уж рука строчить —
пора и горло промочить,
развлечься где-нибудь с подружкой,
пока на ум бежит строка…
Пойду хлебну кваску. Пока!

Глава вторая

2.1

Вполне резонно после бала
затеять новую главу.
Да будет так. Начну с вокзала.
Уж догадались почему?
Нисколько в том не сомневаюсь
(в чем вам немедленно признаюсь),
за проницательность хвалю,
людей понятливых люблю…
Вокзал, друзья мои, начало
того блестящего пути,
что ждет Никиту впереди
(чего не скажешь о причале,
где проведет остаток лет
какой-нибудь шальной поэт).

2.2

В дороге с колеей железной
есть нечто от дороги той,
что жизнью мы зовем небрежно,
а если что не так – судьбой.
Там тоже есть свои вокзалы,
а дни бегут вдаль, словно шпалы, —
своя у жизни колея
(не прав, быть может, в чем-то я?).
Вскочив на станции рожденья
в жизнь, как в вагон, кричим: «Гони!»
Затем лишь и нужны нам дни,
чтоб радость ощутить движенья.
И все равно нам в этот миг,
что поезд следует в тупик…
2.3

Нам перестук колес вагонных —
как сердца сокровенный стук.
От этих звуков монотонных
томимся часто мы, мой друг,
но терпим, зубы сжав, и едем
к предполагаемой победе
над злополучною судьбой,
дорогой, скукой и нуждой.
Какая в поезде забота?
Болтают, дремлют и жуют,
в купе соседнем сильно пьют
и любят без конца кого-то…
Махнув на эту суету,
уходит кто-то в темноту…

2.4

Идет состав без опозданий,
мелькают желтые огни…
А кто-то в зале ожиданий
проводит тягостные дни,
пока заботливый создатель,
всего земного предержатель,
ему не выпишет билет
без пересадки на тот свет.
Прерву на этом цепь сравнений
(читатель, вижу, загрустил):
не место на стальном пути
для философских размышлений
о бренной сути бытия…
Увлекся здесь немного я.
2.5

– Не спи, приятель, ехать скоро!
– А ехать, собственно, куда?
– В Москву на Ленинские горы
(так называли их тогда).
В то время этой скверной кличкой
все обзывали по привычке:
любой замшелый хуторок
и каждый встречный бугорок.
Чем полюбилось это слово,
дано не каждому понять,
возможно, заменить им «мать»
пытались в нашем лексиконе.
Стерпеть такое кто бы смог?
Плачевен дел таких итог.

2.6

Опять опаздывает скорый
(какая в том кому беда?),
учтя советские просторы,
полсуток – мелочь, ерунда!
Зато (не правда ли?) удобно:
обдумать можно все подробно
и, взвесив лишний раз все «за»,
успеть нажать на тормоза.
А если дело неотложно,
и нужно вам, презрев уют,
туда, где что-нибудь дают, —
придется потерпеть немножко,
ведь нам терпеть сам бог велел,
предначертав такой удел.
2.7

Не всем и не везде давали
(что повлекло распад страны),
но мы геройски доставали
себе закуску и штаны.
Словесною игрою тонкой
я не хочу смущать потомков:
у слов «давать» и «доставать»
смысл – «продавать» и «покупать».
В деньгах мы не искали счастья,
ведь нужен был немалый труд,
чтоб обменять их на продукт;
в очередях кипели страсти,
бурлил в крови адреналин,
и мы забыли слово «сплин».

2.8

Нам каждый день давался с боем,
был чем-то подвигу сродни,
не зря же мы страной героев
свой нищий табор нарекли.
В чем корни жизни столь печальной:
в идее, лживой изначально,
в дурных наклонностях людей,
в бесовской гордости вождей,
решивших ниспровергнуть бога
и отрешить от всяких дел?
Чем объяснить такой удел,
до неприличия убогий?
Судить об этом не хочу —
душа болит, вот и ворчу.
2.9

Не столько об убогом быте
горюю с вами я, друзья
(был, кстати, в веке первобытном
куда как хуже быт славян).
Проблема не для этих строчек,
здесь пахнет прозой, между прочим:
успев от лирики устать,
ее не худо полистать,
уж коль найдется труд солидный
на тему наших скорбных лет.
Анализ их – не мой предмет.
За человека мне обидно,
за искалеченную Русь
(высоких слов здесь не боюсь).

2.10

Надеюсь, что иное время
наступит для страны моей
и станет молодое племя
чудесным образом мудрей.
Что ж, в добрый путь с надеждой этой!
С тех пор как в личные поэты
я к Славянинову попал,
за ним, как преданный вассал,
обязан странствовать по свету,
над рифмой по ночам корпеть,
чтобы его дела воспеть,
а то, не дай бог, канут в Лету.
Садится, вижу, в поезд он,
и следом лезу я в вагон.
2.11

Расселись, пригляделись к лицам,
вздохнули и утерли пот,
трудолюбивой ягодицей
дорожный оценив комфорт.
Похоже, ей придется туго,
ложится на нее с подругой
вся тяжесть долгого пути
(читатель, думаю, простит
мне юмор, не всегда удачный).
Качнулся между тем вагон,
проплыл с достоинством перрон,
и город замелькал невзрачный…
Вдруг сердце дрогнуло в груди —
уж Энск остался позади…

2.12

Прощай, провинция! Смахните
со мной слезу и вы, друзья, —
железной логике событий
обязан подчиниться я.
Никита, по всем данным личным,
для жизни создан был столичной,
ее безумный ритм и шум
приятно возбуждали ум,
томили смутною мечтою…
Хоть он не все осознавал,
но от людей не уставал
и к ним тянулся всей душою.
Так легкокрылый мотылек
летит впотьмах на огонек.
2.13

От темы, должен вам признаться,
отвлечься вынужден пока:
чуть выше, на числе «тринадцать»,
невольно дрогнула рука,
внезапно мысли разбежались,
и рифмы в голове смешались
(пришлось столкнуться с тем же мне
в уже написанной главе).
Я говорю со знаньем дела
об этой цифре роковой,
ведь тесно связан с ней судьбой
(когда на свет, условно белый,
меня случайно занесло,
там было это же число…).

2.14

Преодолев лихое место,
сказать уместно будет «ух!»
и оглядеть пейзаж окрестный,
где русский прозябает дух.
Пора вглядеться с нежной болью
в родное дикое приволье,
где столь же дики и редки
разумной жизни островки.
Но есть ли что-нибудь милее
невинной простоты земли,
что предки Русью нарекли?
От слова этого хмелею,
достоинств всех его не счесть,
в нем и такое свойство есть.
2.15

А за окном гуляет август,
известный русский хлебосол.
Смешно шутить (и не по рангу)
над августейшей из персон,
что чудом здравствуют поныне
на русской трудовой равнине
(хоть мог давно стать Спартаком,
да, видно, проглядел партком).
Он нынче, правда, небогатый
и штопать, видимо, устал
зеленый бархатный кафтан
и ставить желтые заплаты…
Но тем не менее он рад,
что больше не аристократ.

2.16

Безделье требует усилий,
как можно дурака валять,
когда за окнами – Россия,
и «смирно» хочется орать,
когда в душе растет волненье,
и валом валит вдохновенье,
и просто распирает грудь
желанье сделать что-нибудь!
Проявим мудрое терпенье —
не будем делать ничего
(что предпочтительней всего),
ведь труд наш – нам же разоренье,
мы от своих же трудодней
день ото дня живем бедней.
2.17

Блистать талантом, мысль итожа,
я б вам советовать не стал,
ведь на Руси талант – бич божий
(зато халява – божий дар).
Тому, кто им наказан богом
(хвала творцу, таких немного),
здесь некую покажут мать
в ассортименте, как пить дать.
Хоть гениальное все – просто,
никто не хочет быть простым, —
в раздумьи голову склони,
мой друг, над этим парадоксом.
Уж больно тема глубока —
включать придется дурака.

2.18

Посыл дорожный не напрасен:
поосторожнее с умом!
Дурак продвинутый опасен,
с ним шутки плохи, как с огнем.
Насчет ума есть много мнений
и масса красочных сравнений,
к примеру: курица умна,
ведь под себя гребет она.
А вот еще: умен Иуда,
сумел он самого Христа
продать во имя живота —
талант… и никакого чуда.
Не стоит быть всю жизнь глупцом,
чтоб стать посмертно мудрецом.
2.19

Пусть в серой массе мысль клокочет,
протуберанцами бурля,
а поезд знай себе грохочет,
ползет к столице, как змея,
и на ходу свистит тревожно.
По жухлым травам придорожным
летит, все удлиняясь, тень.
Лениво догорает день,
неповторимый и нелепый.
Косые длинные лучи
уже совсем не горячи,
блестят вдали, как эполеты,
на склонах дымчатых холмов
и кронах царственных дубов.

2.20

Нам относительность известна —
не верь мельканию в глазах:
мы движемся? стоим на месте?
Россия пятится назад?
Но что-то явно происходит…
Жаль, вдохновенье на исходе,
не смею мыслить глубоко,
коснуться предпочту легко
лишь внешней стороны явлений.
Мелькает русская земля:
березы, липы, тополя
вокруг нерадостных селений,
и каждая родная пядь
ползет неудержимо вспять.
2.21

Уж неприкаянное солнце
приют на западе нашло
и, уходя, на горизонте
зарю печальную зажгло.
Тьма опустилась на востоке
(пока писались эти строки) —
нам жить впотьмах не привыкать
(в сердцах вам вынужден сказать),
хоть велико стремленье к свету…
Готовы мы от наших бед
бежать за ясным солнцем вслед,
дожить не чая до рассвета.
Но прежде (как мысль ни умна)
отправимся в объятья сна.

2.22

В садах блаженного Морфея
люблю уединяться я
(прелестны чувственные феи,
что обитают там, друзья).
Вполне достоин сожаленья
очередной миг пробужденья —
закату молится поэт,
и тяготит его рассвет.
Кряхтя, сползает он с дивана,
бредет, зевая, в туалет,
где появляется на свет
строка текущего романа…
Довольно пошло, черт возьми,
мы начинаем свои дни!
2.23

Вот только в поезде не спится —
в кошмарном мечешься бреду,
одна такая ночь сравнится
с зубовным скрежетом в аду.
Лишь только небо озарилось,
как за окном все оживилось:
не видно более окрест
глухих и необжитых мест,
как будто воедино сшиты
стальною нитью колеи
дома, поселки, городки…
Снует народец деловитый,
вот мальчик тащит контрабас
(культура, дескать, разрослась)…

2.24

Все нарастает напряженье
(как в жаркий день перед грозой),
и ощущаешь приближенье
того, что мы зовем Москвой.
Пора готовить дифирамбы:
вдохнем и крепким русским ямбом
свой бурный выразим восторг,
исполнив тем гражданский долг.
Уже московские кварталы
текут за окнами рекой…
Прошел еще часок-другой,
и поезд замер у вокзала.
Покинем затхлое купе
и затеряемся в толпе…
2.25

Подать вам неких развлечений?
Извольте, способ есть простой:
плыть тихой сапой по теченью,
смешавшись с уличной толпой,
и думать, думать о высоком…
Столь просветленно одиноким,
как в муравейнике людей,
себя не чувствуешь нигде.
Когда миазмы вдохновенья
вам душу ринутся смущать,
вы вдруг начнете ощущать
почти духовное стремленье
красиво жить и вкусно есть
(в чем, безусловно, прелесть есть).

2.26

Трагичен для души и тела
порой их странный симбиоз,
ведь эти двое то и дело
друг друга мучают до слез
в борьбе за то, кто будет главным,
борьбе заведомо неравной:
признав господство над собой,
душа становится рабой.
Что делать, если быть послушной
ей надоест, и, как жена,
развод потребует она?
Чтоб вам, друзья, моралью скучной
здесь без нужды не докучать,
ее заставим замолчать.
2.27

Что подобает делать чаще,
оберегая крепость уз,
ведь лишь туда приходит счастье,
где гармоничен их союз
(тому, что счастье – не химера,
найдутся, думаю, примеры).
Пора, однако, поспешить
и дело с честью завершить.
Но, не желая быть дотошным,
свою задачу упрощу
и ряд деталей опущу,
поскольку дело было в прошлом,
когда мы шли, разинув рты,
по шумным улицам Москвы.

2.28

Поправлюсь: был на самом деле
открыт рот только у меня,
Никита греб, сжав зубы, к цели
и не глазел по сторонам.
Он прав: героям из провинций
рты разевать нельзя в столице,
ведь (выражаясь без прикрас)
здесь облапошить могут враз.
Была провинция приметной
в толпе московской по узлам,
по нервно вспученным глазам
при виде колбасы заветной,
ломилась родина за ней,
как заграница в мавзолей…
2.29

Поэтом следует родиться,
чтоб хоть однажды довелось
воскликнуть, глядя на столицу:
чего в ней только не слилось!
И этим выразить все чувства
(не в том ли состоит искусство?),
и чтоб никто не смог понять:
а что же он хотел сказать?
Поверьте, человек корректный
(в чем убедитесь без труда)
вам ни за что и никогда
не скажет ничего конкретно,
достаточно что вам, мой друг,
родная речь ласкает слух.

2.30

Нам слишком долго не пристало
о преходящем толковать,
и без того забот немало,
не будем время зря терять:
поклонимся камням московским,
зубцам старинных стен кремлевских,
рядам, подворьям и дворам,
и уцелевшим куполам.
Возможно, в этом есть предвзятость,
но сердце так отозвалось
на то, что для него слилось.
Лишь в камне истинная святость,
лишь он в себе еще хранит
московский дух и колорит.
2.31

Не только этим город славный
нас поразит с тобой, мой друг.
Из всех московских духов главный —
могучий меркантильный дух.
Его приятель, дух чиновный,
отмечен важностью сановной:
ответственный чиновный люд
здесь по походке узнают.
Строкой пикантной эксклюзивно
тебя, читатель, угощу:
я от чиновников тащусь
(чтоб в пять шагов до лимузина
вложить все лучшее суметь —
особый нужно дар иметь!).

2.32

Не все чиновники бездарны,
иные могут кое-что,
но мы, народ неблагодарный,
привычно кроем на все сто
особой русскою любовью
их непростое поголовье.
Из года в год, из века в век
пеняет русский человек,
многозначительно кивая
на то, как за морем живут,
и почему там любят труд
(у них традиция такая,
они верны с пеленок ей,
как мы – традиции своей).
2.33

Довольно впечатлений внешних —
познать охота нам нутро:
не будем медлить, друг сердечный,
нас ждет московское метро.
Откроем книги и тетради,
уткнемся в них приличий ради
(не помышляя подражать), —
нам марку следует держать.
Всем дуракам в округе ясно:
хоть сотню штатов обойдешь —
нутра культурней не найдешь.
Короче говоря, потрясно!
(Позвольте низкое словцо
вам дерзко выдохнуть в лицо).

2.34

Но непонятно совершенно,
зачем вся эта красота?
Зарыто в землю совершенство
и, надо думать, неспроста.
А неудачникам из Энска,
кому гармонии вселенской
в своей глуши не ощутить,
мне остается сообщить,
что с перистальтикой прекрасной
нутро работает всегда,
перемещая без труда
свеженачитанные массы,
и в нужном месте, в нужный час
доставит на поверхность вас…
2.35

С глубоким удовлетвореньем
(язык тех дней забыть нельзя)
великолепное творенье
покинем временно, друзья.
Признаюсь, что завлек обманом
героя данного романа
в тот самый уголок Москвы,
где иногда бывали вы.
Противник праздных интересов
и не по летам деловой,
немало спорил он со мной,
но в знаменитый храм Гермеса,
что удалой воздвиг купец,
зайти изволил наконец,

2.36

взглянул небрежно на прилавки
и толпы алчных прихожан
(здесь опускаю сцены давки,
вниманьем вашим дорожа).
Зовет нас авторское право
с Никитой двинуться направо,
уговорив его чуть-чуть
в известном месте отдохнуть —
там, где на камень величавый
поставлен бронзовый пиит
и с высоты, как бог, глядит,
склонив в задумчивой печали
позеленевшую главу,
как будто тошно здесь ему.
2.37

Хотелось лично мне представить
ему героя этих строк
и удовольствие доставить,
прилежно выучив урок.
Мы тоже, мол, не лыком шиты
(имею я в виду Никиту),
извольте видеть, ваша честь,
у нас свои герои есть!
Конечно, парень не Евгений,
но в то же время, видит бог,
не столь уж откровенно плох,
учтя упадок поколений
и слабоумный их разврат
(о чем нам факты говорят).

2.38

Как это здорово, читатель,
с усталых ног ботинки снять
и с чувством, близким к благодати,
за всем и всеми наблюдать!
И пусть достойно порицанья
пустое миросозерцанье,
невольно отмечает взгляд
бомжа в фонтане, длинный ряд
скамеек, ножек вереницу,
чету воркующих мужчин
(чему не ищем мы причин)…
Чудны твои дела, столица!
Но если слаб умом понять,
не стоит на Москву пенять.
2.39

Как ни приятно расслабляться
и ножки в mini созерцать,
пора отсюда убираться
и воле следовать творца.
Ему, как видите, угодно
при первом случае удобном
в престижный вуз Никиту слить
и до поры о нем забыть.
Пришли. Михайло Ломоносов
любезно встретил у ворот.
Никита в дверь – и был таков,
оставив нас, читатель, с носом,
чем удивлен немало я —
здесь нюхать нечего, друзья!

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Никита Славянинов. Роман в стихах

Глава первая

Глава вторая

С этой книгой читают