Вестник. Повесть о Данииле Андрееве

/Бусенька

Он проснулся, а Бусеньки нет.

– Бабушка, – позвал Даня. – Я уже совсем выздоровел.

Но вместо бабушки вошёл дядя Филипп.

– Вот и замечательно, – бодро произнёс он.

Положил мягкую руку Дане на лоб.

– И ты выздоровел, и солнышко светит… Покажи-ка мне горлышко…

Он открыл рот, не ощущая прежней боли, отчего даже охотно выставил как можно дальше язык и дяде Филиппу не пришлось долго разглядывать, что у него осталось в горле, так мешавшее прежде дышать.

– Ну вот, совсем хорошо, – сказал он.

– А где Бусенька?

– А она теперь далеко…

Дядя Филипп отвернулся, что-то делая с трубочкой, через которую он узнавал, что у кого болит, потом, повернувшись, внимательно глядя на осунувшееся после болезни лицо мальчика, произнёс:

– Давай мы тебя послушаем…

Даня охотно откинул одеяло, открывая своё тело, с улыбкой ожидая прикосновения трубочки и ощущая кожей ветерок от дыхания склонившегося над ним дяди Филиппа.

– Подыши, Данечка…

Он глубоко вдохнул, отчего стали видны рёбрышки, и солнечный луч, проскользнувший в щель портьеры, ласково и тепло их коснулся.

– Повернись, – сказал дядя Филипп.

Так не хотелось прогонять этот тёплый лучик, но дядю Филиппа надо было слушаться, он всегда слушался его даже больше, чем папу, и Даня быстро перевернулся на живот. Трубочка коснулась его спины, стало щекотно. Он хотел засмеяться, но сдерживался, пока дядя Филипп не убрал её, и тогда весело повторил:

– А где Бусенька, пусть она придёт…

– Ну вот, скоро можно будет и гулять, – сказал дядя Филипп, убирая трубочку и поднимаясь. – Но пока полежи.

– Пусть Бусенька придёт, – повторил он.

– Понимаешь, Данечка, она никак не может прийти.

– Почему? – удивился он.

Бусенька всегда была рядом, сколько он себя помнил. Бусенька и мама Лиля. А ещё дядя Филипп. Совсем редко – папа. Он помнил папу, больше играющим с ним на зелёной лужайке перед домом, в котором ещё жил его старший брат Вадим, которому было уже девять лет, а ещё капризный тоже брат Савва, который любил убегать от папы, а тот его любил догонять. Ещё там жила большая девочка Нина и маленькая Вера, с которой было неинтересно… А ещё папина тётя Аня. Но она с ними совсем не играла.

Больше всего ему запомнилось, как они ездили в большой лес, где были огромные деревья и текла река с коричневой водой, а в ней шевелились зелёные существа, которые цеплялись за ноги, когда папа учил его плавать. Папа называл этих существ тиной, говорил, что они совершенно неживые и они действительно становились такими, когда их вытаскивали на берег, превращаясь в мягкую и скользкую массу, неподвижно лежавшую на берегу, совсем непохожую на ту, что продолжала угрожающе извиваться в тёмной воде.

И высокие деревья со стройными тёплыми стволами, и извилистая речка, то быстрая и говорливая, то совсем замершая, тихая, гладкая, и выстроенные полукругом большие телеги, на которых они все приезжали, и расставленные, разложенные возле них, сверкающие на солнце самовары, ослепительной белизны блюда с кушаньями, большие кувшины с напитками – всё это вызывало у Дани желание смеяться, бегать, проказничать… И они все, включая папу, бегали, визжали, ловили друг друга, падали, пока совсем не уставали. А потом на обратной дороге забирались на телеги и под мерное покачивание быстро засыпали…

Он бывал у отца и зимой, но катания на лыжах и санках не так ему запомнились, хотя рядом с домом заливали большую скользкую горку, с которой санки неслись так, что щёки обжигал мороз…

Иногда они с Бусенькой или дядей Филиппом и мамой Лилей заставали у папы незнакомых ему дядь и тёть. Тогда отец не обращал на детей никакого внимания, разве что только на маленького Савву, которого выводил к дяде художнику, жившему неподалёку. Этот художник рисовал папу, но никак не мог нарисовать. А однажды папа захотел сам всех нарисовать каким-то странным ящиком. И заставил бабушку взять в руки большое знамя и сесть на маленькую лошадку. Бусенька послушалась, но у неё за стёклами очков глаза были совсем невесёлые, и Даня догадался, что она совсем не хочет, чтобы её нарисовали…

– Я соскучился по Бусеньке, – он жалобно посмотрел на дядю Филиппа.

– Я потом тебе всё объясню, – сказал тот, выходя из комнаты.

Лучик всё ещё пересекал постель и Даня пододвинулся так, чтобы он опять лежал на его груди, подумал, что теперь он не болеет и они могут с Бусенькой съездить к папе. И ему надо было сказать ей об этом тотчас же. Он встал, осторожно приотрыл дверь своей комнаты и медленно пошёл по коридору, сначала решив, что Бусенька обязательно в передней, она часто там читала, сидя в кресле или на диване, или беседовала с пациентами дяди Филиппа, которые ждали приглашения в приёмную на осмотр.

Но её там не было и он заглянул на кухню, откуда всегда доносились разные запахи и зимой было тепло, а летом жарко и где она бывала непременно, пробуя готовившуюся еду. Он поднялся обратно, решив, что она пошла гулять или же сидит в дворике перед домом. Об этом могла знать мама Лиля, поэтому он зашёл в комнату к ней.

Та при виде его не смогла скрыть удивления:

– Данечка, почему ты здесь?

– Я ищу Бусеньку, – сказал он.

– Тебе ещё надо полежать в постели, – сказала мама Лиля, вставая из-за стола и беря его за руку. – Ещё немножко, чтобы болезнь больше не вернулась.

И повела в его комнату, уложила в постель, укрыла одеялом, подтыкая уголки.

– Мне надо с ней поговорить, – прошептал он.

Но усталость от столь длительного путешествия уже брала своё, постель превратилась в мягкое и тёплое облако, на котором было так сладко засыпать…

Теперь он проснулся совсем здоровым и дядя Филипп разрешил ему вставать и обедать вместе со всеми.

Бусеньки за столом не было. Но спросить, где она, Даня не успел: уже совсем большая его сестра, дочь дяди Филиппа и мамы Лили Шурочка, которой он верил и даже доверял кое-какие тайны, сказала, что после обеда она расскажет ему о бабушке, а сейчас он должен хорошо кушать, чтобы быстро набраться сил, и тогда они отправятся гулять в Кремль…

Ходить в Кремль он любил. Но это надо было заслужить. Гулять по городу его водили в награду за хорошее поведение и успехи в течение недели. И больше всего ему нравилось путешествовать на трамвае.

Дядя Филипп тоже любил ездить на трамвае и обязательно брал с собой книгу, а возвращаясь, рассказывал, что он прочитал, пока ездил к своим пациентам или в больницу, где он служил.

Когда Даня поощрялся поездкой с кем-нибудь из старших, он каждый раз выбирал новый маршрут и, заняв место, приникал к окну, разглядывая незнакомые улицы, дома, людей…

Кремль был ближе, но ходить с ним туда не очень-то любили, потому что не могли зимой или в холодную погоду заставить его надеть шапку: он был уверен, что в этом месте можно находиться только с непокрытой головой…

Но рассказать Шура так и не успела – в прихожей раздались голоса – пришли гости. Они проходили мимо, непременно гладя его по голове, отмечая, что за то время, пока его не видели, он опять вырос. А кто-нибудь обязательно говорил, что он стал совсем взрослым и, направляясь к столу, добавлял, что, что же делать, так всё в мире устроено: юное растёт, а старое уходит, чтобы освободить место…

Потом гости расселись вокруг стола, но его никто не стал отправлять в свою комнату и он, пристроившись в сторонке, ждал, когда сюда придёт Бусенька; она, высокая в своём длинном платье, со строгим выражением лица, всегда обязательно выходила к гостям и охотно с ними разговаривала.

– Леонид тоже виноват, он поступил неосмотрительно, – говорил один из гостей. – Разве можно доверять револьвер чужому человеку. Мало ли, что он себя называл революционером. Не следует поддаваться симпатии.

– Действительно, трудно кого-либо осуждать, мы ведь не знаем всех подробностей, – произнёс статный и серьёзный мужчина, которого все звали Иван Алексеевич. – Но случай вопиющий и свидетельствует об общественном нездоровье. А вы знаете какие-нибудь подробности? – повернулся он к дяде Филиппу.

– Елизавете Михайловне что-то рассказывали, – уклончиво отозвался тот, и гости ожидающе стали смотреть на маму Лилю.

– Этот ваш ревоюцион-эр, едва не убил Леонида, – с осуждением произнесла она. – На самом деле они оба, учитель и этот преступник оказались, несмотря на то, что читали книжки, оказались невежественными людьми. И поразительно наглыми…

Услышанное от племянника и жены Леонида всё ещё не было ею пережито. Занятая последние дни своим горем и печальными хлопотами, она забыла о теперь уже давнем, закрытым собственными хлопотами, случившемся с бывшим мужем её сестры, но теперь вспомнила и, отвлекаясь от собственных горьких мыслей, стала рассказывать то, что услышала от видевшего эту сцену племянника Вадима и жены Леонида, Анны Ильиничны, благодаря которой, собственно, тот и остался жив.

Она помнила, как радовался Леонид, когда в их доме появился учитель – молодой, переполненный смелыми мыслями, выпускник университета Михаил. Он надеялся, что тот станет другом для старшего сына, в какой-то мере восполнит тот недостаток внимания, которого не могли дать ни мачеха, ни он сам. Он видел, что отношения между его старшими сыновьями от так рано покинувшей этот мир Александры и нынешней женой Анной Ильиничной никак не складываются. И хотя та не выделяла свою старшую дочь Нину, но детей, родившихся от Леонида, любила больше, чем сыновей его первой жены и не скрывала этого. И если младший Даниил, живя у Добровых и лишь изредка наведываясь к ним в гости, этого не замечал, Вадим подобное отношение переживал. Учитель должен был компенсировать недостаток внимания к старшему сыну, стать тому другом. К тому же Михаил оказался начитанным и любознательным молодым человеком, весьма оригинально и смело мыслил и Леониду Николаевичу самому было интересно разговаривать, а нередко даже спорить с ним.

Но, спустя время, первое впечатление, произведённое стройным юношей с модной бородкой и такими же модными суждениями о жизни, сменилось на разочарование. Его методы обучения были не только непонятны, но и казались странными. За малейшую провинность он наказывал Вадима. «сажая в тюрьму», то есть запирал в пустой комнате, заставлял штудировать уроки, не особенно их объясняя.

И всё-таки отказаться от его услуг Леонид Николаевич не спешил, уж слишком интересны были их беседы и споры, к тому же Михаил оказался большим книгочеем и добился разрешения хозяина пользоваться его библиотекой.

Летом хозяева уехали в Крым и именно учителя Андреев оставил за главного в доме. А тот распорядился принять и оставить неведомо каким ветром заброшенного к ним беглого преступника, крестьянина из Новгородской губернии, который объявил себя «политическим». Звали его Абрам. Вернувшиеся хозяева, поверив на слово и Михаилу и Абраму, определили обязанностью последнего следить за хозяйством и охранять его. Как охраннику ему и выдал Андреев револьвер с патронами.

Необычайное сближение образованного выпускника университета и полуграмотного «политического» заметили все. И, видя, что Абрам теперь в свободное время сидит с книгой, расценили это как доброе дело.

Сказать, что за два года, которые прожила эта пара в семье Андреевых, у них не случалось ссор с хозяевами, нельзя. И прежде всего это проявлялось в неподобающем отношении к чужой собственности. Оба, и учитель, и Абрам, не спрашивая, брали и пользовались не только книгами, но и другими вещами хозяев. Но Леонид Николаевич относил это к новому прогрессивному взгляду на собственность, который проповедовали оба, и даже упрекал Анну Ильиничну, которая никак с этим не хотела согласиться.

Но в конце года в предпасхальные дни всё накопившееся в Леониде Николаевиче раздражение прорвалось, когда Абрам опять взял без спроса то, что хотел, и он, вспылив, велел охраннику убираться.

– Это настоящий убийца, – голос Елизаветы Михайловны, севший за эти дни от печали и слёз, вдруг зазвенел.– Как Лёня не мог этого не видеть!..

– Лизонька, успокойся, – вмешался дядя Филипп. – Всё же хорошо закончилось…

Даня уже слышал эту страшную историю, которая приключилась с его отцом и людьми, жившими с ними. Учителя своего брата он помнил, тот был совсем нестрашным, хотя Вадим и не любил его. А вот того, кого называли Абрамом, совсем не помнил и поэтому представлял его то с чёрной повязкой на глазу, то со злым, как рисуют преступников, лицом и обязательно с огромным револьвером в руке…

– Вадим слышал как они ругались, и по его рассказу это выглядело так: Леонид приказал Абраму немедленно уйти, тот отказался. Тогда Леонид из своего револьвера выстрелил в потолок. А Абрам из того, который ему Лёня дал раньше, стрелял в Леонида Николаевича, но Анна Ильинична ударила его по руке и пуля пролетела мимо… – закончил дядя Филипп рассказ за жену.

– Как замечательно, когда рядом верная жена. – негромко заметил Иван Алексеевич. И продолжил: – Но лучше было, если бы они не пригрели этого политического. Такие, как этот Абрам, ещё принесут России немало горя.

– Зачем же сразу – «политический» значит преступник, – возразил другой гость. – Не всякий, кто себя выдаёт за революционера, им является. Этот Абрам – чистый уголовник, это теперь всем ясно. А Леонид Николаевич разбираться в разнице не был намерен, вот и результат…

И взрослые продолжили совсем неинтересный Дане разговор, а бабушка всё не приходила и он незаметно выскользнул за дверь…

Шурочку он нашёл в её комнате и, входя, сразу же сделал насупленное лицо, показывая, что обижен на неё, так и не рассказавшую, почему нет Бусеньки.

– Садись, Данечка, – предупредила она его навернувшиеся слёзы и сама отчего-то вытирая глаза платочком. – Ты же знаешь, где твоя мама?

Даня посмотрел на неё. Кивнул.

А Шурочка, всё продолжая сжимать в руке платок, блестя влажными глазами, продолжила:

– Когда ты заболел, бабушка всё время было рядом с тобой, ты же это помнишь?

Он кивнул, хотя не мог точно сказать, чьё лицо видел над собой, когда задыхался и, как ни старался, никак не мог вдохнуть полной грудью.

– Ну вот… А потом наша бабушка Ефросинья Варфоломеевна, Бусенька, тоже заболела. И сейчас она в больнице, её там лечат, как и тебя.

Шурочка глубоко вздохнула, словно ей тоже не хватало воздуха, прижала платок к глазам и, стараясь быть бодрой, произнесла:

– Но она так соскучилась по своей Шурочке, по твоей маме, что хочет скорее с ней встретиться.

– Но моя мама в Раю.

– Вот и бабушка очень хочет туда попасть. А ты же знаешь, чтобы пойти по дороге в Рай, нужно умереть…

И она посмотрела на него, ожидая подтверждения.

Даня кивнул.

– Она бы уже это и сделала, но очень хочет, чтобы ты одобрил её решение. Ты же не будешь против?

И Шура замолчала, ожидая его ответа.

– А она очень хочет увидеть маму? – через некоторое время спросил он.

– А ты очень хочешь видеть Бусеньку? – ответила вопросом она. – И бабушка хочет видеть твою маму ещё сильнее…

– Тогда она, так же как мама, больше никогда не придёт?

– Нет. Оттуда никто не приходит, там всем хорошо, – сказала Шура. – Но когда ты вырастешь, придёт время и ты встретишься там и с бабушкой и с мамой.

– Когда? – уточнил он.

– Когда тебе нужно будет идти туда, – ответила Шура. – Но это ещё очень нескоро, – торопливо добавила она. – Так ты отпускаешь её?

– Если она так хочет, – неуверенно отозвался он.

– Ну вот, я так ей и передам… – вздохнула Шура и опять поднесла платок к глазам.

– А можно я напишу ей письмо? – вдруг спросил он.

– Письмо? – удивилась она. – Ну хорошо, напиши…

Получив от Шурочки всё необходимое для письма, он побежал в свою комнату и стал выводить на листе большие буквы, разрешая Бусеньке отправиться в Рай и обязательно передать там маме, что придёт время, как сказала Шурочка, и он с ней встретится…

…Потом наступили замечательные дни, заполненные множеством событий, которые бывают летом, когда мир раздвигается так, что его трудно даже вообразить. И когда уже стало совсем тепло и наступили самые короткие ночи, они всем семейством дядя – Филипп, мама Лиза, Саша, Шурочка и он – выехали в дом отца на Чёрную речку.

Отец был в отъезде по делам, но зато все остальные в большом доме были им рады и дни завертелись в весёлых заботах и играх.

Скоро Даня исследовал все окрестности, определив свои любимые места. Больше всего ему нравилось ходить на реку. Вода, то янтарная в солнечных лучах, то коричневая под тенью белых облаков, то чёрная в пасмурный день, притягивала его, поражая непредсказуемой и всегда неповторимой игрой живых зелёных водорослей, неостановимым движением невесть куда и зачем. Он догадывался, что вставать на его пути бессмысленно, что любая преграда не остановит это движение, а лишь заставит воду растекаться в разные стороны, упорно стремясь к своей цели…

Он уже знал, что когда люди тонут, они также направляются по дороге в Рай, где теперь уже бабушка встретилась с мамой. Однажды ему так захотелось их увидеть, что он уже совсем было решил спрыгнуть вниз с моста, но помешал дядя Филипп, который совсем его заискался, потому что уже было довольно поздно.

– Что же ты здесь делаешь ? – удивился он его отстранённому выражению лица, отсутствующему взгляду.

И Даня сказал о том, о чём только что думал.

Дядя Филипп почему-то побледнел и, крепко взяв его за руку, по пути домой стал объяснять, что встречу с мамой и бабушкой нельзя ускорить, потому что эта встреча будет только тогда, когда настанет срок.

– А когда он настанет? – спросил Даня.

– Ну этого никто не знает, кроме Господа, – ответил дядя Филипп. И добавил: – И кроме Него никто не может определить точное время. Поэтому, если бы ты это сделал, ты бы никогда с ними не встретился.

И Даня, подумав, согласился с ним…

…Возвращались они домой раньше времени и вместе с Вадимом. Взрослые говорили, что отпуск пришлось прервать из-за войны, которая вдруг началась. И папа решил, что Вадиму лучше это неспокойное время пожить в городе. Добровы с ним согласились

По возвращении братьев разместили в бывшей комнате Бусеньки. От неё здесь остались образа, сундук и ларец. Перед иконами стояли никогда не зажигавшиеся венчальные свечи их матери, в сундуке хранились её платья, а в ларце лежали бусы и ленты её украинских костюмов, напоминая братьям о их родстве с далёким предком Тарасом Шевченко.

Вадиму с младшим братом играть было неинтересно. Даня боялся высоты, не любил быстрых игр и вообще больше напоминал девчонку, чем друзей Вадима. Гимназия, куда его определили, ему тоже не понравилась и он скоро заскучал и стал проситься обратно к отцу. И Добровы, поняв, что не могут его переубедить, отвезли Вадима обратно.

Даня не очень огорчился, у них с братом были разные игры. К тому же у него теперь было увлечение, о котором он даже сообщил отцу в письме.

«Дорогой папа! Поздравляю тебя с праздником. Как ты живёшь? У меня недавно болели грудь и горло. Я ужасно интересуюсь допотопными животными. Наш знакомый господин надиктовал мне разные названия животных. Там были и Атлантозавр, Протозавр, Телеозавр и многие другие.

У нас в школе завели собственную азбуку… Мне ужасно хочется , чтобы было лето. В Москве ужасные лужи и так здесь плохо, что на трамваях по четыре стоят на последней подножке. Шура уедет на осень и на зиму в Тифлис актрисой.

И она так рада, что не проходит минуты, чтобы она не накричала так, что в Петрограде слышно.

Целую крепко бабу Настю.

Как живёт Вадим? Его поцелуй тоже от меня.

Всё ли ещё Поляна спрашивает прохожих, сидит ли на ней Вадим? Неужели баба Настя играла в опере простого волка. На меня прямо на нервы влияет слово Пасха Х.В.. Я её не могу дождаться. Хотя у нас и светит солнце, всё-таки ужасно умопомрачительно плохо.

Я целую всех. Даня».

А ещё он не мог сдержаться, чтобы не поделиться своими творческими планам, и сообщил, что пишет два рассказа «Путешествие насекомых» и «Жизнь допотопных животных».

Пасха в этот первый год войны была ранней, в марте. Он писал это письмо втайне надеясь, что тем самым ускорит её приход.

Как надеялся, что своими письмами солдатам на фронт ускорит окончание войны.

« Скоро кончится война и мы все будем в городе и будем с тяжёлыми душами вспоминать о прошлом». «Так надоела эта война, что прямо кажется умрёшь», – чётко выводил он, так чтобы это было понятно солдатам.

Дядя Филипп теперь работал не только в первой градской больнице, но и в госпитале.

Гости теперь говорили в основном о положении на фронте и о возникающих в связи с этим трудностях в их жизни.

Но скоро к войне привыкли.

Следующим летом к ним неожиданно приехали отец с Вадимом.

Добровы снимали дачу в Бутово и у них было достаточно свободного времени для общения. Взрослые довольно скоро переговорили всё, что считали важным, и отец стал больше времени проводить с сыновьями. Июльскими вечерами они втроём ходили гулять берёзовыми рощами к уходящим к горизонту полям. Когда-то отец гулял здесь с их матерью, и однажды по пути он стал вспоминать, где они останавливались, чем любовались. Наконец дошли до маленького, заросшего жёлтыми кувшинками и белыми водяными лилиями пруда, окружённого ивами и высокими стройными берёзами, куда когда-то счастливые влюблённые приходили купаться. И вдруг отец замолчал, остановился, затем быстро пошёл обратно…

На следующий день он уехал, хотя хотел прежде побыть несколько недель.