Россия и современный мир №4 / 2014

Россия и мир в XXI веке

Смена вех: Россия и украинский кризис

Д.В. Ефременко

Ефременко Дмитрий Валерьевич – доктор политических наук, заместитель директора ИНИОН РАН.

Революция Евромайдана, возвращение Крыма в состав России и вооруженный конфликт в Донбассе стали основными вехами первого международного кризиса, разразившегося в Европе в XXI в. Украинский кризис еще очень далек от своего завершения, но его последствия уже позволяют говорить как о необратимых изменениях мирового порядка, так и о преодолении важнейшей развилки в истории современной России. Кризис становится рубежом и с точки зрения трансформации всего постсоветского пространства, установления нового баланса сил и влияния в Северной Евразии.

К вопросу о сферах влияния

Вне всякого сомнения, одним из важнейших аспектов украинского кризиса является борьба за сферы влияния. По сути дела, вопрос здесь состоит в уместности рассмотрения всего постсоветского пространства или какой-либо его части в качестве исключительной сферы влияния России или зоны ее жизненно важных интересов.

Хотелось бы начать с общей констатации: сферы влияния и – тем более – сферы жизненно важных интересов крупных государств продолжают существовать, несмотря на все попытки объявить их безнадежным анахронизмом. Однако само содержание понятия «сфера влияния» существенно меняется. Нахождение государства в чьей-либо сфере влияния означает ограничение в той или иной степени его суверенитета. Современная ситуация характеризуется тем, что наибольшей полнотой суверенитета обладают США, но другим государствам приходится уступать его, как правило, не напрямую США, но структурам, как будто представляющим (чаще на секторальном уровне) «концерт держав». Вопрос о том, кому в этом концерте принадлежит первая скрипка, остается риторическим. Нюансы проявляются в различных версиях обоснования мирового порядка, характеризующегося иерархией суверенитетов. Например, З. Бжезинский заявляет вполне откровенно: «Америка должна задавать тон в построении такого мира, который бы в меньшей степени уповал на химеру государственного суверенитета и в большей – ориентировался на неуклонно возрастающую и политически регулируемую взаимозависимость» [1, с. 23]. Более мягкое обоснование предлагают представители английской школы исследований международных отношений: после завершения холодной войны сформировался новый концерт держав, который, однако, не столько стремится к поддержанию равновесия системы, состоящей из отдельных государств, сколько к обеспечению общего мира и процветания. Группа гегемонистских государств осуществляет управление международной системой, организует интервенции, устанавливает стандарты цивилизованного поведения и прав человека [16, с. 79–82].

Можно сказать, что внешняя политика постсоветской России вплоть до украинского кризиса была, во-первых, ориентирована на вхождение в этот клуб гегемонистских держав. Сам украинский кризис во многом был обусловлен тем, что Россия в этот клуб так и не была допущена. Во-вторых, российские претензии на особую роль в странах постсоветского пространства в значительной степени обосновывались ссылками на те же самые функции, которые якобы только одна Москва и способна выполнять в странах бывшего СССР.

Значительная концентрация экономического могущества, военной мощи, культурного влияния и т.д., характерная для ряда государств, имеет пространственную проекцию, выходящую за их пределы. По сути, это объективная основа для признания того или иного географического ареала сферой влияния какого-либо государства, особенно если территория последнего сама располагается внутри данного ареала [см.: 5, с. 3–5]. Однако в современных условиях едва ли можно говорить о тотальной гегемонии. Конкуренция за влияние является повсеместной, она имеет многообразные формы, а участниками ее становятся уже не только национальные государства или межгосударственные объединения, но и негосударственные акторы. В этом контексте постсоветское пространство следует рассматривать как российскую сферу влияния, которое после распада СССР оспаривается в разных формах и разными способами другими акторами международных отношений. Эти акторы вне всякого сомнения осознают, что они участвуют в борьбе за изменение баланса сил на пространстве, которое и в силу объективных факторов, и исторически является именно российской сферой влияния. Для российских лидеров в свою очередь было достаточно очевидно, что влияние Москвы на этих территориях будет и дальше оспариваться; довольно долго российское руководство пыталось ввести геополитическое соперничество в определенные рамки, позволяющие избежать критического ущерба для российских интересов, и в то же время найти наиболее эффективные пути сохранения позиции регионального гегемона на пространстве бывшего СССР.

На протяжении большей части постсоветской истории доминирующей тенденцией была эрозия российского влияния в Северной Евразии. Содружество Независимых Государств вполне успешно справлялось с задачами «механизма цивилизованного развода», тогда как возложенные на СНГ функции межгосударственной кооперации, по сути, оказывались блокированными в силу разных причин теми или иными участниками этого объединения. По оценке И. Кобринской, не более 10% из более чем 1500 договоров и соглашений, заключенных в рамках СНГ начиная с 1991 г. по начало XXI в., были доведены до стадии реализации [9, с. 14–15].

Значимые изменения в процессах межгосударственного взаимодействия на постсоветском пространстве произошли на исходе первого десятилетия XXI в., когда в активную фазу перешло формирование Таможенного союза и Единого экономического пространства России, Белоруссии и Казахстана. Фактически впервые с 1991 г. наметилась смена тренда. Будет, конечно, слишком смелым сказать, что дезинтеграцию и строительство национальных государств сменил объединительный бум. Центробежные тенденции никуда не исчезли, но начали работать факторы, способствующие переходу ядра постсоветского пространства к более продвинутым механизмам многостороннего экономического сотрудничества, создав, таким образом, и мощную центростремительную динамику.

Создание Таможенного союза и формирование Единого экономического пространства в составе России, Белоруссии и Казахстана рассматриваются обозревателями как проект, шансы на успех которого уже не равны нулю. Эксперты отмечают хорошую организационную и инструментальную подготовку инициативы создания Таможенного союза, ориентацию на стандарты ВТО, заимствование доказавших свою эффективность институциональных практик ЕС, а также прагматическую ориентацию, пришедшую на смену прежним рассуждениям об «общих ценностях и истории» [2; 6].

Успехи в продвижении интеграционных инициатив на постсоветском пространстве с неизбежностью требовали прояснения того геополитического и геоэкономического выбора, который предстояло сделать Украине во втором десятилетии XXI в. Не вызывало также никаких сомнений, что стабильность и перспективы развития постсоветского пространства напрямую будут зависеть от нахождения устойчивой формулы российско-украинского партнерства. До начала украинского кризиса оптимальный сценарий применительно к этой стране мог бы состоять в ее нахождении во втором эшелоне постсоветской интеграции. Даже при условии сохранения власти в руках Виктора Януковича гипотетическое вхождение Украины в Таможенный союз, ЕЭП и далее – в Евразийский экономический союз могло бы значительно ослабить интеграционный импульс под эгидой России. В случае же смены власти в Киеве (что и произошло в феврале 2014 г.) вновь формирующиеся экономические объединения могли бы оказаться на грани распада. Например, один из прогнозов украинского геополитического выбора, обнародованный в 2012 г., предполагал, что в перспективе через один-два года лет после присоединения Украины к ТС вероятно возникновение кризиса этого интеграционного объединения из-за особой позиции Киева и его постоянных попыток добиться из общих правил исключений, формальным обоснованием которых будет внеблоковый статус Украины [3].

К сожалению, действия как украинских политических сил, так и внешних игроков – России, Евросоюза и Соединенных Штатов – привели эту страну к дестабилизации и состоянию полураспада. Как известно, Виктор Янукович после избрания президентом Украины в феврале 2010 г. весьма решительно пошел по пути восстановления отношений с Москвой, заключив вместе с Дмитрием Медведевым харьковские соглашения о продлении на 25 лет срока базирования в Севастополе российского Черноморского флота и о 30%-ном снижении цены на российский газ. Однако и харьковские соглашения, и последовавшее вскоре принятие Верховной радой закона о внеблоковом статусе Украины свидетельствовали, главным образом, о стремлении команды Януковича вернуться к традиционной украинской политике балансирования между Россией и Западом. В этот момент российская сторона, по всей видимости, иначе истолковала мотивы поведения украинских властей и возможности давления на них. Сначала в вопросе о судьбе украинской газотранспортной системы, а затем и по более широкому кругу проблем российско-украинских отношений была сделана ставка на использование всех тактических и стратегических преимуществ, которыми располагали российские переговорщики. Судя по всему, такой прессинг был воспринят наиболее влиятельными украинскими олигархическими группами, одну из которых возглавлял сам Янукович, как несомненная угроза их долгосрочным бизнес-интересам. И хотя во внутренней политике и в борьбе с оппонентами украинская власть довольно успешно применяла многие методы власти российской, во внешней политике Киева возобновился дрейф в сторону Брюсселя. Тем самым Янукович и его основная опора в Верховной раде – Партия регионов – ввязались в исключительно рискованную политическую игру.

О роли личности в истории украинского кризиса

Украинский кризис, конечно, имеет объективные причины, к числу которых относятся и сохраняющаяся инерция распада СССР, и мины в межгосударственных отношениях на постсоветском пространстве, заложенные еще в советское время, и реалии постбиполярного мира. Но экстраординарное значение приобрел и личностный фактор. Роль президента России Владимира Путина в решающие моменты кризиса была ключевой. Еще «оранжевая революция» 2004 г. рассматривалась российским лидером как геополитический вызов и модель дестабилизации политического режима, которая при благоприятных обстоятельствах, если им позволить сложиться, может быть перенесена и на отечественную почву. Последующее развитие событий показало, что Украина становится для Путина пространством одного из решающих в его политической судьбе противоборств. Ни для кого из других внешних акторов Украина никогда подобного значения не имела. Тем не менее мало кто ожидал от российского президента столь решительного перехода от вязкой позиционной борьбы к игре на повышение ставок. При этом, однако, путинскую политику на Украине имеет смысл рассматривать именно как активную контригру, как готовность путем концентрации имеющихся в распоряжении ресурсов и неожиданных ходов переломить неблагоприятные изменения в геополитической и цивилизационной ориентации Украины.

Вместе с тем следует с большой долей осторожности отнестись к суждениям о предопределенности действий российского президента, о том, что они обусловлены внутренней логикой консолидации авторитарного режима [см., например, 15]. Охранительные мотивы российской политики в отношении Украины сомнений не вызывают. В Кремле со всей серьезностью относятся к «методам социальной инженерии», которые целенаправленно использовались на Украине такими структурами как американский Национальный фонд поддержки демократии для дестабилизации режима Виктора Януковича [12].

Однако более детальный анализ политических шагов Владимира Путина в период его третьего президентского срока выявляет намного более нюансированную картину, свидетельствующую не только о намерениях более жестко отстаивать геополитические интересы, как их понимают в Кремле, но и о стремлении создать почву для восстановления конструктивного диалога с Западом. Во всяком случае, об этом говорят и освобождение Михаила Ходорковского, и в особенности усилия, направленные на создание положительного имиджа России как страны – хозяйки XXII зимних Олимпийских игр. Вполне вероятно, что совпадение по времени сочинской Олимпиады, столь значимой для Путина, и смены власти в Киеве воспринималось особенно болезненно, поскольку, с одной стороны, триумф организаторов спортивного праздника оказался явно перекрыт победой Евромайдана, а с другой – именно в этот момент у российского руководства были связаны руки. После феерической церемонии закрытия игр Кремлю как будто уже ничего не оставалось, кроме признания нового порядка на Украине. Насколько можно судить, именно к такому признанию настойчиво подталкивали российское руководство лидеры Соединенных Штатов и Евросоюза, при этом не обещавшие никакого содействия в учете российских интересов украинской стороной. В эти же дни переформатированное большинство Верховной рады и переходное правительство в Киеве работали в режиме «взбесившегося принтера», печатая одно за другим решения, очень быстро поставившие под вопрос саму украинскую государственность. Такими решениями, безусловно, стали попытка отмены языкового закона Колесниченко–Кивалова и расформирование подразделений спецназа МВД «Беркут». За ними должен был последовать пересмотр внеблокового статуса Украины и харьковских соглашений.

Выбор Путиным курса на воссоединение Крыма и России, безусловно, оказался спровоцирован переворотом в Киеве и ожиданиями его тяжелейших геополитических последствий. Но в какой степени это решение было спонтанным? Как отмечает финская исследовательница К. Пиннониеми, последовательность событий и реакций на них дает основания ряду аналитиков рассматривать действия российского руководства как «сочетание импровизации и нелинейной логики процесса принятия политических решений, которая не может быть выведена только из хорошо определенных принципов и целей» [13]. Согласно этой трактовке, поведение Кремля в ходе украинского кризиса с трудом поддается прогнозированию, поскольку решения принимаются не только в парадигме рационального выбора; во многом они определяются опасениями, эмоциями и индивидуальным опытом лица, принимающего соответствующие решения.

Российскую политику в ходе украинского кризиса, в самом деле, можно характеризовать как последовательность решений, исход и направленность которых отнюдь не предрешены. Но следует принимать во внимание и другие факторы, дающие основания рассматривать все предыдущие годы лидерства Владимира Путина как подготовку к переходу крымского Рубикона. Временной интервал между двумя наиболее известными внешнеполитическими заявлениями Путина – выступлением на Мюнхенской конференции по вопросам политики безопасности 10 февраля 2007 г. и Крымской речью 18 марта 2014 г. – был периодом окончательного разочарования в возможности достижения равноправного партнерства в отношениях с США и ЕС. По мере роста этого ощущения крепла убежденность в неотвратимости кризиса в отношениях с Западом, причем наиболее вероятным ареалом обострения считалась именно Украина. Правда, основные ожидания начала открытой конфронтации фокусировались на 2015 г., когда на Украине должны были состояться очередные президентские выборы. Очевидно, что именно к этому событию как моменту решающей схватки готовились не только Кремль, но и Запад, прежняя украинская власть и ее противники. Пост киевского журналиста Мустафы Найема, который через социальные сети призвал сторонников европейского выбора Украины выйти на Майдан Незалежности, перечеркнул эти расчеты.

Неконтролируемое развитие событий на Украине казалось потоком, направление которого уже никому изменить не под силу. Путин на это решился, противопоставив воле Евромайдана волю поборников русского ирредентизма. Даже если он руководствовался преимущественно геостратегическими расчетами, присоединение Крыма и начало конфликта в Донбассе стали необратимыми шагами в отношениях не только с Украиной и Западом, но и в отношениях между властью и обществом внутри России.

Установление российского суверенитета над Крымским полуостровом предсказуемо получило широкую общественную поддержку, подняв до небывалых высот президентский рейтинг. То, что до начала марта было только делом Владимира Путина, в считанные недели стало общим делом и общей ответственностью власти и общества. Подъем ирредентизма обеспечил полную перезагрузку легитимности третьего срока Путина; страница новейшей российской истории, связанная с политическими протестами на Болотной площади и проспекте Сахарова, оказалась перевернутой. Власть получила карт-бланш на переход к мобилизационной модели развития, хотя нет достаточной уверенности, что российское общество, столкнувшись с тяготами миссии «русского мира», останется столь же сплоченным, как в момент крымской эйфории. Вместе с тем сформировался мощный общественный запрос на продолжение всесторонней поддержки миллионов русских и русскоязычных людей за пределами российских границ, о которой заявил президент Путин в Крымской речи. Необходимость соответствовать этому запросу становится фактором, если и не детерминирующим российскую внешнюю политику, то, во всяком случае, очерчивающим пределы компромиссов в отношении Украины. Из самого запроса на солидарность с «русским миром» могут вырасти новые силы и фигуры, способные в будущем изменить российский политический ландшафт.

В то же время для части политических и экономических элит России возвращение Крыма стало подобием «белого слона». Им ничего не оставалось, как присоединиться к дискурсу «Крым наш», тщательно скрывая при этом растерянность и опасения за собственное будущее. После мартовских торжеств по случаю присоединения Крыма и Севастополя и по мере введения Западом новых санкций скрытое давление этих элит значительно возросло. Путинская вертикаль власти, которую в последние годы российский лидер готовил и к противостоянию с Западом (так называемая национализация элит), функционировала весьма эффективно на крымском этапе украинского кризиса и несколько менее эффективно – на этапе «новороссийском». Но российский персоналистский режим отличается структурной уязвимостью, компенсируемой жестким контролем со стороны лидера. Ослабление позиций лидера создает угрозу системе власти в целом. В этом контексте западные санкции, призванные нанести удар по ближайшему окружению Владимира Путина, не кажутся такими уж символическими.

Нет сомнений, что в обозримом будущем именно за Путиным останется последнее слово в формировании украинской политики России. Но теперь он будет вынужден учитывать не только давление Запада и разноречивые сигналы российских элит, но и набирающие силу ирредентистские настроения. Эти разноречивые факторы уже оказывают влияние на процесс принятия решений в Москве; их учет необходим при рассмотрении сценариев дальнейшего развития и урегулирования украинского кризиса.

Варианты политического урегулирования

Хотя общие контуры урегулирования, позволявшего найти выход из геополитического противостояния или, по крайней мере, снизить его остроту до приемлемого для большинства вовлеченных в него сторон уровня, были очевидны едва ли не на следующий день после бегства Януковича, на протяжении длительного времени ни один из ведущих игроков украинской драмы не решился артикулировать готовность пойти на такой компромисс. Суть компромисса описывается хорошо знакомым термином «финляндизация». Именно о финляндизации как об оптимальном выходе из кризиса писали Збигнев Бжезинский [4] в первые дни после переворота в Киеве, а Генри Киссинджер [8] – накануне присоединения Крыма к России. Финляндизация в их трактовке означала установление уважительных отношений добрососедства, неприсоединение Украины к военным альянсам и, напротив, интенсивное развитие экономического сотрудничества как с ЕС, так и с Россией. От России же требовалось признание свершившихся перемен, отказ от претензий на какие-либо части украинской территории и от попыток дестабилизировать новую власть в Киеве. В качестве дополнительного бонуса для Москвы также предлагалось полномасштабное развитие сотрудничества с Евросоюзом.

В принципе, финляндизация Украины – это примерно то, что могло бы произойти, если бы европейские лидеры не настаивали на безоговорочном подписании Украиной соглашения об ассоциации и свободной торговле в Вильнюсе, а прислушались к призывам Москвы найти в формате трехсторонних переговоров взаимоприемлемое решение¹. В этом случае Россия не чувствовала бы себя изолированной в результате привязки соседней страны к альтернативному интеграционному проекту, а сама Украина, сполна используя преимущества эксклюзивных отношений с Россией, чуть с меньшей скоростью продолжала бы дрейф в сторону Евросоюза. Так или иначе, но финляндизация означает постепенный вывод Украины за пределы «русского мира».

Сразу же после победы Евромайдана финляндизация оказалась значительно менее привлекательной опцией как для пришедших к власти противников режима Януковича, так и для Кремля. Для первых нетерпимой и противоречащей революционному мандату была сама возможность даже частичного признания неких особых интересов Москвы на Украине. Что касается Кремля, то для него финляндизация до переворота 22 февраля 2014 г. означала бы вынужденное признание очередного fait accompli, причем смириться предстояло не только с необходимостью вести дела с новым недружественным правительством, но и с насильственной сменой законной, хотя и предельно коррумпированной власти.

Российский вариант политического урегулирования на Украине, наряду с сохранением ее внеблокового статуса, предполагал федерализацию и конституционные гарантии использования русского языка. Объективно федерализация никак не противоречит либерально-демократическому вектору развития Украины (т.е. идеалам, изначально декларированным Евромайданом), более того, способствует его закреплению на уровне взаимодействия между центральной властью и регионами. Однако при этом федерализация становится преградой для диктата этнонационализма, побуждая к закреплению на конституционном уровне прав и баланса интересов различных территориальных общин, этнических и языковых групп. А это уже напрямую противоречит радикально-националистическим установкам, ставшим доминантой программы Евромайдана накануне свержения режима Януковича.

Преобразование Украины в федеративное государство, в котором регионы будут влиять на решение вопросов о присоединении к тем или иным экономическим объединениям или военно-политическим блокам, могло бы стать дополнительной, конституционно закрепленной гарантией сохранения ее внеблокового статуса. Столь радикальное перераспределение полномочий между Киевом и украинскими регионами в принципе совместимо со сценарием финляндизации, но при этом означает возможность реализации интересов внешних игроков не только через контакты с центральными властями, но также посредством влияния на региональные политические и экономические элиты.

Присоединение Крыма к России и решительное непризнание международной правомочности этого акта со стороны Киева и Запада перевело Украину в то же положение, в котором после 2008 г. находится Грузия, – страны, имеющей неурегулированный территориальный спор с соседним государством. Членство в НАТО для такой страны переходит в разряд гипотетических возможностей. В этом смысле конституционные гарантии внеблокового статуса превращаются в своеобразное архитектурное излишество, некую надстройку над суровой реальностью государства, в котором революционный переворот создал вакуум легитимной власти и условия для утраты территориальной целостности. Но одновременно такая формально внеблоковая держава, если она сумеет сохраниться в качестве унитарного государства, будет консолидироваться на основе радикального неприятия всего, что связано с Москвой. Если первые 23 года своего независимого существования эта страна весьма неуверенно развивалась под брендом «Украина – не Россия», то теперь бренд меняется на «Украина – анти-Россия». Если же антироссийская направленность становится нациеформирующей идеей, то, скорее всего, даже федерализация не сможет здесь ничего изменить.

Предопределенность длительного российско-украинского антагонизма и реальная угроза сецессии ряда регионов юго-востока Украины заставляют обращаться в поисках новой формулы компромисса уже не к примеру Финляндии эпохи холодной войны, а к опыту Боснии и Герцеговины после подписания Дейтонского соглашения 1995 г. Как и в случае с Боснией, речь могла бы идти о конфедерализации, позволяющей погасить конфликт за счет максимального ограничения полномочий центральной власти и обеспечения широкой самостоятельности частей такого государства, в том числе и в вопросах отношений с соседними странами. Правда, по условиям Дейтонского соглашения, субъекты (этнитеты) Боснии и Герцеговины не имеют права на сецессию, хотя связаны между собой менее тесно, чем один из них с Сербией, а другой – с Хорватией. Преимущество дейтонской модели для Москвы могло бы видеться в том, что, обеспечивая особый статус и легализуя пророссийскую ориентацию Донбасса (возможно, и других регионов украинского юго-востока), она радикально ограничит дееспособность боснизированной Украины в качестве международного игрока. Практически все усилия украинского государства, стабилизированного по дейтонским лекалам, будут уходить на поддержание внутреннего равновесия между регионами. В то же время не исключено, что применение дейтонской формулы к Украине не только принесет ей относительную внутреннюю стабильность, но в среднесрочной перспективе создаст более благоприятные возможности для экономического роста, чем однонаправленная ориентация на Европейский союз.

Не стоит, однако, забывать, что Дейтонский мир был заключен сторонами боснийского конфликта под мощнейшим давлением Соединенных Штатов, которые вместе с союзниками по НАТО использовали и такой аргумент, как бомбардировки (операция «Обдуманная сила»). Очевидно, что без готовности США и ЕС склонить Киев к принятию дейтонской модели урегулирования Москва не сможет в одиночку добиться этого результата. Дейтонский вариант станет привлекательным для внешних акторов украинского кризиса в тот момент, когда каждый из них придет к выводу, что издержки конфронтации уже существенно перевешивают возможности дальнейших потенциальных приобретений, а общественное мнение в этих странах начнет демонстрировать признаки «усталости» от Украины.

Во второй половине августа 2014 г. донецким и луганским ополченцам и поддерживающим их силам удалось изменить ход военных действий и нанести серьезное поражение украинским вооруженным формированиям, участвующим в так называемой Антитеррористической операции. Последовавшие за этим переговоры участников конфликта, а также представителей ОБСЕ и России в Минске позволили достичь неустойчивого перемирия, что создало предпосылки для перевода конфликта в тлеющую стадию с перспективой дальнейшего замораживания по приднестровскому образцу. Ценой вероятной «приднестровизации» Донбасса для Москвы стала новая волна санкций. Вместе с тем Киев был вынужден пойти на переговоры с ополченцами как из-за угрозы военного разгрома, так и под давлением стран ЕС, о чем в конце сентября 2014 г. прямо заявила президент Литвы Д. Грибаускайте [11].

Европейский союз как участник геополитического соперничества

Украинский кризис во многом был предопределен неспособностью ЕС и России наладить равноправное и эффективное политическое партнерство. Даже в период президентства Д.А. Медведева, характеризовавшийся относительным потеплением отношений с ЕС, происходило «забалтывание» реальных проблем, связанных с геополитической неопределенностью на постсоветском пространстве. Наиболее известную международную инициативу Д.А. Медведева – проект Договора о европейской безопасности (ДЕБ) – постигла незавидная участь утопленника в потоке рассуждений о модернизации и партнерстве. Достаточно характерно, что саму идею не решился отвергнуть никто, даже натовские новобранцы из стран Центральной и Восточной Европы, для политической элиты которых едва ли не экзистенциальное значение имеет удержание России вне рамок той системы безопасности, функционирование которой обеспечивает НАТО. В результате в Москве на протяжении нескольких лет слышали вежливые заявления о намерении «тщательно изучить» и «всесторонне рассмотреть» российскую инициативу. Несколько реже звучали также фразы о принципиальной поддержке предложенного Договора и о солидарности с его базовым постулатом о неделимости европейской безопасности.

Разумеется, инициатива Договора о европейской безопасности была недостаточно проработанной. Тем не менее предлагаемый Россией Договор был призван остановить дальнейшее расширение НАТО, позволяя при этом ликвидировать «серые зоны» геополитического соперничества в Европе. Кроме того, ДЕБ фактически означал формирование единой системы безопасности не только для Европы, но и для индустриально развитого Севера планеты в целом, исключая из этой системы Китай и другие страны быстро развивающегося Юга. Однако ни Вашингтон, ни Брюссель не сочли целесообразным учитывать геополитические опасения Москвы, очевидно исходя из надежд, что в среднесрочной перспективе можно будет добиться еще больших односторонних преимуществ. Именно на получение этих преимуществ и была направлена программа ЕС «Восточное партнерство», инициированная в 2008 г. министрами иностранных дел Польши Р. Сикорским и Швеции К. Бильдтом.

Следует отметить, что именно запуск программы «Восточное партнерство» вывел Европейский союз на ранее неизвестную ему стезю геополитического соперничества. При этом в отношении постсоветского пространства собственно европейская стратегия как синтез интересов ведущих стран ЕС по сути не была сформулирована. Евробюрократия пошла по шаблонному пути, предпочтя передоверить выработку политического курса группе государств, заявивших о своем особом опыте и знании соответствующего региона. Этот маневр получил прямое благословение и ведущей страны ЕС – Германии. Фокусируя внимание на институциональных и экономических проблемах единой Европы, воздерживаясь от чрезмерной вовлеченности в дела постсоветского пространства и примиряясь с постепенной стагнацией германо-российских отношений, Берлин предоставил Польше и солидарным с ней странам Балтии возможность оказывать все возрастающее влияние на выработку восточной политики Евросоюза [см.: 7, с. 80].