Силуэты

Варино счастье

Варя очень одинока. У нее щедрая душа, но невзрачная внешность. Поэтому ее очень редко посещает Счастье. Иногда оно к ней приходит на одну ночь, на две, а однажды оно у нее было целую неделю. Это самое большое. Потом Счастье куда-то исчезло и больше не появлялось.

Варя сильно страдает от этого. Она чувствует, что ей не хватает Счастья. В душе у нее пустота. И Счастье может заполнить эту пустоту, она это знает. Она украдкой смотрит на других женщин и видит, что у многих из них есть Счастье. Варя не завидует, ее душа лишена зависти. Просто она так же, как все, хочет Счастья, вот и все.

Варя ищет Счастье на улице, на автобусных остановках, в магазинах у кассы, на работе, в скверах, в парках, кинотеатрах, у аттракционов развлечений, у спортивных стадионов, в музеях, на выставках, в барах и в пивных заведениях. Но она невзрачная, и она делает это робко, она стеснительная, поэтому Счастье обходит ее стороной. Варя также ищет Счастье в интернете, в газетах и журналах, где есть рубрики знакомств. Иногда она звонит кому-нибудь по телефону, и когда там берут трубку, она тут же обрывает связь. Варя ищет Счастье везде, где это возможно. Каждое утро она просыпается и думает: где я еще могу поискать свое Счастье?..

Однажды она подумала, что еще не просила Счастья у Бога. Она знала, что есть кто-то там, наверху, но как ни старалась, не могла представить себе Бога как что-то зримое. Вечером она становится на колени и, глядя в потолок, просит у Всевышнего Счастья. Простыми словами, как может ее одинокая душа.

– Хоть какого-нибудь Счастья, Боже, просто чтобы оно было. Аминь. – добавляет она в конце.

Потом она садится на стульчик и ждет. На улице вечер переходит в ночь, текут часы, умолкает шум города, а Варя все сидит, ждет, терпения у нее не отнимешь. Ей кажется, что если она встанет, то Счастье опять пройдет мимо.

Ночью в дверь кто-то скребется. Варя открывает ее. Перед дверью лежит Счастье. Грязное, вонючее, от него пахнет мочой и водкой. Счастье что-то бормочет, но слов разобрать нельзя.

Варя открывает двери шире и Счастье заползает в ее квартиру. Варя улыбается – теперь она не одна, теперь у нее есть Счастье. Она его отмывает, оттирает и укладывает в свою постель. Ложится рядом, прикрывает глаза. От Счастья несет перегаром и оно сильно храпит, но для одинокой души это звучит как музыка. В мечтах о новой жизни она засыпает.

Утром ее будит Счастье, оно толкает ее в бок и просит сгонять в магазин за пивом. Варя послушно собирается, идет в магазин и покупает пиво, колбасу, сыр и, подумав, еще бутылку водки. Она довольна – как же, о своем Счастье надо заботиться! Она приходит домой. Счастье уже сидит за столом и ждет ее. Оно жадно пьет пиво и с чавканьем жрет колбасу.

Варя с умилением смотрит на него. Наконец-то у нее есть то, чего так не хватало!

Счастье остается у нее жить. Ему хорошо – всегда есть водка, пожрать, горячее тело под боком. Ни о чем не надо заботиться. Счастье нигде не работает, ему это не надо. Зато Варя работает за двоих, она устраивается еще в одно место, к вечеру она сильно устает, у нее болят ноги, ноет спина, но она не обращает на это внимания, она спешит домой, ведь там ее ждет Счастье!

Вот так они и живут вместе какое-то время. Счастье ее постоянно подгоняет, заставляет суетиться, убирать в доме, бегать в магазин за пивом, готовить еду, заставляет делать другие разные вещи, которые она раньше не делала. Варя постоянно в движении, ей некогда присесть, она похожа на муравья-работягу. Все для своего Счастья, все для него.

Вечером она ложится возле него, уставшая, измотанная, но вполне счастливая – ведь рядом лежит оно, ее Счастье, храпит и посапывает.

Бывает, что она не успевает что-нибудь сделать, и тогда Счастье на нее обижается и поколачивает ее. На нежном Варином теле появляются синяки. Но она это покорно сносит, с пониманием, в душе она даже рада, она знает, что ради Счастья надо собой жертвовать, и если оно так делает, то значит она ему небезразлична.

Одинокая душа, когда она любит, в своем заблуждении готова на многое.

Варя носится по городу со своим Счастьем, как с писаной торбой. На работе, на рынке, в магазине она всегда думает о нем. Она думает о том, что еще может сделать такого, чтобы доставить ему удовольствие. Своей радостью она делится с соседкой, со своей подругой. Соседка посимпатичнее ее, но у нее тоже нет постоянного Счастья, вернее, она всегда перебирает его, она в поиске, она говорит, что у нее нет Особого Счастья, а Простого Счастья навалом.

– А причиндалы-то мужские работают у твоего Счастья? – спрашивает соседка.

– А то, – отвечает Варя и краснеет.

Соседка смотрит на нее, о чем-то думает, а потом говорит, наверное, самое страшное, чего боится в жизни:

– А ведь жить с таким Счастьем, это значит постоянно мыть посуду, стирать и страдать.

– Так что ж, я ничего, что ж такого, – отвечает Варя и краснеет еще больше, и опускает глаза.

– Дура ты, – говорит соседка. – Познакомь меня со своим Счастьем. Посмотрю хоть, что это такое.

Соседка приходит на следующий день, намазанная, нарядная, в короткой юбке. Варя накрывает стол, они пьют водку, закусывают, смеются. Соседка много шутит, строит Счастью глазки, придвигается к нему бедром с другой стороны. У Счастья раздуваются ноздри, как у быка, темнеют глаза, оно судорожно хихикает. Они продолжают пить водку, заигрывают друг с другом, у подруги съезжает бретелька лифчика и наполовину оголяет грудь. Она делает вид, что не замечает этого. На Варю она вовсе не смотрит.

Когда водка выпита, Счастье с соседкой выходят в парадное покурить. Варя убирает стол, моет посуду, заваривает чай. Через полчаса она замечает, что Счастья до сих пор нет. Она выходит в парадное, там тихо и пусто. Душа Вари трепещет в предчувствии неизбежного, она звонит в квартиру подруги. Дверь открывает ее Счастье, на нем ничего нет, только трусы.

– Короче, иди домой, я остаюсь здесь, – говорит оно и захлопывает дверь.

Варя стоит, не в силах пошевелиться. Тогда дверь открывается еще раз и появляется голова соседки.

– Что, словила? – говорит она. – Дурой ты была, дурой и осталась. Иди домой.

– Как же так, подруга? – спрашивает Варя. – Ведь у тебя мое Счастье.

– Дружба дружбой, а Счастье по раздельности. Проваливай уже, – и она исчезает за дверью.

Варя идет домой, садится на табурет, смотрит по сторонам. Она хочет увидеть Счастье, которого нет. Пальцы ее безвольно перебирают скатерть. Она наливает в чашку чаю и делает пару глотков. Потом вдруг бежит в туалет, к унитазу, и едва успевает, чтобы вырвать. Ее рвет от гадства этой жизни, от предательства ее Счастья, от коварства подруги, от одиночества, которое вдруг опять обрушилось на нее. Она рыдает в унитаз, и слезы ее мешаются с соплями и рвотой. И так она сидит долго, размазывая рукой блевотину по своему лицу, она боится встать, потому что не знает, что ей делать дальше.

Одинокая душа, когда ее предают, сгорает до тла, и в ней остается пепел.

Когда Варя встает, на улице брезжит рассвет. Движения ее безвольны, замедленны, кажется, она вот-вот упадет на пол. Лицо угрюмо, с нездоровым оттенком, на нем печать какого-то порочного безумия. Она отодвигает в сторону кухонный стол, дребезжат чайные чашки на расписных блюдцах; в утренних сумерках назойливо жужжит муха. Варя ставит под лампой табурет, достает из шуфлядки бельевую веревку и неумело скручивает из нее петлю. Становится на табурет и с трудом привязывает петлю к крюку на потолке.

Она стоит на табурете и смотрит вниз. Она думает о том, что ей уже незачем спускаться, она останется здесь навсегда. Если ее Счастья нет рядом, то зачем тогда жить? Вот, петля уже на шее, остается сделать только одно последнее движение. Где-то она видела или ей кажется, что человек перед смертью должен что-то сказать, попрощаться с жизнью, наверное. Она какое-то время думает и приходит к выводу, что сказать ей нечего. Жизнь ее была призрачна, в ней было всего несколько лучиков Счастья, краткого, мимолетного, которым она и насладиться не успела. Больше ничего не было, ничего. Варя закрывает глаза и собирается шагнуть в пустоту.

Муха продолжает назойливо жужжать где-то рядом.

Варя чувствует, как капельки пота стекают с ее лица на шею, как собираются в одну большую каплю, как она медленно течет по ложбинке на ее груди, переходит на живот, и ниже, и ниже… Варю вдруг охватывает возбуждение, которого она уже не испытывала давным-давно, тепло разливается по телу, живот ее вздрагивает, она не открывает глаза, отдается этому томлению, этой капле, дразнящей ее тело… Конвульсия пронзает ее, как нож, она судорожно всхлипывает, широко открывает глаза.

– Ё-п-р-с-т, – говорит она, – Что это я, в самом деле.

Варя аккуратно снимает со своей шеи веревку, неуклюже спускается с табурета на пол, садится на этот же табурет. Утренний свет из окна падает на ее усталое лицо.

Так она сидит какое-то время, потом заваривает себе чай, выпивает две чашки подряд. Все это время лицо ее напряжено, выдавая работу мысли.

Затем она идет в комнату, где еще витает кислый дух ее бывшего Счастья, переодевается, берет чистый лист бумаги и красным фломастером долго и аккуратно что-то на нем пишет. Засовывает лист в сумочку и выходит из квартиры.

На лестничной площадке стоит ее бывшее Счастье в одних трусах и нервно курит сигарету.

– Киса, а я тебя ждал, – лебезит Счастье щербатым ртом. – Прошу пардона, перебрал вчера. Приношу извинения. Готов загладить.

Варя не отвечает. Она спокойно проходит мимо, словно рядом пустое место.

На улице свежо, солнечно, в песочнице уже гуляют дети. Дворник заметает перед парадным мусор. В кустах громко щебечут синицы. Город проснулся, звуки его доносятся отовсюду. Варя неспешно проходит вдоль своего дома и заворачивает за угол. Здесь небольшой пятачок с киосками, а дальше широкая улица. На пятачке остановка маршрутки, рядом доска объявлений.

Варя оглядывается. Рядом никого нет. Тогда она достает из сумочки лист бумаги и тюбик с клеем. Она торопится, руки ее слегка дрожат. Намазывает лист клеем и быстро прикладывает поверх какого-то объявления. Быстро разглаживает. Отходит на несколько шагов, вытирает платком запачканные руки. Еще раз оглядывается – не видел ли кто. Рядом никого нет. Тогда она уже не торопясь, расслабившись, просто как случайный прохожий идет мимо доски объявлений и как бы невзначай кидает на нее взгляд. Большой лист с красной надписью сразу бросается в глаза.

«ИЩУ СВОЕ СЧАСТЬЕ. ГОТОВА НА ВСЕ. ВАРЯ». И снизу номер телефона.

Варя глубоко, удовлетворенно вздыхает. Опускает руку в карман и сжимает мобильный телефон. На лице этой невзрачной женщины появляется прелестная и немного хитроватая улыбка.

Теперь если кто-то позвонит, я уже не смогу бросить трубку. Мне обязательно нужно будет ответить, думает она.

Одинокая душа, когда нуждается, все делает для своего Счастья.

Меланхолический блюз моего бытия

Люблю Нотебоома. Его роман «Ритуалы». Там, где написано, что наша память – как собака. Она где захочет, там и ляжет.

Вот и у меня есть собака. Иногда я вывожу ее погулять, но не всегда ей нравится ходить на поводке. Например, сегодня она вырвалась и побежала сама, ошалев от свободы. Я видел ее виляющий хвост. Побродила по задворкам юности, заглянула в детство, но легла совсем в другом месте. Она легла там, где я был восемь лет назад, в Киеве, на Ямской, во дворе приемки, заваленной металлом. Она легла, положила голову на лапы и посмотрела в мои глаза.

Я сразу почувствовал запах дешевого вина, сырой земли и земляничного мыла. Почему-то запах всегда приходит первым, все остальное потом.

Тогда я работал приемщиком металла. Там был большой двор, заваленный хламом, длинный сарай, забитый барахлом и строительный вагончик, в котором я ночевал. Да, я там работал, жил, а по вечерам я пил вино и растворялся в своих фантазиях. Рядом строили «Олимпийский» стадион к Европейскому кубку по футболу, и мне носили металл круглые сутки. Понятно, ворованный металл. Чищенный медный кабель в мешках по 60-80 килограмм, или, например, тонны железа, которые завозили на грузовиках, ночью, когда темно и милиция вроде бы спит. Но милиция не дремала, в самое стрёмное время она устраивала пикеты и брала половину с тех, кто воровал. В результате кормились все, денег хватало. Меня не трогали, меня уважали, потому что я был связующей нитью между преступлением и наказанием.

Работа была напряженной, все время в движении, и когда вечером я закрывал ворота приемки, я пил дешевое вино из картонных пакетов. Однако все по порядку, ведь я хочу рассказать про метаморфозу, которая случилась со мной в то время.

Коренные киевляне и историки знают, что Ямская – это историческое место, однако такое, которым не принято гордиться. Сейчас это улочка в пару километров, узкая, неприметная, с промышленными объектами, кооперативными гаражами, новостройками и ветхими домами из прошлого, которые вскоре исчезнут вовсе. Собственно, сейчас Ямская – это просто название, которое для современников ничего не значит. Однако сто лет назад Яма была средоточием разгульной жизни города, местом разврата, растления и греха, на который стекались, как вода с гор, все любители сладких утех. Сюда в одночасье перевели все дома терпимости Киева, которые до этого находились в центре. Почему это произошло – отдельная история. Большую часть из этого мне рассказала Женька, потом я что-то нашел в интернете, потом у Куприна в «Яме» …

Итак, сейчас я могу сделать вывод, что все это сплелось в моей голове воедино – Женька, Куприн, интернет. Не обязательно в такой последовательности. Куприна я помнил, но смутно; из интернета почерпнул немного. Женька… не знаю, была ли она вообще?.. И еще вино. Оно было точно. И собака, которая виляет хвостом и смотрит мне в глаза.

Когда я закрывал ворота, литровый пакет вина уже ждал меня, я его покупал заранее. Я не пил на приемке, чтобы меня никто не тревожил. Я вешал на ворота табличку «Буду скоро» и пройдя через промдвор, выходил на речку Лыбидь. Сейчас эта речка единственный свидетель того, что было сто лет назад. Речка узкая, два метра шириной, глубиной по колено, неспешно катит желтоватую воду в никуда. Это в спокойную погоду. В дожди в нее поступает вода из множества боковых стоков, и тогда безобидный ручеек поднимается на два метра и с огромной скоростью гонит всю муть со множеством мусора вдаль. Поэтому она заключена в высокий бетонный рукав. На берегу в укромном месте стоит одинокий памятник диггерам, которые как-то попали под раздачу стихии, находясь в боковом стоке.

Там, на бетонном парапете я сидел в одиночестве и пил вино. Смотрел на реку, на зеленый мох, что растет на дне, на плакучие ивы и тополя. Я расслаблялся, включал воображение, просто отдыхал. И еще иногда мой взгляд ложился на несколько домов, которые сохранились с тех времен. Это были дома, в которых продавали любовь. Они были заброшены, с выбитыми окнами, в них никто не жил. Изредка там ночевали бродяги. Тогда оттуда тянуло дымком костра и слышалась матерная брань.

Как-то я немного перебрал, но был не пьян. Это было состояние между и между, когда ты можешь видеть и ощущать немного больше, чем обычно. Кажется, собирался дождь, сгустились тучи и в воздухе витало легкое роение. Сначала возник запах сырой земли, пряный, сладковатый, густой. И вдруг к нему примешалось дешевое мыло, приторное, земляничное. Со стороны тех домов я услышал цокот каблучков по бетону, поднял голову и увидел девушку в странной одежде. Конечно, в наше время каждый ходит в чем угодно, но то было совсем другое. Снизу вверх: старинные черевики из кожи, поношенные, бардового цвета, длинное темное платье, по ходу, с корсетом, приталенный жакет, жабо в цвет сапожкам и маленькая шляпка, как мне показалось, довольно нелепая. Девушка не обратила на меня внимания, она была задумчива и просто шла мимо.

– Эй, – сказал я. – Привет. Вина хочешь?

Она вздрогнула всем телом, будто ее ударили по лицу.

– Будьте здоровы… барин. Вы меня видите?

– Да и слышу тоже, – я решил, что она шутит и хотел подыграть. Мне было весело. – Кличут-то как?

– Женька я, – она подняла глаза и посмотрела на меня. Никогда не забуду этого взгляда. В больших серых глазах витали клубы тумана, там совсем не было жизни, меня через них начало затягивать в пустоту, и там было чуть-чуть жалости, страдания, любви, надежды, это были всего лишь крупицы, остатки, как звезды в огромной холодной вселенной. Меня передернуло, я стал трезветь.

– Ты откуда такая странная? – спросил я.

– А оттуда я, с двухрублевого дома. Женька я, не слыхали? – ее жест был в сторону старых нежилых домов. – А вина… што ж, ежели угощаете…

Вот так мы и познакомились. Сказать о ее внешности я мало что могу, сам не знаю почему. Я бы не назвал ее красивой, но и дурнушкой она не была. Черты лица напомнили мне портрет "Неизвестной" Крамского, но в отличии от надменной красоты портретного персонажа здесь я видел полную безнадегу и отрицание жизни. Это не портило впечатления, а лишь придавало ощущение хрупкости бытия. Фигура ее была стройна, но не вызывала у меня никакого побуждения, не вызывала ничего.

У нас было всего несколько встреч. Последовательность их запутана в восприятии, так же как и время, однако я помню, что все это длилось пару недель.

Есть такое понятие – родственные души. Так вот, что-то подобное было у нас, мы как-то сразу сблизились, понимали друг друга с полуслова, хотя она говорила на старом, полузабытом языке, я же щеголял современным сленгом. В первую нашу встречу мы пили вино, оно быстро закончилось и я сбегал еще за пакетом, она ждала меня на том же месте, смотрела в воду, шляпка съехала набок, надломленный силуэт на фоне изменчивой воды, символ потерянного человека. Мне почему-то стало очень жалко ее, хотя тогда она еще ничего не сказала, а только стояла, молча, покорно, вся в ожидании. Наверное, она была бы мне хорошей сестрой, почему-то подумал я, подходя к ней. Она повернулась на шаги и робкая улыбка мелькнула на ее лице.

– А я уж подумала, шо вас не будет, барин.

– Хорош тебе, какой я барин? Что за приколы? Зови Володей.

– Как скажете, барин. Володя.

– Зови на ты.

– Как скажете.

С первой нашей встречи и до последней она была со мной очень откровенна, говорила душой, в ее словах не было иронии, веселья, не было ничего напускного, что часто сопровождает девушек подобного рода занятий. Все, о чем она говорила, звучало убедительно, мрачно, правдиво. Как-то я ее спросил, почему она так искренна со мной. Она взглянула на меня большими серыми глазами и сказала:

– Можно ли по-другому, Володя? Вы ж меня увидели, заметили меня. Вы заметили меня, и я стала вашим вниманием.

– А ты думаешь, незаметная такая?

– Замечают нас, только когда надо одного. А так нос воротят. Незаметные мы.

В первый вечер, когда мы пили вино, разговор зацепился за эти дома, из которых она пришла. Как они здесь появились? Женька говорила, что какое-то время до этого все такие дома находились в центре, на Эспланадной, Крещатике, Бессарабке. До тех пор, пока не случился один казус. Один чин очень любил посещать их заведения, приезжал часто, отдыхал бурно. И однажды в самый пикантный момент издох на одной девке от сердечного приступа. Скандал был сильный – ведь чин был большой. Городской голова в гневе заставил девок стоять на его похоронах у гроба, ну прямо смех и грех. Говорили об этом везде, смеялись. Молва плохая пошла по городу. Городской голова решил было разогнать всех девок на окраины города. Однако не очень удобно было такое для мужиков, которые любили это дело.

– Тогда местный люд, жители, отселя, с Ямы, писал голове письмо коллективное. Писали, шо грошей мало зарабатывают, меньше, чем другие, а налоги платят как все. Писали, шо дела хотят поправить, за счет нас, девок. Просили устроить номера здесь, и шоб мы тута были, торговали шоб тута. Мерзота коллективная, гадство какое…

Это письмо было отправлено голове города и сразу было утверждено. Вопрос решился, так появилась легендарная Яма. Работали на ней несколько сотен девок, мужики съезжались со всего Киева, приезжали и с окрестностей.

– А вы што ж, Володя, не знаете нас, коль спрашиваете? Не ходите до нас? Не видите нас? Как такое возможно, лукавый вы, наверное.

– А ты в каком времени живешь?

– Живем мы в своем времени. А вот вы в каком, не знаю я. Зачем вы пьете столько вина, Володя? У вас может быть помешательство, это всегда вредно для здоровья. Был у нас один тапер, Сенька, хорошо играл, к девкам хорошо относился. Угорел он от водки, а до этого с окна прыгал, думал в речку купаться…

– Ты понимаешь, что происходит?

Она опустила глаза, взяла меня за руку.

– Вот, рука теплая, живого человека. А больше мне не надо. Много не надо, не привыкшая я. – Потом все же подняла голову, смотрит мне в глаза. Говорит быстро: – Понимаю. Што-то не то. Но это лучше чем то, што есть. Кто вы? Откуда? Может, вы шпиён, Володя? Вы из тех, кто хочет революцию? Я все равно никому не скажу, никогда. Можете мне верить. Я не болтуха какая-то, в самом деле.

Тогда я стал ей рассказывать о себе. Я начал медленно, с юности, сначала задумывался, запинался, а потом я выпил еще вина и меня прорвало. Как-будто рухнула плотина, и поток слов рванулся из моего нутра. Я говорил то, чего никогда бы не сказал другому человеку: о своей неприкаянности, о вечном одиночестве, которое со мною всегда, сколько себя помню, даже тогда, когда я был не один, когда кто-то был рядом; о поисках приключений, о вечном гнете слов, которые постоянно зудят в моей голове, и которые просятся наружу, на свет, на бумагу; я говорил о бесконечных редакциях, о материалах, которые надо писать, но не хочешь, и потом заставляешь себя, заставляешь их полюбить, и только тогда что-то из этого всего получается; я рассказал о том, как мне пришлось покинуть родину и о том, что теперь я заложник ситуации, и что потерял все, что было и что я любил, и что вся моя жизнь – сплошное вранье, которым приходится закрываться, как щитом, и что так будет всегда, до смерти, пока я не умру…