Прорыв

Часть 1. Ода

«…Когда они услышат об этом, – он думал о Прорыве, – они обезумеют от радости. Насколько полнее станет теперь жизнь! Вместо того, чтобы уныло сновать между берегом и рыболовными судами – знать, зачем живешь! Мы покончим с невежеством, мы станем существами, которым доступно совершенство и мастерство! Мы научимся летать!»

Ричард Бах. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон».

В той поездке, о которой я хочу рассказать, было очень много хорошего, и даже мелочи значительны и символичны. Все, что происходило было наградой мне, однако и испытанием.

Сколько всяких учителей вокруг! Как старательно со всех сторон пытаются нам что-то внушить, заставить поступать так, а не иначе! А на деле оказывается, что большинство «учителей», впихивая в наши головы то или иное «правило» или «мудрость», заботятся вовсе не о нас. Они либо преследуют какую-то корыстную цель, либо хотят показать нам, какие они мудрые и как хорошо разбираются в жизни. Однако очень редко мы встречаем среди них по-настоящему счастливых людей…

Чуть ли не с детских лет, я пытался понять, где правда на самом деле, что такое НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ, ДЛЯ ЧЕГО мы появились на этот свет, как надо жить ПРАВИЛЬНО. И почему-то всегда чувствовал, что окружающий мир гораздо лучше на самом деле, чем мы о нем думаем.

И вот эта поездка. Она особенно убедила меня, что мы даже не представляем себе, сколько богатств вокруг – только бери! Просто нужна ВНИМАТЕЛЬНОСТЬ и нужны старания ПОНЯТЬ то, что вокруг нас НА САМОМ ДЕЛЕ.

1

Это была не первая моя поездка на юг, к морю, но в таких условиях первая. Я не был знаменитым, но все-таки уже считался писателем – меня приняли в Союз Советских Писателей по одной опубликованной книге. И мне дали путевку в Дом творчества в Коктебель – тот самый Дом творчества, который когда-то организовал поэт Максимилиан Волошин.

Со мной решил поехать приятель, с которым не так давно свел нас общий интерес. Звали его Василий, но он любил, чтобы его называли Робертом. Что ж, Роберт так Роберт. Это имя иногда подходило ему даже больше, чем настоящее. Пожалуй, в его лице действительно было что-то английское – сухощавость, прямой нос, этакое высокомерие и очки в тонкой золотой оправе. Хотя на самом деле он был русским, и Василий чем плохо? Но дело его. В общем, я звал его то так, то этак. По обстоятельствам. И – как ему хотелось. Иногда мне казалось, что он и на самом деле выступает в двух обличьях. Несмотря на довольно обширную лысину и заметную седину, сложен был Роберт-Василий прекрасно, а главное держал себя в отличной спортивной форме. И был, как и я, одинок, то есть холост. Правда, в отличие от меня, прошел уже испытание женитьбой. Было ему едва за сорок, хотя выглядел он старше.

Интерес, который нас свел, можно, наверное, охарактеризовать так: интерес к жизни. Его, как и меня, томила жажда испытать то, чего в свое время испытать не удалось. Трудное у нас было время в юности… Хотя, если подумать, то какое время не трудное? В каждом времени трудности свои, а жить надо ухитриться в любом времени. В том, видимо, и секрет.

Что касается меня, то выглядел я внешне, как все говорили, моложе своих лет. Давали мне двадцать восемь-тридцать. Так я себя и чувствовал.

Единственное, что мне обязательно нужно было сделать в Доме творчества, – написать очерк для одной центральной газеты. Как раз перед поездкой на юг я был в командировке и обещал в редакции, что пришлю очерк по почте или с оказией. Еще я взял свою повесть, почти законченную, чтобы ее доделать, – но это уже так, по обстоятельствам. Главное – отдых.

Еще в юности я подозревал об огромных потенциальных возможностях жизни. И пытался найти и использовать их. Но получалось это не всегда хорошо. Жил я хотя и в Москве, но в старом разваливающемся доме в одной из комнат большой коммунальной квартиры. На стенах комнаты под ветхими обоями гнездились клопы, и вывести их было очень и очень трудно. Вода в квартире была только холодная, центрального отопления в доме не было, приходилось топить печи. Кухня без окон, одна на семь семей, газ провели позже, а сначала готовили еду на керосинках и примусах. По столам в кухне бегали тараканы, а за плинтусами селились мыши, и избавиться от тех и других не удавалось никак. Мама моя умерла от болезни, когда мне было шесть лет, а отец попал под машину, когда мне было одиннадцать. Бабушка, которая взяла надо мной опекунство, и моя двоюродная сестра-студентка жили в другой комнате той же квартиры вдвоем. Вскоре пришлось пускать в мою комнату жильцов, потому что денег на жизнь, естественно, не хватало…

Но я понимаю, что многие хорошие люди жили хуже меня – одна из моих первых любимых, к примеру, – очаровательная, очень красивая девушка – все детство и юность провела в бараке, который фактически не отличался от тюремного, причем когда мы познакомились, жила она вдвоем с бабушкой, потому что отец умер, а мать спилась и попала в тюрьму настоящую. А девушка, повторяю, была красивая, очень привлекательная, она работала, но в конце концов, увы, оказалась в тех же жилищных условиях, что и ее мать…

Какие уж тут потенциальные возможности!

Но все равно я подозревал, что дело не только в обстоятельствах внешних. Я знал людей, которые жили в прекрасных квартирах и в абсолютном материальном достатке, однако что-то не видно было, что они по-настоящему счастливы. В чем же дело?

Только с возрастом и опытом я начал догадываться, в чем…

2

Крым встретил нас отчаянным солнцем.

Администрация Дома творчества отвела мне очень хорошие апартаменты: комната на втором этаже нового корпуса, в которой стояли две заправленные кровати, шкаф, письменный стол… Да еще и уютная лоджия с двумя плетеными креслами и маленьким столиком. Роскошь! В таких шикарных условиях я не жил никогда! А впереди было двадцать четыре дня…

В первый же день, вернее, остаток дня – прибыли как раз к обеду – мы познакомились с несколькими симпатичными молодыми созданиями: с одной на пляже, ловя последние часы вечернего солнца, еще с двумя – когда искали жилье для Василия (нашли ему миниатюрный особнячок – «терем» – легкую летнюю постройку площадью метров шесть, снаружи увитую виноградом), и, наконец, еще с двумя, самыми очаровательными, на вечерней, то есть даже ночной темной улице, когда вышли просто так погулять. Да, мы оба с ним словно перенеслись по времени лет на двадцать назад, ощутив, что жизнь щедро предоставляет нам шансы…

Море, природа – это, конечно, восхитительно. Но без женщин какая радость? О, Господи, помоги нам!…

Последнее знакомство было, кажется, самым интересным – две студентки из Москвы, Юля и Галя, обе красивые, живые, каждая в своем стиле, стройные, мы пригласили их в кино в Доме творчества на завтра, они согласились! И ложились спать мы с Робертом хотя и в одиночестве – каждый в своих апартаментах, – но в ощущении ошеломляющих, радостных перспектив.

Довольно давно в нашем кинопрокате был выпущен фильм с совершенно несвойственным нашей строгой «советской» жизни легкомыслием. И автором сценария был вполне серьезный товарищ, который не отличался ни легкомыслием, ни вольномыслием – он писал басни, был автором текста нашего государственного гимна, а в последующие годы стал главным редактором фильмов тоже серьезных – сатирических, причем, разумеется, «социальных». Но этот «легкомысленный» фильм пользовался огромным успехом, я, например, смотрел его раза три и не потому, что был он очень уж безупречно сделан. А просто сверкнул как случайная улыбка в суровых и нудных буднях, словно шаловливый солнечный зайчик или намек на то, какой могла бы стать наша жизнь, если бы… Три молодых человека и две красивые девушки познакомились случайно на юге (тоже, между прочим, в Крыму), и… Он так и назывался «Три плюс два». Это был период «хрущевской весны», и многие – в том числе я – приняли эту очаровательную ленту за первую ласточку весны истинной. Разумеется, тотчас после ее прилета соответствующие инстанции спохватились, подобных «ласточек» больше не появлялось, да и весна так и не наступила. Но память об ожидании осталась.

И вот теперь наконец – через столько лет! – неужели нечто подобное может состояться не на киноэкране, а в самой что ни на есть реальности, в жизни моей?! Пусть это будет «пир во время чумы», пусть никуда не уйду я от реальности сущей, но хоть на время-то, хоть как случайный прорыв, как подарок, как солнечный зайчик…

Я ворочался среди свежих простыней, и от радости на глаза у меня чуть ли не наворачивались детские слезы. Я даже приподнимался на своей постели во мраке крымской ночи, словно пытаясь удостовериться, правда ли это все, не пригрезилось ли – и трогал добротную деревянную кровать и шелковые занавеси на окнах, с трудом различал в темноте стол и другую, пустую, кровать, и лоджию с креслами и столиком за занавесями, и тяжелые, яркие южные звезды, которые заглядывали в просвет. Сколько же других, совсем иных бессонных ночей предшествовало этой, сколько мучительных размышлений о бессилии, безнадежности попыток пробить железобетонную стену рутины, всеохватывающей, всепроникающей лжи, заполнившей нашу жизнь! Мои сочинения, вошедшие в единственную пока книгу – тоненький сборник повестей и рассказов, который, собственно, и стал причиной моего теперешнего счастливого пребывания здесь, – все эти вещи были написаны несколько лет назад и бесполезно странствовали по редакциям разных журналов до тех пор, пока жизнь случайно не свела меня с человеком, известным писателем, который рекомендовал сборник издательству. Даже личная, чисто женская симпатия ко мне со стороны редакторши помогла, без нее навряд ли появилась бы книжка. И по этой единственной книжечке приняли меня в Союз Писателей, причем вне очереди, и было много хороших рецензий в прессе. Хотя теперь по-прежнему странствуют бесполезно по редакциям другие давно написанные сочинения, и рецензенты пишут о них ту же чепуху, какую писали о тех, которые теперь хвалят… Те, кто препятствует появлению фильмов и книг, проповедующих не только мучительный труд неизвестно ради чего, но – радость жизни, – делают это, я думаю, вполне сознательно, и хотя сами мечтают именно о таком и стараются в меру своего понимания проводить время именно так и как можно чаще, строго следят за тем, чтобы «простые труженики» и не помышляли об этом, ибо если люди познают радость жизни и будут стремиться к ней, то как же заставить их работать за гроши, как же тогда запудривать им мозги «серьезностью международного положения» и необходимостью «беззаветного труда во имя будущих поколений»?

Но сейчас, пусть на короткое время, я завоевал себе право человеческой жизни – «пир во время чумы!» – и то, что я был единственным хозяином этой комнаты с двумя чистыми заправленными кроватями, прекрасной лоджией со столиком и плетеными креслами, с мерцающими в просвет между занавесями крымскими звездами, казалось волшебным сном. И вдвойне волшебным делало его воспоминание о недавних знакомствах, о «легкомысленных» перспективах…

3

Прекрасным, погожим, солнечным было первое крымское утро… Однако уже в первые часы начавшегося, казалось бы, пира жизни реальность напомнила о себе – из Москвы я привез простуду, которая за ночь не только не прошла, а усилилась, к тому же сильно заболел зуб, который перед отъездом врач посоветовала мне вырвать, а я не вырвал. Вот козни судьбы – они подстерегают нас на каждом шагу, как будто не только земные «боги» в человеческом образе, но еще и что-то (или кто-то?) заинтересовано в тусклости жизни нашей, где за все приходится щедро, порой даже слишком щедро платить.

Хотя мы и отправились на пляж с Василием, однако загорающие на гальке тела и синее море казались мне декорацией, а главные события развивались внутри моего организма: пекло в горле, свербило в носу, гонгом отдавались в распухающей голове тяжелые удары сердца, и надо всем этим царствовала мучительно-звонкая сурдинка не утихающей ни на минуту зубной острой боли. Зуб этот был когда-то запломбирован, но, как показал рентгеновский снимок, не до конца, отчего на одном из корней выросла киста, и скапливающиеся в незапломбированной полости газы, не находя выхода, давили на все вокруг, отчего боль росла и положение казалось безвыходным… Дракон имеет обыкновение подстерегать нас у самых врат Рая.

Только к вечеру боль немного утихла, наши вчерашние знакомые студентки пришли вовремя, не опоздали, они готовились к встрече – нарядно оделись, подкрасились, надушились, – это вселяло радужные надежды. И мы шли с ними под звездами сквозь кущи парка, но не было у меня сознания счастья. Фильм оказался на редкость бездарным, а после фильма девочки хотя и зашли в мои апартаменты, но не надолго, и разговор у нас как-то не очень вязался. И когда мы с Робертом, наконец, проводили их, то настроение было значительно менее радужным: обоих нас посетило предчувствие, что на следующую встречу – послезавтра – девочки не придут, хотя и обещали.

Конечно, главенствует в нашей жизни начало духовное, однако до чего ж зависим мы и от своего физического начала, и несмотря ни на какие возвышенные теории, здоровье души так все-таки зависит от здоровья нашего смертного тела! Эта, вторая, ночь была значительно менее радужной, можно даже сказать совсем не радужной. Я вспоминал свои познания в области йоги, без конца принимал «позу льва», однако болезнь игнорировала мои усилия, что же касается зуба, то он казался бомбой замедленного действия или предательским костром, который если и затухал, то лишь не надолго и грозил разгореться в неуправляемое слепое пламя.

И это я, здоровый в общем-то человек, тренированный, спортивный, имеющий здоровое сердце, легкие и все другое за исключением слизистых оболочек носоглотки и вот теперь зуба. Как же можно посочувствовать людям по-настоящему больным, надолго лишенным тех радостей, которых я, несмотря на свою простуду и ноющий зуб, разумеется, ждал! Вот она, наша Земля, юдоль печали: столько драконов подстерегает нас: материальная необеспеченность, неустроенность жизни, болезни, старость… Но тем более – тем гораздо более! – становятся важными по-настоящему счастливые часы, если они все же в конце концов выпадают, тем решительнее нужно к ним стремиться, тем больше беречь и запоминать каждый день, каждый миг, который приносит радость! Это золотой фонд нашей памяти, заветная библиотека, которую можно будет посещать потом, в трудные и безрадостные жизненные минуты. Ведь что-то в жизни все же зависит от нас, и если не слишком многое, то хотя бы вот это – внимательное отношение к ней, поиски радости, благодарность за те крупицы, которые нам все же перепадают!

Однако в третье утро моего крымского праздника таких крупиц не было ни одной. Простуда осталась, зубная боль усилилась, к тому же погода испортилась: солнце спряталось, похолодало, задул сильный ветер. Ухудшение погоды всегда действует на меня, тем более подействовало оно теперь. Пришлось обратиться в медпункт, где помазали горло и нос, но ничего не смогли поделать с зубом – зубоврачебный кабинет в поселке, он будет открыт только завтра, а сегодня остается глотать болеутоляющие таблетки. Но и они не помогли – вот ведь какая штука. Стыдно было и перед Василием: вот так партнер у него оказался. Сам Вася, как всегда, был здоров, энергичен, играл в волейбол, даже купался, несмотря на холодное море.

К обеду пламя стало неуправляемым. О сохранении зуба я уже и не мечтал, казалось, еще немного – и скопившиеся газы разорвут челюсть на части. Перед глазами вспыхивали какие-то белые отблески, я корчился на кровати и очень явственно осознал известное выражение – лезть на стенку… Василий побежал на поиски зубного врача. Узнал его адрес, разыскал дом, уговорил, пришел за мной, и мы направились в кабинет, который был в соседнем пансионате.

С какой нежностью смотрел я на человека, который готовил инструменты, чтобы лишить меня законного элемента моего тела, верой и правдой служившего столько лет, а теперь вот вследствие болезни ставшего персоной нон грата! Наркотизирующую жидкость укола моя ротовая полость впитывала как лакомство, а когда новокаин начал действовать и погасло вдруг адское пламя боли, первая крупинка проклюнулась. Здесь, в зубоврачебном кабинете, сидя в кресле в ожидании не самой приятной из операций (последний раз зуб мне рвали лет десять назад, но я очень хорошо помнил все детали события и все чувства, которые оно вызывало), глядя на то, как врач подыскивает щипцы, ощущая характерный аромат эфира и всякой другой зубоврачебной химии, зная, что скоро, возможно, меня опалит огромная боль и кровь будет литься в горло и испачкает подбородок и грудь, а язык уже почти не ворочался… – ощущая все эти реальнейшие детали сиюминутного бытия, я почувствовал радость. Да, радость оттого, что мучившая меня боль, оказывается, не вечна, что источник ее сейчас удалят и она, скорее всего, не вернется, а то, что еще одного зуба не будет – бог с ним, перебьемся как-нибудь, не впервой! Боль предстоящая? Что она, пусть даже очень сильная, если после нее не будет той, настойчивой и неуничтожимой, которая мучила меня вот уже столько часов! Все можно выдержать ради избавления, ради освобождения. Вот, перетерплю сейчас, а там, глядишь, и начнется, наконец, праздник…

Зуб был очень трудный, наполовину изъеденный кариесом, и верхушка его, конечно же, обломилась, и щипцы никак не захватывали, хотя кровь уже ощутимым потоком текла в моем скованном заморозкой рте и капала с занемевшей губы, и мужчина в белом халате ловко менял щипцы, а потом даже включил бур, чтобы перепилить мешающий ему мост между корнями – один из корней был длинный и загнутый, это я помнил по рентгеновскому снимку, – и длилось все это, конечно же, долго, и в голове у меня мутилось, и пот лился вовсю, но дух мой торжествовал. Страшны муки, но еще страшней безнадежность. Блаженны муки, избавляющие нас от нее…

И блаженна цель – те искры радости, крупинки сознательного человеческого бытия – человеческого, а не тупого и скотского! – которые, собственно, и составляют жизнь, ее, так сказать, полезную фракцию, выпадающую в вечный осадок! Ее цветок.

Слава вам, врачи, скромные труженики, возвращающие нам радужное сияние мира! Какой ценой измерить простой, в общем-то, поступок милого этого мужчины, нарушившего свой мирный отдых в кругу семьи ради того, чтобы вернуть нам праздник? Не определишь ее материальными цифрами, но если есть справедливость в мире, то пусть она отсыплет ему достаточное количество тех самых крупинок…

И, конечно же, огромное спасибо Василию.

Вечером мы уже расхаживали с ним по темным улицам поселка, и я опять ощущал красоту бытия, хотя рот был все еще скован. И хотя на другой день погода была опять плохая, а простуда все еще не прошла, жить стало легче потому хотя бы, что первый успех принес веру в успехи последующие. Не вечным же будет ненастье и не вечной будет простуда – вот, зубной боли-то нет…

После завтрака мне даже удалось поработать – перенестись в солнечную республику, на родину великого Низами, где в реальности я побывал весной. Об этой поездке я и должен был написать очерк.

Вася все же пошел на пляж, а в обед сказал, что познакомился с девушкой и хочет ей показать территорию Дома, а потом зайдет с ней ко мне.

– Симпатичная? – спросил я.

– Да, очень милая.

– На сколько очков по внешности?

Тут надо объяснить, конечно, что без всякой унизительности для наших «объектов», просто так, по юношеской лихой привычке, мы ввели своеобразную оценку девушек по внешности. Разумеется, оценка эта не имела решающего значения, но все же давала нам возможность сличать свои вкусы и как-то ориентироваться. Юлю и Галю, с которыми ходили в кино, мы «оценили» очень высоко, дав им по 8-9 очков из десяти, хотя ясно, конечно, что оценка эта несерьезная и относительная. Еще двух знакомых девушек мы наградили соответственно 3-мя и 5-ю баллами, хотя и это было, разумеется, весьма условно. Любая новая информация могла эту оценку немедленно изменить… В столовой Дома творчества я в первый же день увидел совершенно неземное существо – изящную стройную девушку лет 18-ти в обворожительных белых шортиках, голубоглазую, с распущенными длинными волосами, всю какую-то воздушную и солнечную – и сказал, что вот это для меня почти десять очков, но очень мала надежда, хотя я был бы счастлив пусть даже только фотографировать ее, только лицезреть в восхищении… На что Василий скептически ухмыльнулся. «Знаем, мол, это «только фотографировать»… Вот поэтому я теперь и спросил.

Вася подумал, помялся, потом ответил:

– На шесть. А если с поведением, то на восемь. В поведении очень милая девушка.

– А Юля и Галя по девять?

– Да, по-моему по девять.

– Ого, как они тебе понравились. Как ты думаешь, придут они завтра, как договорились?

– Не думаю.

– Ну, а с этой девушкой ты когда придешь?

– Мы в половине третьего встречаемся, часа в три зайдем. Если ты, конечно, не будешь занят.

– Да, очерком я позанимаюсь, но ничего. Все равно приходите. Может быть, у нее подруга есть?

– Не думаю.

– Ну, все равно приходите. Только лучше в половине четвертого, а не в три. Хорошо?

4

Как мы привыкли фетишизировать труд, работу – любой труд, любую работу! Настолько это в наши головы въелось, что подчас искренне не понимаем: как же это можно без повседневного отупляющего труда? А отдых и праздники честным людям иногда кажутся хотя и дозволенными, однако же как бы предосудительными. Не умеем трудиться – не умеем и отдыхать…

А ведь если бы современный человек хотя бы часть своего времени тратил не на то, чтобы без конца производить и получать сомнительной необходимости предметы, а на то, чтобы задуматься, во имя чего и зачем он живет на Земле, то, может быть, жизнь его стала бы более похожей на человеческую? А не на существование безгласного и постоянно трудящегося непонятно во имя чего робота (или – наоборот – бессовестного хищного паразита)… Что же касается потенциала человеческого труда, то известно, что его вполне достаточно на то, чтобы накормить всех голодных и дать жилье всем бездомным на планете Земля. Да еще и осталось бы. Загвоздка в том, чтобы нам всем договориться наконец и не использовать и не насиловать друг друга, а – уважать… Наивный я, понимаю. А все-таки…

Мысли подобного рода всегда начинают мучить, когда садишься за очерк о тружениках, но рассуждать на эти темы у нас в Советском Союзе было как-то не принято. Считалось, что все уже решено «наверху», и нам «нижним», нечего совать нос не в свое дело. А нам, журналистам, следует лишь объяснить необходимость и правильность принятых «наверху» решений. Но ведь хочется выразить и свое… Мысль мучительно пробивается сквозь частоколы запретов, вянет, хиреет, и в конце концов ты уже не в состоянии связать концы с концами вообще! А писать-то нужно! Потому что, во-первых, есть долг перед теми людьми, которые тебя послали в командировку, как и перед теми, к которым ты ездил и с которыми говорил. А, во-вторых, ты всегда все же надеешься, что хоть какую-то, пусть малую пользу, но принесешь, несмотря ни на что…

Работа странная и нелепая, потому что ты постоянно оговариваешь и поправляешь себя, противоречишь себе, оправдываешься, пишешь не совсем то, что на самом деле думаешь, играешь в дурачка перед самим собой – и все во имя того, чтобы сказать людям хоть что-то. Пусть не совсем свое, но хотя бы отчасти! Потому что другого выхода все равно нет, другого редакция не пропустит.

И так мучился я и торговался сам с собой, с трудом и без радости выжимая строчки, когда в половине четвертого, как и договорились, снаружи закричал Василий.

Я выглянул, увидел его, увидел девушку в джинсах и серой модной футболке в обтяжку с каким-то рисунком. Девушка была спортивная, стройная, молодая, рядом стоял сияющий, гордый не Василий, а, конечно же, Роберт… Я кивнул «англичанину», быстро собрал листки, пока Роберт с девушкой поднимались по лестнице, и вот открылась дверь, и они вошли.

Погода была пасмурная, как я уже говорил, в груди и глотке моей еще гнездилась простуда, на месте зуба, вырванного вчера, зияла глубокая рана, которая постоянно напоминала о себе, размышления об очерке тоже не давали повода для радужных переживаний – то есть все вокруг было каким-то серым, тусклым, безрадостным, – но когда они вошли, я ощутил прямо-таки каскад флюидов молодости, здоровья, бодрости, который источала кареглазая стройная девушка с высокой грудью и волосами, собранными в пучок на затылке. И мне показалось, что во всей атмосфере началась какая-то глобальная перестройка. Словно бы паутина спадала с меня, даже дыхание стало чище и глубже.

Ее звали Галя, на вид было ей лет восемнадцать-двадцать, и к тому, что я уже сказал, нужно добавить, пожалуй, что глаза ее удивительно как-то мерцали, а все тело ее торжествовало в своей молодой и здоровой жизни и словно бы находилось в постоянном движении, хотя она и не делала как будто бы ничего, разве что, сев на мою кровать, сцепляла и расцепляла свои длинные сильные кисти, играя загорелыми пальцами.

– Каким спортом вы занимались? – спросил я ее чуть позже.

И она ответила:

– Гандбол. Ручной мяч.

И это очень подходило к ней.

Сколько разного копится в подсознании нашем! И в этот вот миг девушкой, вошедшей внезапно в комнату мою, разбужено было тотчас так много… Почему? Каким образом? Вечная загадка… Ее появление взбудоражило и тот давний, школьный пласт, о котором я, кажется, уже совсем забыл. Чего мне особенно тогда не хватало – не только мне, всем нам! – так это того, что есть у многих из теперешнего поколения молодых: здоровья, раскрепощенности, ощущения – пусть только лишь подсознательного – своей свободной человеческой сущности. Того самого, что было в Гале с избытком и излучалось! Хотя где ей было знать, конечно, что она для меня – словно вестница, носительница несостоявшегося, отзвук так и не расцветшей полностью юности моей… Но ее подсознательное естество несомненно знало, я видел. И оно тотчас откликнулось, и тут уже ничего нельзя было сделать – у меня даже горло сжималось, когда я на нее смотрел, словно я, исстрадавшийся от жажды путник, теперь лихорадочными глотками пил.

А Роберт сел рядом с ней напротив меня, и вид у него был, как у именинника или как у большого ребенка, который нашел красивую игрушку и вот принес ее приятелю посмотреть. И игрушка вела себя по отношению к нему соответственно – как игрушка. То есть она ничем не выражала хоть какой-то своей неигрушечной причастности к Васе, я видел. И сразу подумал: она не будет с ним долго, она не принимает его всерьез, и вряд ли получится у них хоть что-то…

Женственность, как я уже сказал, так и излучалась ею. И она ее не стеснялась. Высокая грудь топорщилась в тесной майке, стройные сильные ноги натягивали ткань джинсов, глаза мерцали, лицо не оставалось в покое ни на миг, без конца меняя свое выражение – временами появлялся даже как будто бы оттенок тревоги, – она часто улыбалась, реагируя на наш разговор, и улыбка была удивительно лучистая, светлая, несмотря на карие «ведьминские» глаза и темные брови, и совсем не женская улыбка – детская. Да, это завораживало особенно: соединение зрелой женственности с некоторой инфантильностью, детскостью. Двойственность была и в чертах ее: анфас она была проста, мягка, добра, а в профиль казалась гордой, независимой, жесткой. Анфас лицо ее было русское или русско-татарское, темноглазое и слегка скуластое, а в профиль то ли испанское, то ли индейское. Вот эта живость, естественность, переменчивость, двойственность, да еще темперамент очаровывали тотчас, и я вспомнил характеристику Васи: «По поведению – восемь». Значит, даже его проняло, но совершенно ясно, что недостаточно – он, видимо, просто не в состоянии оценить, потому что если уж говорить о «поведении», то ставить меньше десятки просто нечестно. Да и во внешности он явно не разобрался. Оценивать на шесть это сияющее юное существо несправедливо никак.

Тем не менее, Роберт теперь улыбался с таким выражением, что вот, мол, знай наших! Но только в первые минуты. Прошло совсем немного времени, а она уже слушала только меня, а когда говорил он, покорно пережидала, но все лицо ее выражало терпеливость и скуку. Нет, это поразительно, как менялось ее лицо! Разумеется, я совсем не старался ее увлечь, скорее даже наоборот: во мне была небрежность с оттенком досады – познакомился-то ведь с ней Роберт, вот ведь повезло человеку, хотя он, похоже, не в состоянии даже понять, кто сейчас рядом с ним сидит! Говорил же я какую-то чепуху, а в частности спросил, нет ли у нее подруги, чтобы нам встретиться как-нибудь вчетвером – потанцевать, послушать музыку, поиграть во что-нибудь. О подруге она отвечала уклончиво: есть, но вряд ли пойдет, потому что увлечена аспирантами, с которыми лично ей, Гале, надоело, а подруге нет. Еще сказала, что подруге семнадцать лет, хотя выглядит старше и очень хорошенькая.

– Вы еще слишком молоды, чтобы скрывать свой возраст, поэтому, если можно, скажите, сколько вам лет? – спросил я.

И она ответила, что двадцать один.

Под конец визита «англичанин» сидел уже как на иголках, это явно чувствовалось. Он не чаял, как увести ее от меня, но она не торопилась. И когда я сказал, что собрался на рынок за фруктами, она тотчас предложила пойти всем вместе.

И мы вышли, направились на рынок, а погода еще ухудшилась, дул сильный ветер, вот-вот собирался пойти дождь, похолодало. Походка у нее оказалась летящей: она размахивала руками, но не сгибала их в локтях, зато выгибала ладони в запястьях – так, словно шла на цыпочках. И высоко несла грудь, а голова гордо поднята. Индианка, креолка, метиска! Тем более, что сильный загар.

На рынке Вася-Роберт играл щедрого мужчину, этакого князька – свысока приценивался, брал самое дорогое, не торгуясь, но выглядело это как-то неестественно и смешно, настолько прозрачной была его демонстрация. Перед Галей и явно против меня. Он был нервен и не мог скрыть своей враждебности по отношению ко мне, но это было несправедливо и вызывало во мне только досаду. Галя, по-моему, тоже все чувствовала. Когда прощались, я улыбнулся Гале, а отойдя на несколько шагов, обернулся. Она смотрела мне вслед и с совершенно очаровательной детской улыбкой помахала рукой. И даже в этот момент Вася не мог скрыть своего беспокойства – лицо его приняло суровое, осуждающее выражение, а на худых щеках заиграли желваки. Ревнивый Роберт! Я шел легким шагом, чувствуя, что простуда моя обострится после этого похода на холодном ветру, но уже перебирал в памяти сверкающие крупинки. Увижу я ее еще или нет? Возможно, что нет, потому что Вася, судя по всему, не допустит.