Заговор королевы

В. Энсворт
Заговор королевы

© ООО ТД «Издательство Мир книги», 2011

© ООО «РИЦ Литература», 2011

* * *

Книга первая

Студенты

Под вечер, в среду, 4 февраля 1579 года, большая толпа студентов теснилась перед готической дверью старинной Наваррской коллегии. Толпа была так велика, что не только заполняла всю площадь перед этим знаменитым рассадником знаний, но и простиралась далеко за улицу Святого Иакова, на которой он находился. Подобной беспорядочной сходки не было со времени мятежа 1557 года, когда предшественники этих буйных студентов пошли гурьбой с оружием в руках в Пре-о-Клер^[1], подожгли три дома по соседству и убили сержанта гвардии, безуспешно старавшегося их обуздать. Последние выборы ректора, мессира Адриана Амбуаза, ученого патера, как гласит его эпитафия, по случаю которых студенты собрались в монастыре Матюринов и оттуда шумной процессией отправились в церковь Святого Людовика на острове того же имени, были пустяками по сравнению с нынешними беспорядками. Каждый богословский улей прислал своих трутней: Сорбонна, Монтегю, Клюни, Гаркур, Четыре Нации и множество меньших заведений, в числе сорока двух, доставили свои рои, так изрядно жужжавшие.

Накануне открылась Сен-Жерменская ярмарка, но она была неправдоподобно пуста, хотя ее веселье должно было продолжаться до Вербного воскресенья, поскольку она всегда служила местом сбора студентов, предававшихся во время карнавала всевозможным излишествам.

Не было посетителей и в знаменитых кабаках: «Сосновой шишке», «Замке», «Магдалине и Туфле».

Игральные кости были забыты, и карты лежали без употребления в карманах безудержных школьных гуляк.

Но толпа состояла не только из буянов, игроков, хвастунов и пьяниц, хотя надо признаться, что они составляли большинство. Это было полное смешение всех сект и сословий. Иногда скромная наружность и бледное лицо трудолюбивого ученика соседствовали со свирепой физиономией и небрежной осанкой ближайшего соседа, очень походившего своим видом на итальянского джентльмена удачи. Важный богослов и будущий священнослужитель стояли рядом с беспутным, насмешливым товарищем, между тем как мнимый законовед, известный нарушитель законов, обнаруживался в кружке людей, все занятие которых заключалось как раз в том, чтобы преследовать обман и насилие.

Одежда людей, составлявших это сборище, была столь же разнообразна, как были различны их характеры. Не будучи подчинен никаким особенным постановлениям относительно своего внешнего вида или, вернее сказать, открыто нарушая те, которые предписывались, каждый студент, к какой бы он ни принадлежал коллегии, одевался сообразно своему вкусу и своим средствам, и, в общем, эта толпа не выделялась ни щегольством, ни опрятностью одежды.

Шляпы, круглые и четырехугольные, капюшоны и плащи – черные, серые и других темных цветов – были преобладающей одеждой студентов университета, однако и там и сям можно было увидеть более веселых представителей этого сословия. Их высокие шляпы с широкими полями и развевающимися перьями, оттопыренные рукава и чудовищные жабо с накрахмаленными складками таких размеров, что их довольно метко прозвали блюдами святого Иоанна Крестителя, – за сходство голов тех, которые их носили, с головой этого святого на блюде дочери Иродиады^[2], – напоминали в гротескном виде моду изящного и блистательного двора Генриха III^[3].

Эти наглецы довели свою страсть к подражанию до такого своевольства, что некоторые из них, только что возвратившиеся с Сен-Жерменской ярмарки, где они наугощались глинтвейном у наполнявших площадь маркитантов, носили вокруг шеи огромные бумажные воротники, выкроенные по образцу настоящего кисейного жабо, а в руках держали длинные пустотелые палки, с помощью которых перестреливались горохом и другими подходящими средствами, имитируя тем самым «сарбакан», введенный в употребление монархом и его любимцами.

В таком фантастическом наряде эти забавные проказники, предпочитавшие смех благоразумию, имели дерзость встретить в тот же день, только несколькими часами ранее, на названной нами ярмарке королевский поезд криками: «По шее узнается теленок!» – такими громкими, что они достигли слуха короля, – шутка, за которую они дорого заплатили впоследствии. Несмотря на жалкую наружность отдельных личностей, общий вид учащейся молодежи был выразителен и живописен. Густые усы и острые бородки, украшавшие губы и подбородки большинства, придавали их лицам мужественное и решительное выражение, вполне соответствовавшее их смелым, свободным манерам.

Почти все имели при себе крепкие виноградные палки – короткое, с железным наконечником орудие, которым они превосходно владели и которое, благодаря их ловкости, наводило ужас на противников. Многие из них носили на поясе короткие шпаги, прославленные их поединками и ссорами, или же прятали в своих куртках кинжалы либо ножи.

Студенты Парижа были всегда буйны и непокорны; во времена этого рассказа и даже гораздо ранее это была шайка ленивых, неугомонных молодых людей, собравшихся со всех концов Европы, из самых отдаленных провинций Франции. Между ними не было никакой связи, кроме товарищества, поддерживаемого их общей распущенностью. Отсюда и бесчисленные драки между собой, имевшие почти всегда пагубные последствия и которые никак не могло искоренить руководство университета.

Они жили на свои скудные средства, увеличивая их по возможности милостыней и воровством, так как большинство студентов были изначально и заведомо нищими. Их собственные кварталы служили убежищем, где они могли очень удобно скрываться, и потому они не признавали иного закона, кроме постановлений университета, и не стесняясь пользовались любыми возможностями поживиться за счет своих соседей. Отсюда их частые схватки с монахами Сен-Жермен-де-Пре, монастырские владения которых граничили с их землей. Лужайки, принадлежавшие монахам, служили постоянным полем их схваток; по словам Делюра, они были театром непрерывной суматохи, волокитства, поединков, битв, пьянства и разврата. Отсюда их кровавые ссоры с добропорядочными гражданами Парижа, которые студентов ненавидели и которые подчас с лихвой расплачивались с ними за их нападения.

В 1407 году двое студентов, уличенные в убийстве, были приговорены к виселице, и приговор привели в исполнение. Но так велико было смятение, произведенное в университете нарушением дарованных ему льгот, что префект Парижа, Вильгельм Тионвиль, был вынужден издать приказ о снятии тел с виселицы и позволить похоронить их с почетом и надлежащей церемонией. Это признание привилегий университета только ухудшило положение дел, и в продолжение многих лет беспорядки все возрастали.

В наш план не входит рассказ о всех буйствах университета и о мерах, принятых к их искоренению. Напрасно преследовала их светская власть, напрасно Ватикан разражался грозными указами – ничто не помогало. Можно было скосить, но не искоренить дурную траву. Их ссоры передавались от поколения к поколению, и предмет их старинных препирательств с аббатом Сен-Жермен-де-Пре, после тридцатилетней непрерывной борьбы, был представлен на рассмотрение Папы, который совершенно справедливо отказался произнести решение в пользу той или другой стороны.

Таковы были студенты Парижа XVI века, таковы были свойства шумного сборища, осаждавшего двери Наваррской коллегии. Причиной, по которой собралась эта беспорядочная толпа, было, по-видимому, желание студентов присутствовать при публичных прениях или ученом диспуте, происходившем в большом зале коллегии, перед которой они теснились, и разочарование при виде закрытых дверей и отказе пропуска внутрь вызвало их теперешнее мятежное настроение.

Напрасно алебардщики, поставленные у дверей и силившиеся удержать своими пиками толпу, старавшуюся пробиться вперед, говорили, что зал и двор переполнены, что даже для доктора права не нашлось бы места, что они получили строгое и неукоснительное приказание не впускать никого званием ниже бакалавра или лиценциата и что мартинисты (студенты, не жившие в стенах университета и не находившиеся на пансионе в коллегии) и такие новички, как они, не имеют никакого права быть впущенными.

Студенты отвечали, что это были не простые прения, не обыкновенный диспут и что все имеют одинаковое право присутствовать. Что дело идет не о простом ученом, слава которого не простирается за пределы его деятельности и которого слышать пожелали бы очень немногие и еще меньшее число – поддерживать с ним диспут, но об иностранце высокого звания, пользующиеся большим почетом, столь же замечательным своими познаниями, как и блестящими внешними качествами.

Напрасно старались опровергнуть их доводы тем, что на собрании присутствуют не только важнейшие представители университета, старейшие доктора богословия, медицины и права, профессора словесных наук, риторики и философии и множество других сановников, но что диспут удостоен присутствием господина де Ту, первого президента парламента, и ученого Иакова Августа, одного государственного секретаря и Парижского губернатора господина Рене де Виллекье, посланников Елизаветы Английской^[4] и Филиппа II Испанского^[5] и многих господ из их свиты, Пьера Бурделя, аббата Брантома^[6], господина Мирона, доктора его католического величества Генриха III, Козимо Руджиери^[7], главного астролога Екатерины Медичи, королевы-матери, знаменитых поэтов и писателей – Ронсара^[8], Бальфа и Филиппа Депорта^[9], известного адвоката при парламенте Этьена Паскье, а также – и это составляло самое важное возражение – двух главных фаворитов его величества, стоявших во главе правления, господ Жуайеза^[10] и д’Эпернона^[11].

Напрасно прибавляли, что для поддержания строгой благопристойности ректор распорядился запереть двери. Студенты были сильны в спорах, и их аргументация очень скоро вразумила противников. Они вполне полагались на свою ловкость для одержания верха в подобных случаях.

– Долой ведущих диспут! Долой алебардщиков! Долой двери! – закричали разом сотни яростных голосов. – Долой самого ректора! Долой мессира Адриана Дамбуаза! Не допускать учеников университета в их собственные залы! Заискивать перед фаворитами двора! Держать диспут при закрытых дверях! Долой ректора! Мы издадим приказ сейчас же провести новые выборы!

После этого сильный ропот пронесся в толпе, за которым последовал новый взрыв проклятий в адрес ректора и демонстрация дубинок, в сопровождении града гороха, выпущенного из сарбаканов. Алебардщики побледнели и охотно бы уступили, но дверь была заперта с внутренней стороны, жезлоносцы и сторожа, к ней приставленные, хотя и были перепуганы наружным шумом, но категорически отказывались отворять.

Снова раздались угрозы студентов, снова обратились они к насилию, и горох застучал по лицам и рукам алебардщиков, едва сдерживающихся от гнева и боли.

– Что ты нам рассказываешь о фаворитах короля! – кричал из первого ряда студент, украшенный одним из тех бумажных воротников, о которых мы говорили. – Они могут приказывать в Луврских покоях, но не в стенах университета. Ей-богу! Мы нисколько ими не дорожим! Мы смеемся над безобидным лаем этих откормленных дворцовых шавок! Что могут для нас значить эти попрыгунчики? Клянусь четырьмя евангелистами, мы не потерпим здесь ни одного из них. Советуем д’Эпернону, этому гасконскому недорослю, поразмыслить над участью Можирона, а нашему весельчаку Жуайезу – припомнить смерть этой собаки Сен-Мегрена!^[12] Уступите место более достойным! Уступите место учащимся! Долой жабо и сарбаканы!

– Что значит для нас президент парламента или губернатор города! – вопил другой. – Мы смеемся над их властью, мы ее признаем только в их судебных палатах. Ступив на нашу землю, они оставили всю свою власть по ту сторону ворот Святого Иакова. Мы не принадлежим ни к какой партии! Мы в политике придерживаемся строгой середины. Мы не более уважаем приверженцев Гиза, чем гугенотов; лигисты нам не дороже кальвинистов. Наш единственный господин – Григорий XIII^[13], папа римский. Долой Гизов^[14] и беарнцев!^[15]

– Долой Генриха Наваррского^[16], если вы этого желаете, – воскликнул студент из Гаркура, – или Генриха Валуа, если это вам более нравится, но – ради всех святых – только не Генриха Лотарингского, он надежная и крепкая опора истинной веры. Нет! Нет! Да здравствуют Гизы! Да здравствует Священный союз!

– Долой Елизавету Английскую! – кричал студент из Клюни. – Что делает здесь ее представитель? Уж не ищет ли он ей мужа среди наших ученых? Плохая будет сделка, если она отдаст руку герцогу Анжуйскому^[17].

– Если вы дорожите своим воротником из буйволовой кожи, то советую вам не отзываться непочтительно в моем присутствии об Елизавете Английской, – подымая с угрозой свою окованную палку, возразил англичанин из Четырех Наций, такой же заносчивый, как и его огромный бульдог, следовавший за ним по пятам.

– Долой Филиппа Испанского и его посланника! – кричал бернардинец.

– Por los de mi dama!^[18] – воскликнул принадлежавший к Нарбонской коллегии испанец с огромными закрученными усами на бронзовом дерзком лице, в низкой шляпе, гордо нахлобученной на лоб. – Так поступать нельзя! Представитель его величества дона Филиппа должен быть уважаем даже в среде парижских студентов. Кто из вас не согласен со мной! А?

– В таком случае, что он делает здесь, со своей свитой? – возразил бернардинец. – Черт возьми! Этот диспут один из тех, которые нисколько не касаются интересов вашего короля, а мне кажется, что Филипп и его представитель интересуются только тем, из чего могут извлечь пользу. Я уверен, что присутствие вашего посланника в нашем училище имеет какой-то тайный повод.

– Может быть, – отвечал испанец. – Мы поговорим об этом после.

– А что делает поставщик Сибарита^[19] в пыльных залах науки? – завопил студент из коллегии Ламуан. – Чего ищет ревнивый убийца жены и ее не рожденного еще ребенка так близко от независимых речей и, быть может, верно направленных шпаг? Я думаю, что для него было бы гораздо благоразумнее оставаться в своем гареме, чем подвергать свою надушенную особу разным случайностям среди людей, прикосновение которых может оказаться погрубее того, к которому он привык.

– Хорошо сказано! – воскликнул ученик из Клюни. – Долой Рене Виллекье, долой этого презренного рогоносца, хотя он и губернатор Парижа!

– Какое право имеет господин аббат Брантом занимать место среди нас? – возопил студент из коллегии Гаркур. – Он, несомненно, славится умом, ученостью и любезностью, но какое нам до этого дело! Его место могло бы быть занято более достойным.

– И что привело сюда Козимо Руджиери? – спросил бернардинец. – Что надеется узнать здесь этот старый торговец темными знаниями? Мы не занимаемся химией и тайными науками. Мы не делаем ничего незаконного: не приготовляем любовного напитка, не составляем медленного яда, не продаем чьих-то восковых изображений. Поэтому я спрашиваю, что он здесь делает? Ректор поступает совершенно неприлично, допуская его присутствие. Даже если бы он явился сюда под охраной власти своей любовницы Екатерины Медичи, мы не уважили бы и этого. Долой аббата-идолопоклонника, мы слишком долго терпели все его мерзости, вспомните Моле, попавшего в его сети, вспомните его бесчисленные жертвы! Кто приготовил адское питье для Карла IX?^[20] Пусть он ответит на это. Долой вероломного жида и колдуна! Виселица слишком хороша для него! Долой Руджиери!

– Да! Долой проклятого астролога! – подтвердила вся толпа. – Он сотворил за свою жизнь достаточно преступлений! Время воздаяния настало. Написал ли он собственный гороскоп? Предвидел ли он собственную судьбу?

– И поэты! – кричал другой ученик Четырех Наций. – Прах их побери, всех трех. Их место не здесь. Что могут они найти занимательного в этом диспуте? Бесспорно, что Пьер Ронсар в качестве воспитанника этой коллегии имеет право на наше уважение. Но он стареет, и я удивляюсь, как мог он при своей подагре вынести эту длинную дорогу. Старый наемный писака! Его последние стихи хромают подобно ему. И вдобавок он ударился в морализм и осуждает все свои прежние хорошие произведения. Положительно эти устарелые барды отрекаются всегда от того, в чем проболтались в молодости. Климент Моро принялся на старости сочинять псалмы, что же касается Бальфа, то имя его не переживет его балетов. Филипп Депорт обязан своей нынешней известностью виконту Жуайезу, однако же он не совсем лишен достоинств. Пусть он уходит со своей славой и не надоедает нам своим присутствием! Очистите место софистам Нарбонской коллегии! Ко псам поэзию!

– Черт возьми? – воскликнул студент Сорбонны. – Что значат софисты Нарбоны в сравнении с сорбоннскими докторами канонического права, которые объясняют притчи Корнелиуса, Лапида или сентенции Петра Ломбарда так же проворно, как вы проглатываете бутылку глинтвейна или ломтик икры с уксусом? Что скажешь ты на это, Капет? – обратился он к своему соседу, скромный серый капюшон которого доставил ему это прозвище. – Заслуживаем ли мы такое оскорбительное обращение?

– Я не нахожу, что ваши заслуги значительнее наших, – отвечал ученик в капюшоне, – хотя мы не восхваляем себя, подобно вам. Ученики скромного Иоанна Стандонша столь же способны поддержать диспут, как и ученики Роберта Сорбонна, и я не могу понять, по какой причине не впускают нас? Здесь затронута честь университета, и необходимо соединить все силы, чтобы отстоять ее.

– Хорошо сказано! – проговорил бернардинец. – Было бы вечным пятном для наших училищ, если бы этот надменный шотландец мог так легко лишить их славы, между тем как многочисленные борцы не имеют возможности ее отстаивать, хотя и сумели бы поубавить ему спеси. Эта борьба из разряда тех, которые всех нас одинаково касаются. По крайней мере, мы могли бы быть в случае надобности судьями в этом деле.

– Я очень мало забочусь о чести университета, – возразил один шотландец из Шотландской коллегии, находившейся в то время на Миндальной улице, – но принимаю большое участие в славе моего соотечественника и был бы очень рад, если бы мог присутствовать при торжестве ученика Рутефорда и классика Бушанана. Но если предлагаемое вами посредничество заключается в одних только криках, то я доволен, что ректор имел благоразумие воспретить вам вход, хотя и сам страдаю от этого.

– Что вы там рассказываете? – возразил испанец. – Очень маловероятно, чтобы ваш соотечественник имел успех, которого вы для него ожидаете. Верьте мне, нам придется приветствовать его при выходе громким свистом, и если бы мы могли проникнуть сквозь железные филенки этих дверей и видеть сцену, которую они от нас скрывают, мы бы наверняка удостоверились, что его притязания повержены, а аргументы обращены в прах. Par la litania de los santos!^[21] Иметь дерзость сравнивать неизвестного ученика жалкой коллегии Святого Андрея с самыми учеными докторами величайшего университета, разумеется за исключением университетов Валенсии и Саламанки! Нужно все бесстыдство твоих земляков, чтобы не сгореть со стыда при подобной мысли.

– Коллегия, к которой вы относитесь с презрением, – гордо отвечал шотландец, – служила училищем королям нашей Шотландии. Да, это так! И молодой Иаков Стюарт^[22] получил образование под одной крышей, под руководством тех же мудрых наставников и в то же время, как и наш благородный Кричтон, которого вы несправедливо назвали искателем приключений. Ученость его столь же знаменита, как и его происхождение. Ему предшествовала его слава, и он уже был известен вашим ученым, когда выставил свою программу в стенах этой коллегии. Слушайте! – продолжал он. – И вы убедитесь в его торжестве.

В то время как он обращался с этими словами к своим товарищам, громкие и продолжительные аплодисменты раздавались внутри здания, покрывая шум, производимый студентами.

– Может быть, рукоплескания эти означают его поражение, – проворчал сквозь зубы испанец.

– Нисколько, – возразил шотландец. – Я слышу, как сквозь них раздается имя Кричтона.

– Черт побери! Да кто же этот феникс, этот Гаргантюа ума, предназначенный для нашего поголовного поражения подобно тому, как Панург^[23] поразил Фому-англичанина? – спросил испанец. – Кто же этот человек, превосходящий философией самого Пифагора? А?

– Любознательностью – господина Карниадсе!

– Непостоянством – Аверрасса!

– Мистицизмом – Плотина!

– Ясновидением – Артемидоуса.

– Непогрешимостью – самого Папу!

– И который имеет притязания рассуждать о всевозможных ученых вещах! – закричали разом несколько голосов.

– И из всего этого выйдет глупая шутка, – добавили другие с громким смехом.

– Вы оглушили меня своим ревом, – перебил шотландец. – Вы спрашиваете меня, кто такой Кричтон, и сами себе отвечаете. Вы сказали, что он редкая птица, чудо ума и учености, и вы не солгали. Он именно таков. Но я скажу вам то, чего вы совсем не знаете или о чем специально умалчиваете. Он принадлежит к высшему дворянству Шотландии. Подобно высшим испанским грандам, сеньор Идальго, он имеет право стоять с покрытой головой в присутствии короля; как со стороны отца, так и со стороны матери в его жилах течет благороднейшая кровь: его мать была из фамилии Стюартов и происходила по прямой линии от королей, а отец его, которому принадлежат великолепные владения Элиок и Клюни, был сеньором адвокатом нашей доброй королевы Марии^[24] (да отпустит ей Небо ее прегрешения и примет ее под свою защиту), он еще и теперь занимает эту высокую должность. Я думаю, что здесь должны были слышать о Кричтонах. Как бы то ни было, они хорошо мне известны, так как я, Огильви де Бальфур, часто слышал о некоем контракте или обязательстве, в силу которого…

– Довольно! – прервал испанец. – Не занимай нас собственными делами, приятель! Говори нам о Кричтоне.

– Я уже сказал вам больше, чем хотел, – возразил с негодованием Огильви. – Если вы желаете иметь более подробные сведения о благоволении, которое ему оказывают в Лувре, о его военных подвигах, о расположении, которым он пользуется у всех фрейлин нашей королевы-матери, Екатерины Медичи, и особенно, – прибавил он с насмешливым выражением, – у ее прелестной дочери Маргариты Валуа^[25], вам лучше обратиться к шуту короля, мэтру Шико^[26], которого я вижу недалеко от нас. Я думаю, что не найдется другого, кто бы в такое короткое время получил столько милостей и приобрел такую блистательную репутацию.

– Гм! – проворчал англичанин. – Вы, шотландцы, повсюду стоите друг за друга. Этот Кричтон и может и не может быть таким славным героем, но я осмелюсь не верить похвалам, расточаемым ему этим шотландцем, пока не удостоверюсь лично в их справедливости.

– Совершенно верно, что он заслужил известность ловкого фехтовальщика, – сказал бернардинец, – надо отдать ему справедливость.

– Он еще не встретил себе равного в фехтовальном зале, хотя и скрещивал свою шпагу с первыми бойцами Франции, – отвечал Огильви.

– Я его видел в манеже, – сказал студент из Сорбонны, – когда он упражнялся в верховой езде, и, будучи сам ловким наездником, я нахожу его превосходным ездоком.

– Нет никого среди вашей молодежи, кто сравнился бы с ним в верховой езде, – заговорил Огильви, – нет ни одного бойца, который бы с такой ловкостью снимал кольцо на бегу. Я был бы очень рад молчать, но вы принуждаете меня расхваливать его.

– Матерь Божья! – закричал испанец, вынимая до половины из ножен шпагу, висевшую у него сбоку. – Держу пари на десять нобленов против такого же числа серебряных испанских реалов, что с этим коротким толедским клинком я одолею вашего хваленого Кричтона в поединке на всяком оружии по его выбору: на шпаге и кинжале или на одной шпаге, раздетый до пояса или в полном вооружении. Клянусь Святой Троицей, он ответит мне за оскорбление, нанесенное им ученой коллегии, к которой я принадлежу. Мне будет очень приятно подрезать крылья этому гордому и крикливому пастуху или первому встречному из его жалкой шайки, – прибавил он с жестом презрения по направлению шотландца.

– Если это все, чего вы добиваетесь, то вам не надо ходить далеко, – возразил Огильви. – Дождитесь только конца этого диспута, и да лишит меня святой Андрей^[27] своего покровительства, если я не переломаю ваш клинок моей широкой и крепкой шотландской шпагой и не докажу, что вы столько же подлы сердцем, как хвастливы и сварливы на язык.

– Черт возьми! – воскликнул испанец. – Твой шотландский святой не поможет тебе, так как ты навлек на себя мое негодование. Ступай читать свои молитвы. если желаешь, через час ты будешь добычей коршунов Пре-о-Клер!

– Поберегись сам, наглый хвастун, – отвечал с презрением Огильви. – Уверяю тебя, что потребуется защита посильнее твоей, чтобы спасти твою жизнь.

– Смелей, господин шотландец, – вмешался англичанин. – Ты прекрасно сделаешь, обрубив уши этому испанскому нахалу. Бьюсь об заклад, под его курткой бьется трусливое сердце, и ты прав, заставляя его выслушивать эти оскорбления. Кто бы ни был этот Кричтон, все же он твой соотечественник, а отчасти и мой.

– И как за своего соотечественника, я буду стоять за него против всех и каждого.

– Браво, мой храбрый дон Диего Каравайя! – сказал студент Сорбонны, хлопая по плечу испанца и шепча ему на ухо: – Неужели все будут уступать этим негодным шотландцам? Ручаюсь, что нет. Мы будем действовать сообща против всей этой нищенской нации, а покуда эту частную ссору поручаем тебе. Постарайся справиться с ней, как должно одному из потомков Сида^[28].

– Смотри на него, как на мертвого, – отвечал испанец.

– Клянусь Пелажем, жаль, что тот, другой, не стоит у него за спиной, чтобы одним ударом проколоть обоих!

– Возвратимся к предмету вашей ссоры, – возразил студент Сорбонны.

Довольный предстоящим поединком, он старался предупредить всякую возможность к примирению, пока еще можно было подливать масло в огонь.

– Возвратимся к вашей ссоре, – повторил он громким голосом, глядя на Огильви. – Надо согласиться, что как гуляка этот Кричтон не имеет себе равных. Никто из нас не подумает состязаться с ним в деле кутежа, хотя многие могут похвастаться, что умеют выпить. Брат Жан со жрицей Бахуса в придачу был жалкий пьянчужка по сравнению с ним.

– Он поклоняется не жрице Бахуса, а другим богиням, если не ошибаюсь, – добавил студент Монтегю, поняв, куда метит его товарищ.

– Потому-то мы и дали такой ответ на его вызов, – отвечал студент Сорбонны. – Вероятно, вы помните, что под его дерзким вызовом нашему ученому сословию, который он выставил в стенах университета, было написано, что тот, кто хочет видеть это чудо учености, может искать его или в кабаке, или в веселых домах. Так ли это, идальго?

– Я сам видел его в кабаке «Сокол» и в веселых домах. Вы меня понимаете?

– Ха-ха-ха, – засмеялись студенты. – Видно, твой Кричтон далеко не стоик, а последователь Эпикура^[29], этот господин шотландец, ха-ха-ха!

– Поговаривают, что он знаком с дьяволом, – заметил с таинственным видом студент из Гаркура, – и что подобно Жанне д’Арк он продал за временные блага свою душу. Оттого-то он так изумительно учен, так необыкновенно красив и ловок, так обольстителен с женщинами, так постоянно счастлив в игре в кости. Потому же он и неуязвим в битвах.

– Поговаривают, что он не имеет приближенного духа, который везде за ним следует под видом черной собаки, – добавил студент Монтегю.

– Или под видом карлика, как черный бесенок Козимо Руджиери, – сказал студент из Гаркура. – Правда это? – спросил он, обращаясь к шотландцу.

– Кто это говорит, тот наглый лжец! – воскликнул вспыльчивый Огильви. – Я вызываю вас всех вместе и каждого порознь, и ни один собрат из коллегии, к которой я принадлежу, не откажется поддержать мои слова.

Громкий насмешливый хохот раздался в ответ на выходку Огильви. Пристыженный тем, что своей бесполезной и глупой вспыльчивостью навлек на себя справедливые насмешки, он замолчал и старался не обращать внимания на поддразнивания.