Бал Хризантем

Глава первая

Дора – смазливая сорокалетняя блондинка с ямочками на щеках, сдобной фигурой и высшим филологическим образованием – снова мечтала выйти замуж. Теперь непременно за разжиревшего на финансовых махинациях олигарха с брильянтовыми застежками на шелковой пижаме. И чтобы как в сказке со счастливым концом, свадьба в Монплезире, а из пасти льва, раздираемой Самсоном, искристо било шампанское! И чтоб по усам текло и в рот попало не только скульптурной группе, но и всем приглашенным. В общем, Дора снова хотела любви.

В сумрачном омуте предсна и в хрупкой утренней полудреме ее подсознание настойчиво малевало одну и ту же картину: итальянская Ривьера, шикарная вилла на побережье, вид на Альпийские хребты. В зале горит камин, на ковре пес в веселых кляксах – далматин. В пузатых бокалах вздрагивает гранатовое вино – тосканское кьянти. Его слабый фиалковый аромат, флиртуя с обонятельным нервом, истекает внутрь альвеол, и как только вскипает в капиллярах… Дора, сладко постанывая, подбирает коленки к животу – еще немножко… Только бы не проснуться…

Настоящая ее жизнь здесь, в короткие минуты забытья между сном и явью. Тогда как мир за стенами ее квартиры – нестерпимо реальный мир, в котором нет для нее достойного спутника, а есть только бесперспективная работа консьержки в недавно отстроенной и еще не заселенной элитной башне «Золотая игла», воткнутой точно в центр, в сердце старого города.

Вечерами, жуя пирожки и запивая их слезами, Дора частенько сетовала своей давней подружке на несправедливость судьбы, которая вместо сияющей улыбки всякий раз норовит уязвить ее, показав жидковатую задницу.

Последний гражданский муж Доры, да и не муж вовсе, а так, сожитель, ушел от нее тайно и неожиданно вроде Льва Толстого. Правда, после ухода его не досчиталась Дора собрания сочинений Достоевского Федор Михайловича в пятнадцати томах и

набора гаечных ключей, подаренного любимому на мужской день.

Жалко ей было подписного издания, но еще жальче мужа – широкоплечего молчаливого лезгина по имени Заур.

Они встретились, когда Дора уже с год была одна. Прежний муж, прожив с ней пятнадцать лет, изменил внезапно – с камчатским вулканом. Съездив раз в командировку, привороженный муж остался там навсегда дышать рыжим пеплом. Дора ни за какие надбавки перебираться к вулкану не захотела. Так и развелись. А тут еще и единицу ее на кафедре сократили. И вместо теории литературы, пошла Дора лифчиками торговать к приятельнице своей, на рынок. Вот там и встретила Заура. Он вроде распорядителя-администратора подвизался. Чистый, всегда в костюме. Кому, что, куда – это только к Зауру. Уважали его. Слушались. А он как-то раз подошел к ее лифчикам, да как спросит: «А нет ли у вас, уважаемая Айседора, бесов?» Дора не растерялась и домой его к себе пригласила, на «бесов», значит. Там у нее все собрание имелось – и «Бесы», и «Игрок», и «Идиот». Так и остался у нее Заур, зачитался. Даже на работу с собой книжки таскал. Отчего среди местных и прозвище получил сообразное – «идиот».

Мужчина непьющий, философией и литературой увлеченный. Удивительный. Вечером приходил и сразу к книжкам – и читает, читает, начитаться не может. Насилу отрывала. Год так прожили, и вдруг, как Лев Толстой… Ни дома нет, ни на работе. Она его искать пыталась, но зря. Пропал, сгинул, канул.

С рынка ушла почти сразу после «исхода» Заура. Товарки не давали ей покоя: шушукались, хихикали за спиной. И даже неряшливый шавермщик Акбар, когда она подходила к его ларьку разменять то сотню, то тысячу, сальными пальцами отсчитывая купюры, надсмехался, интересуясь, не объявился ли ее «идиот».

Горько, горько было в то время Доре. Без мужчины – ни кран починить, ни гвоздь забить. Невозможно и незачем без мужчины жить. Такое было ее мнение. Сама она без отца росла. Вскоре после ее рождения тот погиб. Вагонеткой сшибло. Он обходчиком был путевым. Помнит, как мать мучилась. Это ведь он ее Айседорой назвал. Мальчика ждал. Уже и имя приготовил – Сережа. В честь поэта Есенина. Но родилась девочка.

Тогда-то мать, гладя потрепанный, замасленный солидолом томик, решила: будет дочка поэтом. Подработку взяла, во всем себя урезала, дочке чтоб репетиторов. А все зря – не вышло из нее поэта. Зато в теории литературы она разбиралась профессионально и уже на втором курсе писала что-то про поэтику литературного скандала. На третьем он и случился, только бытовой. Жена декана застукала в объятьях своего пожилого супруга раскрасневшуюся растрепанную Дору. Обошлось. Как уж там они между собой объяснялись, декан с женой – одному их коту известно. Но утряслось. Дора тут же замуж за студентика выскочила. Вот тот был поэтом! Рифмовал «обильно – бессильно», влажно шлепая нижней губой. Дошлепались. Вскоре родился сынок. Папаша продолжал «шлепать» стихи, а мальчику нужно было на все лето на юг, легкие слабые лечить. «Разве ж это работа для мужика – стихи шлепать!» – однажды сказала мать твердо и забрала Дору из семейного общежития в свою комнату. Внука вынянчила. Дору снова замуж отдала. Сын жил с бабушкой и называл мамой до последнего ее вздоха. А когда остался один, перебираться в квартиру к отчиму наотрез отказался. С четырнадцати лет самостоятельно выживал под присмотром жизнерадостных старушек-соседок. Жили дружно. Дора навещала его раз в неделю по пятницам, после работы. Пакеты лопались, не выдерживая объемов и тяжести. Доре хотелось накормить сына самым лучшим. Да разве разнообразием и обилием подношений возместишь материнскую нежность! Каждый раз, вздыхая, гладила она сына по щеке, еще по-детски гладкой, и мягко просила быть благоразумным. Он смотрел на мать отчужденно и, казалось, что только и ждал ее ухода. Звать в свой дом, где жила она с равнодушным к ее подросшему ребенку мужчиной, Дора не решалась, знала – не пойдет. Характер бабкин: упрямый и самовольный. Сын сам научился готовить. В комнате, обставленной по-спартански, всегда было чисто: пол вымыт, старенький выщербленный паркет натерт до блеска. Бросалось в глаза разве что обилие книг, стоящих плотными стопками в углу под пленкой. Библиотеку Дора вывезла из собственной квартиры, как только муж зачихал, и ему показалось, что причиной тому – книжная пыль. А мальчик ее крепкий был. Она даже не помнила, когда болел. Может, не знала. Жил, учился, книжки читал. Потом в армию ушел. Ей ничего не сказал. Позвонил через неделю из части, Дору в известность поставил: «Не волнуйся, отслужу». Осталась Дора одна. Но надежды еще раз побывать замужем не теряла.

После месяца барахтанья в «зловонной трясине» амурных сайтов, куда затянула ее подруженция, вконец разочарованная Дора пришла к выводу, что найти там вторую половину – все равно что обнаружить бозон Хиггса. «Ну что ж, считаю вполне логичным сравнение сайта знакомств с адронным коллайдером… Только сайт сталкивает не частицы, а людей», – заметил как-то один веселый и бедный физик. С ним она имела недолгую, но интеллектуальную переписку. Физик жил с мамой в однокомнатной «хрущобе». Имел трех детей от четырех браков и радикулит, полученный им в результате напряженной работы над кандидатской диссертацией. Естественно, как перспективный вариант, он не рассматривался, хотя Айседора очень сочувствовала его ишиасу и охотно делилась в приватной переписке рецептами от скованности в хребте.

Устала. Дора быстро устала крутить калейдоскоп претендентов, настойчиво выискивая приличных из причудливых, чудаковатых, а то и попросту придурочных соискателей. «Кручу-верчу – любви хочу!» – подбадривала себя Айседора, вращая пальцем колесико «мышки». «Красавцы» мелькали на экране ноутбука. Обычно она забивала в поисковик две цифры: 40-50. Сразу вываливалось около десяти тысяч ссылок: в буденовках и тельняшках, на «Рейндж Роверах» и велосипедах, в горах и на море, с удочкой и с бутылкой, в трениках и при смокингах, короче, всяких разных – и ни одного подходящего. И тогда Дора поняла, что лучше сформулировать, кого не хочет видеть рядом. Ее шорт-лист отрицаний выглядел примерно так: болельщика, такого, с шарфиком на шее, усатого, пузатого или худого отставника в камуфляже, кто на фото с рыбой или в трусах… Список можно было продолжать до бесконечности. Но все же с некоторыми она встречалась. И снова разочаровывалась. Ее тянуло к брутальным, содержательным самцам, а вокруг вились неказистые поэты с самодельными виршами в профайле да дряблые неухоженные интеллектуалы вроде того, что как-то назначил ей свидание в кафе «Тишина» неподалеку от кладбища и, не угостив даже чашкой чая, принялся пытать свежеиспеченным в ее честь мадригалом, а закончив, предложил прошвырнуться к литераторским могилкам. Она, конечно, отказалась.

Отказала и другому, явившемуся на свидание с иллюстрированной энциклопедией прерафаэлитов. «Это вам вместо цветов», – ошарашил ухажер. За обедом в итальянском ресторане он ел и рассказывал о художниках – Годварде, Уотерхаусе, Хьюзе. Красный мясной соус капал на его огромный, прикрытый белой салфеткой живот. Еду все подносили и подносили. Челюсти его месили и месили: равиоли с ягненком в томатном соусе, тальятелле с лососем, тортеллини из пармской ветчины… На одутловатом лице Дора насчитала восемь неприятных коричневых бородавок. Увлекшись, собеседник часто прихватывал кончик носа двумя пальцами, будто проверяя, не намокло ли, при этом большой непременно залезал в глубокую темную ноздрю. Жест показался Доре чересчур вульгарным. Да и манера размахивать руками и громко говорить ее тоже напрягала. Позже выяснилось, что кавалер работал прорабом на большой стройке. Тогда, глядя на него, Дора сочинила, пожалуй, свой первый в жизни стих: «Он сказал ей, ковыряя в носу: а не съесть ли нам по тирамису…» Воистину, не знаешь, где подкараулит тебя вдохновение!

От следующего претендента – длинного, худого, дерганого гражданина, художника с испанской бородкой и изумрудной бабочкой на жилистой шее – она и вовсе бежала, как только разглядела его изрытую молью широкополую фетровую шляпу с припудренными нафталином полями.

«Все! Пусть сгинет моя красота и молодость без любви и обожания… Но на амурные сайты я больше не хожу. Буду в реале знакомиться. Там хотя бы сразу видно, кто есть кто. А то ждешь рыцаря на белом коне, а на свидание приходит даже не конь – козел! Неее, мне такие потрясения ни к чему», – твердо решила Дора и немедля удалила свои анкеты со всех лямурных сайтов.

Теперь, когда сына призвали в армию, а она так и не смогла найти замены своему начитанному лезгину, ей стало еще тоскливей. Но Дора бодрилась. По выходным, нагруженная провиантом, моталась в ближний пригород, где сын Лешка нес службу.

Через вертушку КПП ее пропускали в комнату свиданий. Она усаживалась за облезлую парту на жесткий стул и ждала.

В воскресный день все столы, расположенные в два ряда, были заняты друзьями-родственниками новобранцев. В душной комнате стоял резкий запах стряпни. Понаехавшие группировались вокруг какого-нибудь лопоухого бойца, воркуя, наперебой закладывали ему в рот куриные окорочка, колбасные кружки и конфетки. Не успевая прожевывать, дитятко лило себе в горло томатный сок, а на вопросы родичей только мычало и кивало бритой головой.

Вот и нынешним воскресеньем, дожидаясь сына, Дора притулилась в уголке гостевой комнаты на стуле. На столе рядом уже откушали и убирали кости в пакет. Сейчас придет ее Лешка. Высматривая его через окно, она нащупала в сумке еще теплого, завернутого в фольгу и газеты цыпленка. Но сын все не шел. Чернявый боец с красной повязкой на рукаве бежал по дорожке к КПП. А через минуту дневальный попросил ее пройти с ним в штаб. Подхватив сумки, она двинулась вслед за солдатиком.

Робея от неожиданности и неизвестности, зашла в кабинет. Командир части, крепкий лысый мужичина при больших звездах, посмотрел на нее исподлобья. Второй, хмурый офицер, сидел за столом напротив, сжимая в руках связку ключей.

– Присядьте, – обратился к ней лысый, и мир качнулся в испуганных глазах Доры. Она медленно опустилась на стул. – Сын ваш сейчас в госпитале. Да вы не волнуйтесь. У нас тут один тоже слегка пробежался по плацу – и трындец. Сердце не выдержало. У него сердце раза в два больше, чем положено было. И у папы было. В военкомате проглядели. Он у вас на гражданке не болел? Может, пил? Или чего хуже?

– Нет, – еле вымолвила Дора, бледнея.

– Ладно. Вы можете к нему проехать. Капитан Колотухин объяснит, как.

Колотухин – огромный, метра под два. Глаза синие-синие. Красавец. Вывел ее в коридор. Они спустились к выходу. Внизу, на крыльце штаба, капитан прищурился от яркого солнца и, глядя в сторону, пробубнил: «Щас за бойцом поедут. Вы на КПП обождите, «санитарка» вас подхватит до госпиталя».

Помолчал и, сильнее сжав в кулаке связку ключей, спокойно добавил: «Вырвал бы я клоуну вашему ноги из задницы, чтоб больше по шлюхам не бегал и не бухал. Да он, сука, больного включил!»

Ни раздражения, ни ненависти в словах капитана не было. Ясно было одно: дали б волю – убил! Вот этими самыми ключами и убил бы.

– Был у нас уже один такой, продюсер, падучего изображал, – Колотухин смотрел скучающим взглядом поверх Дориной головы. – Так мамаша его тоже приезжала, как сейчас помню, Марина Эдуардовна, учительница французского. Тоже убежал и пил неделю. Дома, правда, пока та не позвонила – заберите!

– Не может быть… Как же это… – бормотала Дора. Услышанное не укладывалось в голове. Но Колотухин продолжал ее пугать, бесстрастно и убедительно. Он в окно от нас в одних трусах и тапочках со второго этажа сиганул… В сугроб. Мороз, помню, градусов двадцать. Так мы его упаковали в одеяло и в багажнике – в часть. К батарее приковали и миску поставили с едой.

Глаза Доры все больше округлялись, но Колотухин не замечал ее испуганного изумления.

– У него отходняк – воет, как собака. Вонючий, грязный. Мамаша-фифа приехала – деньги привезла. Мы его прямо в части закодировали. У нас один капитан кодировался. Своего врача привез и закодировал продюсера. Он нам еще спасибо сказал и дослужил нормально. Ничего, всяких ломали. Разберемся и с вашим.

– Не может быть… Что ж теперь будет…

– Я б его под трибунал! Но командиру в этом году поступать в академию. Так что… Вы с сыном своим поговорите и объясните, что в дисбате я для него коечку зарезервировал. Еще один финт – и пойдет обживать.

Через час она дотряслась в разбитой «санитарке» до гарнизонного госпиталя. Сын показался ей возбужденным – глаза лихорадочно горели. Дора потрогала губами лоб.

– Сынок, как же это? Тебя били? – она вспомнила увесистую связку вроде кастета в руках Колотухина. – Ключами? Зачем ты покинул часть?

– За пивом! Сержант ночью поднял. Родина-мать зовет. Пива хочет. Роди нам пиво, говорит. Не родишь – прокачают.

– Что это? Как? – в глазах ужас.

– До потери пульса.

– Сынок, ну обещай мне, что не будешь пить. Я вот тебе цыпленка… Сигарет, как просил. А вот, – рука ее вытянула из пакета жестянку. – Нет. Колотухин запретил, – пиво скользнуло на дно пакета. – Обещал, если все осознаешь, то и не накажут. А что болит-то у тебя? Голова? Сердце? – Она принялась ощупывать сына. Тот отшатнулся.

– Ничего не болит уже.

– Вот и хорошо. Потерпи. Уже недолго осталось, – она сунула ему в руку пакет. – Я пойду. А то автобус потом долго ждать. Давай, сынок, не болей. Я приеду в следующие выходные.

Расстроенная Дора не понимала, как же так. Она вздыхала, но винить себя даже не думала. Авось обойдется. Сын дал ей слово больше не бегать, а командир – не привлекать к суду. Все и обошлось. Правда, услали в дальнюю часть Лешку. В лес дремучий. Колотухин позвонил через неделю, мол, жив-здоров ваш ребенок. Ждите, мать. Отдаст Родине, как положено, год своей молодой жизни и пусть катится ко всем чертям. В общем, успокоил ее Колотухин и даже обрадовал. Ждать со спокойным сердцем легче, любая мать знает. Даже такая нерадивая, как Дора.

Глава вторая

Яркий и теплый октябрь не отпускал бабье лето. Вместо набрякшего серого неба, над головами прохожих светило вполне румяное солнышко, разогревавшее атмосферу так, что некоторые особы женского пола все еще щеголяли в туфлях. Приятно было, ни о чем не думая, идти по сухим тротуарам, любоваться одетыми в «багрец и золото» деревьями, тихо напевая какую-нибудь ерунду вроде «купила мама Леше отличные галоши, галоши настоящие, красивые, блестящие…» и радоваться своим новым сапожкам из лакированной кожи, купленным по случаю почти задаром.

На остановке Дору догнал автобус. Сапожки, хоть и были удобными, но мизинцы, сдавленные обновой, стали робко сопротивляться, напоминая о себе легким жжением. Дора заскочила в автобус и, усевшись, стала смотреть в окно. Солнце еще припекало. Закрыв глаза, она представила себя в шезлонге на берегу моря с бокалом джуса в загорелой руке. Ей так хотелось на море… Но теперь она ехала на смену в «Золотую иглу», куда недавно устроил ее счастливый «несчастный случай».

В такое тепленькое местечко, где еще и неплохо платили, попасть с улицы было так же нереально, как поцеловаться наяву с Джонни Деппом. И все же это случилось! Правда, за такое везение Доре пришлось пострадать – трещина в лучезапястном суставе и пара ссадин на коленках. Зато теперь у нее отличная работа: сутки через трое с кофейком, книжечкой и коечкой, куда можно прилечь вздремнуть с двух ночи и до пяти утра. И все это блаженство она обрела, чуть не попав под колеса белого джипа управляющей этой самой «Золотой иглой».

Случилось это, как в плохом сериале.

В тот день вроде и Аннушка не разливала масло, и до льда под снегом еще жить да жить, но, как только Айседора шагнула на проезжую часть дороги, нога в разношенной туфле вдруг подвернулась, и, словно подстреленная утка, беспомощно выставив вперед руки, Дора плюхнулась на асфальт. Пока она подбирала с дороги обувь, вспыхнул зеленый, и выскочившая из-за угла машина чуть не переехала ее окончательно. Тормоза взвизгнули, но в последний момент остановили колеса в полуметре от Дориного зада.

Из авто выскочила особа женского пола с перекошенным от ярости ртом и принялась осыпать несчастную такими яркими эпитетами, что прохожие остолбенели, а сама Дора, кроме психологического шока, получила еще и лингвистический. Возможно, автоледи так бы и бросила на дороге незадачливую пешеходицу, а может и попинала ее лабутенами в воспитательных целях, но на счастье где-то совсем рядом завыла сирена. Разбираться, кто там воет, полиция или пожарная, особа не стала – подбежала к растерянной Доре, уже нацепившей на ногу предательскую туфлю, и дернула за руку, увлекая в сторону автомобиля. Дора взвыла от боли не хуже сирены.

– Что орешь?! Садись в машину! – скомандовала грубиянка и затолкала жертву ДТП в свой белоснежный джип.

Так они и познакомились, Снежана Сергеевна и Дора. Кое-как разговорились. Оказалось, что живут в одном доме и даже в одном подъезде. Только Дора уже десять лет в оставленной мужем квартире, а Снежана Сергеевна два месяца снимает трешку на пятом этаже.

Дора плохо разбиралась в жизни, в людях и в модных брендах, но определить, что они с новой знакомой – элементы разных страт, смогла на раз. Дорины – жуют скидочную колбасу и ездят в трамвае, а холеные особи вроде ее соседки предпочитают рестораны, где подают на ужин еду нездоровую, но красивую.

Вот только определить возраст Снежаны Сергеевны как ни старалась – не смогла. С виду – девушка: лицо без единой морщинки, словно свежезалитый каток. Фигура без намека на жиринку, будто ее отлили из стали. Грудь, попа, ноги – не придерешься. Не женщина – золотой Оскар. Приз. Только за что и чей – Дора пока не знала.

Снежана Сергеевна виртуозно припарковала машину между мусорным баком и спящим на картонке бомжом, открыла багажник и непринужденно нагрузила Дору пакетами с едой вроде та – прислуга со стажем. Дора покорно приняла груз и поплелась следом. Не бросить же. Хоть и тяжело, но неудобно отказать соседке, – так уж воспитана.

У самой двери ее новая знакомая остановилась и резким движением сорвала «язычок» объявления. Из-за ее плеча Дора успела прочесть: «Дорого, да мило. Профессиональное мытье окон».

А почему бы не предложить себя? Она и недорого могла вымыть, и вполне мило, но намекнуть об этом своей новой знакомой было как-то неудобно. Уже в квартире, глядя на обрывок объявления, брошенный на столик в прихожей, она, наконец, промямлила про то, что стекла хорошо натирать газетками. Сверкают – изумительно.

Снежана Сергеевна сразу все поняла, видно, профессиональным чутьем уловив флюиды неустроенности, исходившие от соседки, и уже на следующий день та намыла в ее квартире и окна, и двери, и полы. Вот только незадача: по непроницаемому лицу хозяйки угадать, довольна она работой или нет, не смог бы и профессор физиогномики! Потому чувство неопределенности слегка доставало Дору, ну да ладно. Заплатили-то щедро. Но на следующий день все прояснилось самым приятным образом. Встретив соседку в лифте, Снежана Сергеевна сходу предложила ей убирать квартиру, а позже в «Золотую иглу» устроила.

И вот теперь она здесь, в сверкающем мрамором и хрусталем холле с подлинниками каких-то неизвестных мастеров абстракционизма на стенах – в лиловой униформе сидит за высокой стойкой рецепции, вскакивая каждый раз при приближении жильца-счастливца. Но таких совсем мало. Если не сказать, что их и вовсе нет. Ходят туда-сюда пока только риелторы да бригады работяг: от улыбчивых смуглых азиатов до шумных, зверски матерящихся молдаван.

– Сколько нужно повторять! Мусор только через технический блок! – отчитывала Снежана Сергеевна группу тщедушных гастарбайтеров в заляпанных краской и пропыленных комбинезонах. Те испуганно озирались, ища то ли поддержки, то ли защиты. На помощь им пришла Дора. Подбежала и жестами показала куда нести. Рабочие что-то пролепетали на непонятном наречии и поволокли мешки по заданному курсу.

– Видимо, новенькие… – промямлила Дора в оправдание.

Холодный взгляд повелительницы элитного царства обжег презрением: «Вы здесь зачем? Вызывайте уборщицу!» Снежана Сергеевна носком туфельки чиркнула вдоль цементной дорожки и, развернувшись, звонко цокая каблуками, торопливо вышла через огромную стеклянную дверь на улицу. Дора испуганным взглядом проводила ее до авто. Уехала. Надолго ли? «Вот злыдня! Фурии и гарпии, по сравнению с ней – просто дети», – вздохнула Дора и отправилась за свою стойку.

– Что, досталось? – пузатый мужик лет пятидесяти, разглаживая двумя пальцами желтоватые усы, таращил на нее мутные глазки. Это охранник Пшёнкин. Лицо у него круглое и вечно озабоченное, будто он уже прошел в депутаты. Пшёнкин метил в органы власти, потому приходилось Доре выслушивать про то, какая тупая и продажная – нынешняя, и что нужно дать избирателям, чтобы сделать их богаче. А богаче, по мнению Пшёнкина, людей может сделать не налоговая реформа, а индивидуальные вентили на каждой батарее. Он уже и предвыборный лозунг сочинил: «В квартире каждой – счетчик для граждан!» Дело за малым – дождаться выборов. Пшёнкин уже год мутил муниципальный люд на предмет счетчиков и имел шансы попасть в низовое звено власти, если все будет по-честному. В чем сильно сомневался сам кандидат.

– Я вчера ходил по квартирам со своим предложением, – начал было Пшёнкин. Но Дора остановила его: «Тссс!» – и кивнула в сторону огромных зеркальных дверей входа.

Охранник, до того давивший задом кресло, вскочил, выбежал на средину холла и принял устрашающий вид: ноги на ширину плеч, большие пальцы за кожаный ремень. Кобура под ладонью. Что в той кобуре – не ясно. Зато эффектно, как в американском боевике. Дора тоже навытяжку. Скамеечка под ногами, чтобы выше, презентабельнее. Из-за стойки все равно не видно, что под ногами подставка. Не вышла Дора ростом, даже каблуки не спасают. Метр шестьдесят вместе с ними. Правда, на скамейку она без туфель вскочила. Ждет. Смотрит пристально за стекла. А там – суета. Несколько машин подкатило. Люди из них выскакивают. Трое в темных костюмах – сразу в двери. Рассредоточились и озираются, будто премьер министр к ним пожаловал собственной персоной. Местного охранника и не видно из-за плеч дюжего молодца с передатчиком в ухе. Пшёнкин было дернулся, но, поняв, что тут главный не он, отступил в тылы, за рецепцию.

Боясь пропустить главного, Дора с интересом вглядывалась в лица: что за ВИП пожаловал?

В распахнутую дверь, напрягая под пиджаками бицепсы, двое атлетов занесли инвалидное кресло и, не останавливаясь, проследовали к лифту, уже распахнувшему двери для знатного пассажира.

Лицо сидящего в коляске человека скрыто полями надвинутой на нос синей шляпы, тело обмотано в толстый плед от ног до подбородка. Понять, кто под пледом, невозможно. Снежана Сергеевна – в свите. Прямая, подтянутая, с торжественным лицом императрицы. Рядом с ней риелтор – тщедушный, дерганый, руки за спиной – нервно постукивает себя по заду папкой с документами.

Свита скрывается в лифте. Один охранник остается на месте. Голова на его могучей шее еще какое-то время вращается, ищет скрытую угрозу. Не обнаружив ничего подозрительного, он застывает, уставившись в стену напротив.

– Какая-то личинка в шляпе, а свита – как у президента, – Пшёнкин бросил недобрый взгляд в сторону конкурента. – Ты посмотри на этого. Терминатор, блин. Вообще не моргает.

Увлеченный своей болтовней, Пшёнкин ходил взад-вперед мимо Доры, но та его не слышала. Завороженная, она глядела на невозможного красавца в черном костюме. Заметив ее восхищенный взгляд, Пшёнкин осуждающе крякнул. Дора вздрогнула и спрыгнула с пьедестала. На мгновение нырнув с головой под стойку, сунула ноги в туфли на фантастических каблуках и, мазнув губы кармином дешевой помады, вынырнула сущей красавицей. С призывным ртом и блестящим взглядом вожделеющей самки. Пшёнкин присвистнул и плюхнулся снова в кресло – он тут лишний.

Вот же он! Мужчина – мечта! Мужчина – стена! Мужчина – экстаз! Что-там еще… Недвусмысленные взгляды и улыбочки, брошенные в сторону объекта, остались без внимания. Все тщетно – броня! Неудачный флирт ранит женщину в самое эго, заставляя задуматься: а так ли хорош этот мачо?

Расстроенная Дора юркнула за стойку, скинула туфли и сунула в рот шоколадную конфету «Мечта», потом другую, третью… В задумчивости она и не заметила, как сжевала половину пакетика.

Скрестив на животе короткие ручки, Пшёнкин дремал рядом в кресле.

«Нет, ручки у него нормальные, – Дора рассматривала сослуживца. – Ручки нормальные, вот живот – ненормальный». И она медленно приподнялась со стула, чтобы еще раз взглянуть на идеального самца. Стоит, не дрогнет. Монумент! Так бы и любовалась всю жизнь.

Нежный и звонкий сигнал прибывшего лифта разбудил Пшёнкина. Он вскочил. Осоловелый его взгляд уперся в черную массу высыпавшихся из лифта секьюрити. Охрана устремилась на выход. «Монумент» ожил, с легкостью подхватил коляску со своей стороны за хромированную ручку и на пару с другим охранником понес к выходу, точно это не инвалидное кресло, а паланкин падишаха.

Последняя попытка привлечь к себе внимание выдернула консьержку из-за стойки. Лучезарная и ароматная Дора робко пристроилась возле Пшёнкина, подобострастно взявшего под козырек. Коляска проплыла мимо. Человек, в ней сидящий, на секунду вскинул голову: взгляд из-под полей шляпы остр, точно бритва, свет глаз – как свет маяка в бурю. Но Дора, увлеченная совсем другим объектом, не заметила этой вспышки.

Невероятно, но охранники, сделав еще несколько шагов к выходу, вдруг аккуратно опустили коляску, и тот, что приглянулся Доре, подошел к ней так близко, что она различила на его мощной шее синеватый штрих-код татуировки, наполовину скрытый крахмальным воротником сорочки.

«Вы невозможно хороши, мадам», – произнес он, очами темными, как персидская ночь, отражаясь в малахите уже влюбленных женских глаз – и Дора поняла, что пропала навеки.

Глава третья

Поджав ноги, Дора уютно устроилась в кресле под пыльным торшером, в руке ее мерцал зеленоватый бокал с каким-то дешевым вином. Бумажный пакет с «дивным» напитком притащила Нинон. Сейчас, пустой, он валялся на полу. Вообще-то не Нинон, а Нинка, но Дора называет ее на французский манер, как знаменитую куртизанку, писательницу и хозяйку литературного салона Нинон де Ланкло – необычайно остроумную изящную красотку, звезду тогдашнего бомонда. Нинка понятия не имела, кто такая эта Нинон, но имя ей нравилось. Потому она не противилась ему и уже привычно откликалась. Общего с французской тезкой у Нинки было немного, разве что чрезмерная любовь к мужчинам. Все остальное было кардинально противоположным: от образования, полученного в восьмилетке поселка Верхняя Низь, до фигуры, напоминавшей своими конфигурациями голландскую тыкву сорта «Баттернат», – узкие плечи и огромная задница.

Несмотря на все превратности судьбы, Нинон была веселой, бесшабашной и отзывчивой бабой, в личной жизни, как и сама Айседора, счастья не сыскавшей. Еще по молодости их сблизил общий диагноз – бесплодие. Вместе лечились «на грязях». Правда, у Доры он не подтвердился, и она чудесным образом родила сына Лешу, а вот Нинон так и осталась пустой «тыквой».

Уже достаточно захмелевшая, Нинон сонно щурилась, слушая рассказ Айседоры.

– Такой огромный… Подходит… Близко-близко… Я чуть не задохнулась от восторга. И говорит… Ты что, спишь? – Дора обиженно ткнула развалившуюся на диване подружку в бок.

– Что-то сонно мне… Погода, что ли…

– Ага – погода! Литр почти выкушала. Слушай дальше. Ты такого мустанга никогда ни увидишь! Такие по улице не ходят… Мачо!

– Да куда уж мне! К нам мачи не ходят. Одни клячи. Как же они меня достали, – Нинон даже глаза открыла, видно вспомнив что-то неприятное. – Я ж не в ВИП-хате работаю, как некоторые, а в Пенсионном фонде. Со всеми вытекающими. Вон вчера дед кадрился. Я в паспорт ему заглянула – восемьдесят через месяц! Ему уже надбавка за дряхлость положена, а он мне в декольте заглядывает, – Нинон широко зевнула и, подхватив полупустой пакет, поднесла ко рту.

В своем отчаянном желании понравиться Нинка нарушала все мыслимые границы и дресс-коды. Ясно, что в Пенсионном фонде, где она трудилась, соблазнять некого. Коллектив женский, в основном перезрелый. Но это не мешало сотруднице с очень сладкой фамилией Шербет приходить на службу в чем-то совершенно невообразимом: сильно обтягивающем и чрезмерно откровенном, как в том стишке поэта Роберта Рождественского:

У певицы – свой резон.

Ведь не зря на ней одежка

с декольте

на шесть персон…

Хоть и не была Нинон певицей, но уязвленные ее вокалом звезды местных караоке-клубов выходили покурить, когда она затягивала хрипловатым меццо-сопрано что-нибудь из Ваенги. И вообще, была она из тех женщин, к которым влечет мужчин неведомая сила Эроса. Волосы – смоляная грива. Лицо – будто легким загаром тронуто, и все на нем сочное, спелое, яркое, как в южном саду: губы, глаза… Бровь изогнутую приподнимет, глазом сапфировым сверкнет, улыбнется – и готов, голубчик. Жаль, ненадолго. Долго с Нинкой никто не выдерживал. Она как танк расплющивала мужчин своей инициативой. Энергична была во всем – от секса до выноса мозга по любому поводу.