…И разве мог автор этих заметок двенадцать лет назад, на последнем Всесоюзном совещании молодых, уже в качестве руководителя семинара слушая и читая стихи тогда совсем еще молодого новосибирца В. Берязева, представить, в какие формы и в какой масштаб выльется и взрастет его и в те поры несомненный дар? Вот кто в минувшем десятилетии удивил меня сильнее других своих сибирских сотоварищей по перу, пришедших в литературу вслед моему поколению. (Так разве что читинец Михаил Вишняков, ныне ушедший, радостно поражал меня своим взлетом в начале 80-х). В. Берязев за прошедшее после упомянутого совещания время вырос, вызрел не просто в настоящего поэта – что и само по себе было бы прекрасно, – нет, он стал писателем универсального, крупного лироэпического плана, способным соединять свое осмысление нынешнего часа отечества и мира с историко-философским и гражданственным охватом глубин русской и мировой истории, создавать в творчестве небывало новый «архетип» Евразии – с ее нередко страшной, кровавой, и все-таки прежде всего исполненной трудов и созидания, дивной и волшебной судьбой…

Одна из значимых граней этой лироэпики В. Берязева – роман в стихах «Знамя Чингиса». Образ создателя и предводителя монгольского «движущегося» государства стал подлинным открытием поэта-историка: здесь Тэмуджин не схож ни с одним из своих прежних книжных воплощений. Ни с героем романа В. Яна, ни с героем романа Исая Калашникова «Жестокий век», когда-то потрясшего меня и возмутившего официозных наших историков. Если бы последние имели нынче какое-то влияние, они бы автора «Знамени Чингиса» живьем съели. Такого Чингисхана мы еще не знали – о котором можно сказать словами шекспировского героя: «Он человек был в полном смысле слова». И только потому – велик и мудр даже в немыслимой по «европейским цивилизованным» меркам жестокости своей, – пожалуй, лишь два аналога есть ему (т.е. образу, созданному новосибирским поэтом) в ушедшем тысячелетии: Александр Невский и Сталин… Головокружительное произведение: прочитав его, почти физическую боль почувствовал от того, что оно не стало достоянием всероссийского читателя.

…Из чувства суеверия не стану высказывать в этих заметках свои суждения о другой поэтической «расширяющейся вселенной» моего младшего новосибирского товарища – ибо его новый роман в стихах, героями которого стали наши современники-сибиряки, еще продолжает рождаться под пером автора. Замечу лишь одно: для меня несомненно, что, когда эта вещь будет завершена и увидит свет, читателей поразит необыкновенный сплав чувственно-эротической энергетики с высочайшим духовным взлетом любви, сплав, что стал самим «воздухом» произведения – но этот воздух пропитан духом самой почвы, земли сибирской…

Другое скажу более уверенно.…

В феврале минувшего года вместе с настоятелем псковского храма Св. Князя Александра Невского, что вновь стал воинским храмом, с протоиереем о. Олегом три дня довелось мне пробыть в Чечне, прежде всего – среди земляков-десантников, воинов 76-й Черниговской дивизии, что более известна сегодня как Псковская. Среди окормляемых воинским пастырем и моих слушателей были и десантники 6-й роты. Той самой, что через две недели почти полностью погибла, защищая проход через горный перевал… Ни слова до сих пор я не могу написать о них: перо не слушается, слезы гнева и отчаяния душат горло. Вот уж точно: «Большое видится на расстоянии». Когда уже летом прошлого же года выступал в полку перед товарищами погибших, читал не свои стихи – читал фрагменты из присланной мне автором поэмы В. Берязева «Псковский десант»:

Нам сказали «духи»: «Уходите!
Разойдемся тихо, без огня.
В Турцию, а может, на Гаити
Все уедут через два-три дня.
И еще сказали: «Дело худо,
Вы – одни, а против – легион.
Русский царь – не боров, он иуда
И безбожник. Вас не вспомнит он!»
…В узком горле горного прохода
На пути из выжженной Чечни,
Словно кость, торчала наша рота.
Поперхнулись ротою они.
…Капитан кричит: «Товарищ Трошев!
Весь огонь на нашу высоту!
Добивайте их! Всего хороше…»
Взрыв!.. переходящий в пустоту.

…Невозможно передать словами, как слушали выжившие в чеченской бойне десантники эти стихи! Если б только вы могли видеть их лица! – лики 20—25 летних пареньков, обожженные дыханием смерти… Этим ребятам было все равно, кто автор услышанных ими строк. Они спрашивали меня, как будто я их написал (хотя я четко объявил их авторскую принадлежность), – «Откуда ты это узнал? они ведь и взаправду нам обещали и в Турцию нас переправить, и в Штаты, и на Багамы…»

И впрямь, спрашиваю сам себя, откуда Володя Берязев, живущий в дальней дали и от Чечни, и от Пскова, мог такое почувствовать, мог так сказать о подвиге этих десантников, что сравнение их с воинами легендарного эллина Леонида, спасшими родину под Фермопилами, не выглядит литературным приемом.

Ответ лишь один: на это способен лишь талант, боящийся забыть Слово…

Народ свое слово не забывает.

Другое дело – на его устах оно оказывается лишь тогда, когда ему становится совсем невмоготу.

Санислав Золотцев

Могила великого скифа

Исход

Одним Эней, десятым – Моисей,
А мне корнями не найти могилу:
Сухая глина, пепел да песок,
Да глыбы, что титанов задавили…
А, может быть… и так… и поделом.
Да будет снег на вымершие тундры,
Да будет гром и дождь на те поля
И рощи, что пустынны и безвидны
C каких-то пор…
С каких-то смутных пор.

Могилы нет…
Но с ужасом ромеи
Аттилы погребенье поминают.
Тогда-то реку обратили вспять
Враждой обуреваемые гунны
И русло обнажили, и вождя,
Что был бичом вселенной просвященной,
На дно спустили…
Был ли человек?
А христиан, что рыли погребенье,
Прирезали, как жертвенных овец.
И хлынула волна реки безвестной,
И поглотила страшные дела.

Могилы нет…
Покоится вода.
Под толщей лет пороги Борисфена.
Что – Святослав?! хазарский каганат
Развеявший… Доныне иудеи
Проклятья шлют на голову его.
Но нет ни печенегов, ни хазаров.
А мы… мы пьем из черепа отца
Чужую кровь, похожую на правду,
Давно забывши предков имена.

Могилы нет…
Я помню черный день,
Как хоронили воины Темучина
В глухой степи, бесплодной, как такыр,
За десять переходов от стоянки
Уйгурских пастухов и за двенадцать
От белых юрт и алых кошм Орды.
Над телом, что вернулось в лоно Степи,
Три дня текли стада овец и яков,
Потом пошли верблюды Семиречья,
Потом быки Ирана и Китая,
И, наконец, как грохот камнепада,
Помчались табуны коней любимых,
Коней монгольских, скакунов арабских,
Кавказских кобылиц и знаменитых
Угорских иноходцев.
Было так.
От края и до края той пустыни
Земля стенала топотом и ржаньем,
И криками, и воплями животных,
И лишь спустя неделю после тризны
Сквозь траурную мглу пробилось солнце
И на пометом крытую равнину
Осела тихо шелковая пыль.

Могилы нет…
Ищите в чистом поле,
На дне морском,
Средь звёзд на небосклоне.
Нигде, нигде ни знака, ни приметы.
А, может быть?..

Я с ужасом подумал —
И к лучшему, что не было и нету,
Что внук не знает, где зарыли деда:
Ни камня, ни плиты, ни поминанья,
Кресты погнили, холмики пропали,
А часто вовсе не было крестов.
Ну, жили. И прошли. И растворились.
Покуролесили, побушевали,
Но не хотели мертвого величья,
По ветру прах…
По ветру светлый прах.

И вот еще!
И вот еще, постойте:
Ведь нас не все под этим небом любят,
А коль уйдем, не замочив подошвы,
Рассеемся, как сонные созвездья,
И станем миром вновь,
тогда, быть может,
Уж не придет никто на место праха,
Чтобы гроба проклясть
и поглумиться,
и плюнуть, и покой наш
осквернить.

«Слово о слово. Ладонь о ладонь…»

Слово о слово. Ладонь о ладонь.
Кремень о кремень.
Братья шумят во пиру молодом.
Родина дремлет.

Братья мои! Государи мои!
В чем наша участь?
В том ли, что бьём для других колеи,
Веря и мучась?..

В том ли, что в игры кровавые мы
Яро играем,
Чтобы пройти от сумы и тюрьмы
К русскому раю?

В том ли, что род наш – раздрай и позор?
Мерзости мера?..
Что же ты плачешь над талой лозой,
Враг Агасфера?!

Снег задыхается! Очи во рву,
Как незабудки…
Крест в синеве, и «Варяг» на плаву —
Вечные сутки…

1990

Кентавр

Эй, даурских степей кентавр!
Или – Таврии конный скиф!
Вас несли океаны трав,
Жгли копыт вам лепестки
Солнцелобых ночных костров,
Полпланеты топтали вы —
Так гуляла конская кровь
В скифском вылепе головы,
Так срослись человек и конь
На просторах Дешт-Ы-Кыпчак,
Чтоб небесной тоски огонь
На звериных нести плечах.

О, кентавр, кто тебя родил?
Амазонка ли, что, любя
Конский смех – вороной ли пыл,
Жеребцу отдала себя?!
Чье тавро на твоем бедре?
Не Колхиды ли знак оно?
Знак беды, что кален в костре
За похищенное руно.
Та печать и на мне видна…
Спит княжна и кровав калым,
Канул храм…
Вам не счесть руна,
Рим, Царьград, Иерусалим!

Мы Гераклом побеждены
За безумную к ветру страсть
И за то, что были хмельны
Перед тем, как в могилу пасть.
Мы растоптаны, как помёт
Под копытами битвы той.
Нас герой лишь и помянёт —
Ты кентавром учён, герой!

Помнишь символы той земли,
По которой прошел с мечом?
Вновь олень в золотой дали
Мчит и все ему ни по чём.
Слышишь космоса рык и стон?
За оленем несется барс,
Лапу краха заносит он
И опять в предпоследний раз.

Павлу Васильеву

Брат мой первый и брат мой последний,
            Здравствуй, брат!
Белый беркут меж нами посредник,
            В жар-закат

Улетающий за нелюдимый
            Перевал,
Там печатью неизгладимой
            Мир сковал

Дух возвышенный и дерзновенный,
            Хан-Алтай.
Где красою неприкосновенной
            Длится даль.

На Сумере, где мир безглаголен,
            Словно сон,
Ты, сбивавший кресты с колоколен,
            Ты спасен.

Ты прощен не за муки бесчестья,
            Плен земной,
А за песен свободные вести
            Над страной.

Ты не пулей, что в сердце остыла,
            Вознесен,
А любовью, чья страдная сила
            Гнёт закон.
Здесь крови твоей вольное знамя
            Отцвело.
Там души твоей буйное пламя —
            Всклень светло.

Брат мой радостный, брат мой могущий,
            Брат живой!
Нежный, хищный, раздольнотекущий,
            Ножевой…

Грозной Азии сын белокурый,
            Хан стиха!
Солнца знак над твоею фигурой —
            Свастика!..

Могила великого скифа

…нас – тьмы, и тьмы, и тьмы

А. Блок

Последний русский умер и зарыт.
А кем зарыт и как все это было —
Не вызнать у безродного дебил…
Придите все! Отныне путь открыт.

И вечный горб рассыпал позвонки.
И прочный герб распался на колосья.
От праха отреклись ученики
Под петушиных горл многоголосье.

Идите все и на, и за Урал!
Живой душой уже не залатаем
Простор, что нас воззвавши, нас попрал —
Пусть Дойче-банк братается с Китаем.

Пускай пройдет премудрый Лао Цзы
Степями, где мы жили яко обры.
Поплачь, поплачь над нами, старец добрый,
Ты тих, мы… мы жаждали грозы.

Ты говоришь о праведном пути,
Ты в созерцанье видишь созиданье,
А мы взрывали древо мирозданья:
«И вечный бой», «наш паровоз, лети!»
Но от Берлина и до Колымы
Во тьму вселенской пашни революций
Легли, увы, не зерна – люди…
Мильоны нас, нас тьмы, и тьмы, и тьмы.

Оплачь наш опыт, старый человек.
Не обойти гигантскую могилу!
России нет… Лишь кружит многокрыло,
Как наши души, беспокойный снег.

России нет…
Внезапно и навзрыд
Заплакали химеры Нотр-Дама
И все народы семени Адама:
Последний русский умер и зарыт…

Булавка

Грёз завсегдатаи —
Сроду не чтили Закона,
Мы заклинали судьбу о продлении сна.
Вдруг я очнулся:
Взяла зажигалку икона,
Газ запылал,
она факел к глазам поднесла.

Вспыхнули очи.
Младенца огнем затянуло.
Он только крепче прижался к родимой щеке.
Пламя по алой порфире
на грудь соскользнуло
И запле-
пля-
пле-плясало на белой руке.

Стой, Богоматерь!
Отдай мне мою зажигалку.
Господи-Боже,
ну, кто ж теперь крест понесёт?
Сон обратился
в гнилую чадящую свалку.
Стол содрогнулся
под волнами желчных икот.
Звякнули ложки,
И рюмка скатилась под лавку.
Черную доску
заткали в углу пауки.
Все что нашёл —
на полу золотую булавку
Да белоснежный дымок непорочной руки.
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Выстыла печь.
За окном одиноко и мглисто.
На чердаке домовой непохмельно мычит.
Высохла килька,
Испортился «Завтрак туриста»,
Помер Гефест,
Продырявился ядерный щит…
В левом углу
сквозь экран гомункулус плешивый
Что-то бубнит
И пытается цифрой замкнуть
Вечный пожар…
Но мы живы, поганец, мы живы!
И сквозь огонь
Наш последний единственный путь.

Пусть твои дьяки
Навыворот Слово читают,
И говорит о добре механический гроб.
Вот заикнись лишь о совести,
выкормыш стаи,
С бранью бутылкою бросит в тебя протопоп.

Уж Аввакуму
на полке аукнулся Клюев,
С тихим смиреньем
зарей занялась купина.
Игорев лебедь
несёт землю Родины в клюве,
Чтоб в океане ином возродилась она…
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Никнет сирень под росой.
Отсырело полено.
Даже две мухи уснули в стакане на дне.
Только булавка
горит на ладони нетленно
Напоминаньем
о нашей нетленной вине.
Что же мне делать?
Убог я и деда не помню.
Может быть, за море сгинуть,
а дом подпалить?
Может, зарыть золотинку в ограде у комля
Строго тополя?..
Или же проще пропить?
Справа ломбард…
Напрямую живет участковый…
Слева Хазанов – известный в народе дантист.
Что же мне делать

с булавкой твоей лепестковой,
Капелькой неба,
упавшей на вянущий лист?
Благодарить?
и хранить?
и с любовью молиться?
Но для молитвы, как минимум, надо иметь
То, чем душа возгорится
и умилится —
Ту безоглядность,
для коей не ведома смерть.
Мы, одичав,
без прививки уж не плодоносим.
В уши мамлюка
не дозваться родным голосам.
О, Матерь Божья,
обрежь свои девичьи косы,
Мы позабыли пути к золотым небесам.
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Тихо в избе.
Баба Поля давно на погосте.
Серою поступью
тронулись в утро кусты.
Тень за оградой
стучит командорскою тростью.
Острый скулеж
издырявил покров темноты.
Пса кличут Фустом,
Он дрожит от соседского стука.
Страшно, кобель?
Так ползи же к хозяйским ногам.
Как мне знакомы
холодные руки испуга,
Лихо глядеться
в пустые глазницы векам.
Страшно, кобель.
Ты сегодня вдвойне одинокий:
Не разделю
я твоих инфернальных скорбей.
Теплится весть
на последнем незримом пороге.
Жизнь закругляет,
священный жучок-скарабей.
Бабушка Поля приходит,
садится на лавку,
Пальцем маячит, сквозит, улыбается мне,
И все глазами, лицом —
про святую булавку,
И все про деда,
чьё фото висит на стене.
Я посажу

ту булавку в горшок на оконце,
Охрой полью,
купоросом и горькой сурьмой,
Может быть, вырастет
синего неба иконка
С той, золотою по краю,
чеканной басмой.

1989

Колпашевский яр

Рухнул берег.
Замутились воды.
Накренилась на яру сосна.
Из могилы вышли на свободу
Преданные богом племена.

Тени ледникового распада,
Крестоносцы классовой борьбы
Потекли из глины,
тлена,
ада…

Немо и далеко вдоль Оби
Плыли трупы…

Прошлое поплыло
Кадрами загробных кинолент.
Милые, да здесь же не могила!
То кошмара гиблый континент!

Тени страха вышли на свободу,
Всплыли, переполнили собой,
Возмутили память. И народу
Тошно в тесноте береговой.

Что там грозно погребенье роет?!
Что стремится хлынуть напрямик?
Волны века вымыли такое,
Что кренится русский материк.

«Мимо вехи Полярной звезды…»

Мимо вехи Полярной звезды
Под покровом октябрьской ночи
Пролетают по небу кресты
И скрипят, и кричат что есть мочи.

Деревянные призраки мчат,
Полусгнившие крылья расправя.
И стоит божий мир непочат
У границы безумья и яви.

Ледяное гнездовье могил
Там – за тьмы роковой параллелью:
Даниил, Михаил, Гавриил
Потянулись к родному поселью.

Тень за тенью: станицы крестов,
Перелетные клинья и стаи
Держат путь на Смоленск и Ростов,
На погосты Твери и Валдая.

Вот и здешние! Только взгляни,
Как кружатся, как просят покою…
С отчим прахом мешаясь, они
Осыпаются рыжей трухою.

Скрипом край и раздет, и разъят,
Кличет лебедем крестная мука:
Не грозят, не клянут, не казнят,
А смиренно взывают к кому-то…

«Товара нет. И деньги отцвели…»

Товара нет. И деньги отцвели.
Нет капитала. Нет рабочей силы.
И Бога нет.
И даже нет России.
Куда ж нам плыть?..
Похоже: в Сомали.

Пойдем в кабак, мой брат-каракалпак,
Зальем кумысом кладбище Арала!
Пока к стенам кремлевского хурала
Идет-бредет Нагорный Карабах.

То чудище огромно и лайя…
– Аятолла! – восплачут сулеймане
И ежики заблудятся в тумане.
И в панике удавится змея
Сионская.
И бедные арабы
От радости и счастья перемрут.

Мы Май помянем, Братство, Мир и Труд,
На небо глянем: господи, пора бы!..
Пора сдавать порожнее стекло.
Сливай надежду! Рай уже не купишь.
Вон вылупился в небе жирный кукиш:
Знаменье, бред, архангел, НЛО…

«В краю ворья течёт Амударья…»

В краю ворья течёт Амударья,
Течет в печальный стан Каракалпака,
Где бедный Ленин на стене барака
Висит, не понимая ничего.

На всю семью наварена кутья.
Господь, спаси!..
Но – кабы не Россия…
Не выбирайте между двух насилий:
И там и здесь достаточно вранья.

Однажды разворована река —
Вода ушла на лживые помои.
Лишь испарений облако немое
Стоит над нами в форме колпака.

Пока, мой друг,
Покоя сердце про…
Про что то бишь я?
Ах, да – про азиатов!
Где стол был яств,
Там нынче мирный атом,
И по песку кораблики плывут…

«Я лозунгом в мозгу поковырял …»

Я лозунгом в мозгу поковырял —
Тупая боль отозвалась в желудке.
«Пора просить взаймы у проститутки» —
Сказал и плюнул,
И ушел в астрал!

Но там застрял.
Меня обволокла,
Темна, как волоокий взор коровы,
Любовная парная тяга слова.
Да жуть, какой полны колокола.

Густая медь высасывает боль
До точки в ослепительном зените.
Я не реален, леди, извините!
Я там, где светит абсолютный ноль…
Или не светит?
Ясно лишь одно:
Увы, не светит – стать Наполеоном.
Ни баобабом, ни хамелеоном…
Самим собой – и то не суждено.

Я нереален.
Кто меня любил,
Те знают эту тягу ускользанья,
Но лишь они создатели сказанья,
В котором я не числился,
А жил…

Очередь

Мы вновь за водкой,
Словно в Мавзолей,
А в Мавзолей,
Как в праздники за водкой…

Не все ль равно —
Здесь с пробкой, там с бородкой?

– Кто крайний?..
И чем очередь длинней,
Тем наша цель прекрасней и родней.

1986

«Где Бакунин и Мор погребли рукомёсла…»

Где Бакунин и Мор погребли рукомёсла,
Племя нищих воскресло во славу стыда.
Беглый вор и монах воротились сюда,
И забор обесточел, под которым замерзла
Без еды и суда роковая мечта.

Вор последний патрон подарил конвоиру
И с народным контролем пошел по рядам,
Крикнул «Гоп!» (а бродяги за ним по пятам),
– Погуляем ужо! – вынул пачку «Памиру»,
Плюнул: – Эх, я ли нынче не штабс-капитан?!..

Вот и спичка зажглась над кровавой геранью.
Вот и ветхие головы пали на стол.
То ли будет, коль старец, унижен и гол,
Просит милостыню
не с молитвой, а с бранью…
И презренье швыряет монеты в подол.

Лишь монах, лишь монах не теряет надежды,
Впопыхах и впотьмах обходя городок.
– Милость близко. Ступайте за красный порог.
Зрящий – видит. Омойте туманные вежды.
И молитесь, молитесь любя.
Да поможет вам Бог.

«Крыша съехала с Дома Советов…»

Крыша съехала с Дома Советов
И на площадь Победы легла…
– Что же делать? – спросили поэтов.
– Надо бегать в чем мать родила…

Обнажились в покорной отваге,
Смастерили в кумирне сортир
И, подъявши партийные стяги,
Ритуальный устроили пир.

Мед по жилам и мухи на яствах!
Жир на пальцах и пляс на костях!
Покаяньем себя опоясав,
Князь поет о славных вестях!

Но метельной фатою столицы
Покрывает змеиный год…
На лету загораются птицы.
И кольчуга под кожей растёт.

«Здесь я родился с горбатой душой троглодита …»

Здесь я родился с горбатой душой троглодита —
В копоти, тьме, в каннибальской пещерной стране.
И золотая, как облачный храм, Атлантида
Только в обломках богов доходила ко мне.

Здравствуй, Венера! ау, допотопная вера, —
Юных страстей зарастающий мемориал…
Давняя эра! Хрустальная певчая сфера!
Недостижимый, ах, боже ты мой, идеал…

Здравствуйте, Музы, зарытые в общей могиле.
Боги живут, пока ищет любви человек…
Звездное небо да тайные знаки на глине —
Все, что тревожит в нас память божественных вех.

Где вы, герои, – гераклы, тезеи, ахиллы?..
Свет Елисейский и крики кровавой звезды…
Вы погубили друг друга, ваши могилы —
Место пиров безъязыкой пещерной орды.

Рожденным в тридцатых

Вы мечены
экватором столетья.

Вы – чтившие
вождя заместо бога —

Сороковыми
скованные дети,
Вы не нашли

достойного итога.

Из-под обломков
пьяную от крови
Не вы ль страну тащили,
надрываясь?
Вы верили – Он знает,
Он откроет…
Но до сих пор,
как видно, открывает.

Отцы блаженны —
умирали веря.
В безверии
вольготны ваши дети.
А вера?
Вы снесли её потерю.
Не это ли
тягчайшее на свете?..
Бездействие, насмешка, отчужденность…
Подсолнух чёрен…
Но болит изнанка
Стороннего цинизма.
Но ведь жжёт вас
Иных надежд незажившая ранка!

Мечта и долг времён и власти выше.
Мечта и долг!
Ведь мысль подслеповата.
Что – человек?
Он был,
а завтра вышел.
И лишь земля
ни в чём не виновата.