Шестиногая собачка. Дневники итальянских путешествий

© Нешумова Т., текст, иллюстрации, 2021

© Васильков Ю., дизайн серии, 2021

© ООО «Новое литературное обозрение», 2021

Предисловие

«…два уголка плафона огромного зала тоже были расписаны Джандоменико. Правый – гениальный совсем, но видно это только в бинокль, а фотографии получаются дурацкими, темно и высоко…»

Так приблизительно будут описаны все чудеса итальянской живописи в путевых заметках Татьяны Нешумовой. Видимо, больше и подробнее писать было некогда. Часто нам сообщат только огромные списки, ежедневные реестры увиденного – где, когда, при каких обстоятельствах. Мне – без преувеличения – просто страшно представить, сколько всего автор «Шестиногой собачки» успела увидеть в итальянских городах, сколько путей и улиц исходила, как добиралась до того, что задумала посмотреть… От одного списка имен и картин голова идет кругом. Можно назвать такую погоню за живописью авантюрой или героическим подвигом, но легкость письма и воздух восторга, которым все в этой прозе наполнено, делают мысль об авантюре или героизме неуместной. Татьяна Нешумова вписала свою историю в огромную книгу, которая складывается уже не один век и которую можно назвать «Русское счастье в Италии». Я сама принадлежу к тем, для кого жизнь постепенно стала немыслимой без итальянского счастья. И я рада встретиться с ним в «Шестиногой собачке». Знакомые – трудно не сказать: родные – места (итальянские полюбленные города просто вынуждают тебя назвать их родными) и их жители. Явления живых итальянцев на этих страницах, обычно мимолетные, по ходу дела, прекрасно дают попробовать это особое, я бы сказала, приподнимающее общение, которое дарит человеку Италия, если ты хотя бы с горем пополам можешь обменяться с ними парой слов. И в Италии, где давно нет новых донателло и новых рафаэлей, ты можешь догадаться, из какой почвы выросли все эти чудеса живописи, скульптуры, зодчества, музыки, словесности, ради которых в Италию съезжаются миллионы туристов (кстати, сами итальянцы на туристов, к моему удивлению, не сердятся; ворчат обычно русские – как им хотелось бы остаться наедине с памятниками «без этих туристов»!). Вся эта великолепная сверхизобильная артистическая продукция вскормлена почвой особой итальянской человечности. Талантливой на каждом месте: и на месте любимого Нешумовой Тьеполо, и на месте продавца мороженого, который вовремя предложит тебе помочь. Из того, что итальянцы обозначают непереводимым словом allegria и таким же большим словом festa. Можно перевести: это «веселость» и это «праздник», но что такое и первое, и второе, можно понять, только если пожить в Италии среди ее людей.

Посещения, набеги, поездки, дорожные встречи – то, что описано в книге, – вещи заведомо временные. Для кого-то это был бы, как сказано здесь, «поверхностный туризм». Но, как мы узнаем из рассказа, в Италии и благодаря Италии происходят важнейшие перемены в судьбе повествователя. С этого все начинается: с сообщения о том, что филолог и поэт оказывается художником. По ходу рассказа мы узнаем, как, собственно, это случилось.

Рисунки составляют душу этого рассказа. О них я говорить не буду. Замечу одно: в них есть эта итальянская allegria, которой в России не хватает, как авсонийского солнца.

Ольга Седакова

Ванечке

В уме своем я создал мир иной…

Лермонтов

…мы бродим кто где…

Проперций в переводе Дашевского

Вместо предисловия

Я была поэтом и филологом, а теперь я художник. Не знаю, смогу ли я написать эту книгу, потому что не знаю, не обиделись ли слова на меня. Проверим.

Я хочу рассказать о том, как я стала путешественником по Италии и как это сделало меня художником.

17 декабря 2013 года умер Гриша Дашевский, сиротство накрыло меня в первый раз в жизни с головой, и я перестала ходить на литературные вечера.

Новый год мы встречали дома одни. Январь протащился, как серая кобылка с дровнями, скушно, по-саврасовски. Но в феврале 2014 года у Миши Айзенберга вышла новая книга: билингва. На русском и итальянском языках. Мишу хотелось повидать, хотелось послушать его стихи. И вот я сижу в Даче на Покровке, выступает Солонович, Миша читает, Юлик Гуголев в зале повторяет какие-то итальянские слова, а я сижу и думаю: «Ну вот, скоро помирать, а я так и не выучила итальянский язык». И потихоньку после этого вечера стала его учить, ходила с курсом «Итальянский по методу Пимслера» по улицам (однажды даже не заметила контролеров в метро, а шла с Ваниным пенсионным, и мне выписали штраф в тысячу рублей). Это курс для самых тугоплавких, типа меня, когда сто раз занудно повторяют одни и те же выражения, и потихоньку они запоминаются.

И как-то так получилось, что в конце марта мы поехали в Рим и Флоренцию, чтобы отметить там Ванин день рождения.

До этого я была в Италии десять дней, в 2004 году. Мы встретились с Машей Герус, подругой моей юности, в Милане (она прилетела туда из Бостона, где живет с начала 90‐х, это была наша первая встреча после десятилетней разлуки – я писала тогда в стишках: «тридцатипятилетние люди могут встречу друг другу назначить и не на земле»). Через Флоренцию и Рим добрались до Сорренто, побывали на Капри, вернулись в Рим и разлетелись к детям. Эту поездку я буду вспоминать в этой книге где придется, а последовательно рассказывать о тех, что начались после смерти Гриши. Всю Италию я почему-то воспринимаю как подарок от него. Даже не могу объяснить, какая тут логика. Может быть, потому что Катулл и Проперций – это Гриша? Может быть, и на виллу Адриана мы поехали потому, что это тоже был Гриша?

 
Душа моя шаткая, ласковая,
тела и гостья и спутница,
в какие места отправляешься,
застылая, бледная, голая,
и не пошутишь, как любишь?
 

Ну вот, а теперь – по порядку.

2014. Рим. Первые шаги

Я мгновенно представляю эту дорогу, когда прилетаешь в Рим, идешь длинным коридором аэропорта до лестниц к электричкам, покупаешь в красненьких автоматах Trenitalia билет, синие спинки кресел, первые пальмы и кипарисы в окне. За окном может быть пасмурно, может даже накрапывать дождь, но всегда теперь эта дорога к счастью, сама она уже счастье. Лишь однажды, прилетев во Фьюмичино ночью, я воспользовалась такси, и до сих пор помню разговор с таксистом, везшим меня в Трастевере. Разговор о том, какой папа лучше: мой любимый Иоанн Павел II или тогда только что выбранный Франциск, которого восхвалял мой шофер.

Мы с Ваней поселились в дешевой гостинице у Рома Термини, превосходной по своим типическим свойствам гостинице средней руки: узкий двустворчатый лифт, в который третьему не втиснуться, небольшая комнатка с видавшей виды кроватью, окно во двор-колодец, снизу доносятся кухонные ароматы, вдоль стены напротив протянуты веревки с бельем. Я, помню, волновалась, не возропщет ли Ваня, но он пришел в восторг от этой непритязательности, и я тут же успокоилась. Ваня вообще иногда покоряет мое сердце именно непредсказуемым бытовым смирением: например, на нашем измайловском рынке, когда нам дали самых кривых перцев на свете, Ваня вдруг сказал: «Но ведь и кривые кто-то должен покупать», а продавщица похвалила его: «Вот речи разумного человека». Так и с первой нашей римской гостиницей: ведь и в таких гостиницах кто-то должен жить. Немного отдохнув, мы отправились на прогулку, и я впервые стала чувствовать этот многими путешественниками описанный, ни с чем не сравнимый римский рыжий цвет. Как он возникает? Откуда берется? Он состоит из лучей заходящего солнца, обшарпанной штукатурки стен и особых оттенков краски, которая в других городах просто невоспроизводима. А если еще плющ, глициния, пиния или кипарис…

Мы шли в сторону Basilica di San Clemente, к ее небесным овечкам, но Ваня увидел по дороге неприметную, низенькую, как мне сейчас вспоминается, Basilica di Santa Prassede, и мы шагнули под ее своды, в царство мозаики, где красные и зеленые облака вокруг Спасителя напоминают рыб или шляпы, а основатель базилики Пасхалий стоит с квадратным нимбом вокруг головы (так изображают живых, еще не умерших людей). Мне запомнилась маленькая капелла Зенона, с четырьмя ангелами в куполе, стекающимися к Христу, как реки, или, наоборот, как четыре колонны, поддерживающие мироздание, и неожиданно земной, серого пятнистого мрамора обломок совсем небольшого столпа, у которого истязали Христа. Все евангельское занимает в уме столько места, что всегда удивляешься малому размеру земных предметов евангельской истории. Так, я помню, Аверинцев рассказывал о своем первом впечатлении от Греции – там в море нет чистой линии горизонта, всегда виден следующий остров, и кажется невероятным, что земля, занимающая со своими богами и героями половину нашего сознания, такая маленькая.

В наших совместных путешествиях я успеваю посмотреть немножко больше Вани, потому что он сова, а я жаворонок.

В первое римское утро у меня была эта пара-тройка «моих» часов, и я, недолго думая, отправилась в термы Диоклетиана, до них ведь рукой подать. Огромные, частично разрушенные кирпичные стены. Зеленая трава с вихрем белых маргариток. «Поцелуй» Родена на афишах у входа в небольшой сад, но мне не хотелось смотреть Родена в Риме, а важнее было видеть, как летит над стеной чайка. (Это острое недоумение первых римских дней: чайки есть, а моря нет – как же так? А потом понимание: чайки есть, значит, море рядом.) Под тенью сиреневой глицинии на скамейке расположился господин со свежей газетой, не очень-то обращая внимания ни на меня, ни на мраморы разбитых колонн, лежащих то там, то здесь. За античной стеной пестреют балкон жилого дома, башня, пальма. Кажется, я даже тогда не знала, что там Римский национальный музей и всякие древности. Просто пошла. Помню первую увиденную фреску, такую простую и нежную, словно это мультфильм Норштейна, а не древность: муза (стоящая) и человек (сидящий, с какой-то неведомой палочкой в руках). Мозаика с двумя птичками и змеем. Змей обернулся вокруг ствола и буквально показывает уточке и журавлю язык («жало» никак не получается написать). Дразнится. Басня? Но мозаичных зверей я не люблю, а вот от простого орнамента пола немею – плиточки-заплаточки, как в пэчворке, парные, разных цветов, направленные то туда, то сюда, эффект плетенки. Бесконечно могу смотреть.

А потом – внутренний квадратный двор музея. Огромный, с фонтаном и большими кипарисами в центре. Ритм колонн и полукруглых арок, чередующихся квадратных и овальных окон второго этажа. «Благослови же небеса, ты в первый раз одна с любимым!» («любимый» в данном случае – это квадратный римский двор, сколько я их еще увижу потом! – а этот – первый!). Вдоль стен то маски с открытыми скорбными ртами, то головы античных богов, то мраморные ванны-гробы. Вот один: по краям амуры, потом волны, а в центре – медальон, на котором человек с двоеперстием (почему?), а под ним – греческие маски. Супружеские надгробия. Муж обнимает только мраморный бюст жены. Целиком, значит, много чести? Кентавры, колесницы, авлеты. А как назвать мужчину со змеями вместо ног? Идешь, идешь вдоль стен. Старые камни, залитые светом, возможность спрятаться в тени арок, отсидеться на мраморе у колонн. Покой.

У сиенского мастера XV века Стефано ди Джованни Сассетта есть алтарь «Снежная мадонна» (он хранится в палаццо Питти во Флоренции). Совершенно прекрасный и многими деталями замечательный. Младенец поднял правую ножку, как бы брыкаясь. Трон покрыт тканью с узором павлиньих глаз. Загадочные улыбки святых: Иоанн Креститель, как положено, с бородой и всклокоченными кудрями, а за ним, рядом со святым Петром, неизвестный мне святой с совершенно таким же, как у Иоанна, лицом, только безбородым и оттого кажущимся каким-то древнеримским. И закрытые нимбом Святой Девы пальцы ангела. И изображающая чудо основания римской церкви Санта-Мария-Маджоре пределла (церковь построили на том месте, где в августе выпал снег). Этот августовский снег изображен и возле Богородицы. Такая непонятная серая куча на блюде.

 
когда мы придем к власти мы отменим
все цвета кроме белого
все события кроме встречи и смерти
все слова и дела кроме прикосновений и междометий.
 
 
вся власть снегу! хижины и дворцы снегу!
снег превыше всего! да святится имя его!
да приидет царствие снега
на ладонь на голову и на веки!^[1]
 

Санта-Мария-Маджоре в пятнадцати минутах от нашей гостиницы. И там мы уже вместе. Кессонный потолок (я такие не люблю, но решила: раз в Риме есть, то пусть будет и в Москве, и смирилась теперь с таким потолком на некоторых станциях нашего метро). С годами я вообще становлюсь терпимее: вот стала теперь спокойно, без возмущения, ходить по Новому Арбату, а раньше зажмуривалась. Когда я выхожу из Арбатской, я всегда мысленно здороваюсь с родными домами: вот морозовский особняк с колоннами в виде морских канатов (однажды в нем была выставка детского рисунка, где выставлялась Машкина работа, и Машка с моим папой побывали внутри, а я вот – никогда!), вот блистательный гимнаст Моссельпром, а вот единственный в Москве римский дом – седьмой по Никитскому бульвару, так называемый дом полярников, построенный Евгением Иохелесом в 1937‐м. Всегда за него благодарю.

Из Рима во Флоренцию мы должны были уехать воскресным утром 30 марта, девятичасовым поездом. Приходим на вокзал, а нашего поезда нет. Ни на перроне, ни в перечне опаздывающих поездов на электронном табло. Не сразу до нас дошло, что мы опоздали, не потому что проспали или замешкались, а потому что не подозревали, что в Италии тоже переводят часы по летнему времени и что этот перескок пришелся именно на последнее воскресенье марта и наши девять превратились в римские десять. Это была немножко катастрофа, потому что ночевать мы должны были во Флоренции, а билеты на следующую по времени электричку были немыслимо дорогими для нас. Но что делать? Пришлось раскошелиться.

Во Флоренции мы поселились на Площади Республики. Жилье в самом центре старого города обошлось дешево, потому что в отеле шел ремонт, вход в величавое палаццо был почти не находим из‐за лесов, скрывших значительную часть фасада, но сам номер по сравнению с римским был просто роскошным. Огромная комната, высоченные потолки, окна на площадь, и если бы не строительные леса, мы бы видели в них знаменитую карусель и маленький бронзовый макет Флоренции, возле которого у нас были назначены на разные дни две встречи: с серьезной и юной Ривой Евстифеевой, моей филологической знакомой еще со времен псковской конференции по малоизвестным писателям (2005), и со знаменитым на весь мир флорентийским профессором Пизанского университета Стефано Гардзонио, с которым мы к тому времени были всего лишь фейсбучными френдами.

Отчего-то и Стефано, и Рива, не сговариваясь, повели нас в Oltrarno, то есть район, расположенный на другом берегу Арно, но в разные его части. Рива показывала нам старые узкие средневековые улочки, идущие вбок от палаццо Питти, на некоторых стенах сохранились металлические кольца для того, чтобы привязать лошадь. А Стефано хотел привести нас в две церкви (Санта-Феличита и Санто-Спирито), но обе они закрывались в этот день рано, и мы довольствовались только разглядыванием фасадов. Каждая из прогулок была замечательной, по сделанной тогда фотографии я спустя год нарисовала нашего флорентийского друга. Когда я прислала Стефано фотографию своей картины, он написал: «О, это же мой старый вельветовый пиджак!», поэтому она так и называется: «Санто-Спирито и вельветовый пиджак». Мне очень приятно, что ее купила на моей первой выставке в кафе «Март» Леночка Наседкина. Я страшно радовалась тогда: во-первых, никак не могла привыкнуть, что у меня, самозваного художника, настоящая выставка, а во-вторых, у меня никогда раньше не покупали картин! Стефано всегда интересно рисовать, у него горят глаза, но никогда не знаешь, какой в них процент серьезности, а какой – смеха и даже самоиронии. Мы шли и разговаривали о Николае Харджиеве, к которому Стефано приходил в молодые свои годы в Москве. А внутрь Санто-Спирито, к его знаменитым уточкам, я пришла уже в свой следующий приезд во Флоренцию, и гостила я тогда уже совсем не в центре, а в районе Кампо-ди-Марте, у прекрасной Ривы.

Санто-Спирито и вельветовый пиджак. 2017

В тот, второй приезд Стефано показывал мне городок Фьезоле. Помню, как мы едем в машине, мимо идет бодрый старичок, и Стефано говорит: «Это мой отец, ему почти 90 лет». Фьезоле возвышается над Флоренцией. И я, как покойный Олег Юрьев, могла бы теперь сказать: «Я был во Фьезоле и вниз глядел с горы».

 
Я был во Фьезоле и вниз глядел с горы
На облаков морозные шары
Что над долиной розовеют шкварно
И блеск стальных озер и смерти острия
Из ада лезущи с откоса видел я
И сеть дождя кипящую над Арно.
 

Но в тот майский день 2014 года было солнечно и тепло, я видела зеленую ящерку, пригревшуюся на камне античного амфитеатра.

Из дневника

Рим, 23 мая 2014

Проснулась в своем монастыре на улице San Francesco del Sales. Рано, по-римски в шесть часов. Хотела погулять до завтрака по Трастевере, но двери оказались заперты до семи, и я приводила в порядок фотографии. Потом на полчаса вышла – прошлась по соседней улице до Ботанического сада, зашла в соседнюю церковь S. Giacomo alla Lungara, в ней молилась одна монашка. Очень красивый потолок, утопленные квадратики.

Потом дошла до виллы Корсини, где была вчера. Напротив нее был открыт (точнее не был закрыт по оплошности, как вскоре выяснилось) вход в закрытую в такие ранние часы виллу Фарнезина. Я прошлась по маленькому саду с лимонными деревьями в кадках, отцветшими розами и маленьким фонтаном. Вернулась в отель, позавтракала и под зонтом (шел дождь) пошла к автобусу № 40: утренний поезд должен везти меня из Термини в Ассизи.

Так много хотела успеть в Риме, и так мало успела. Когда едешь в автобусе мимо знакомых и уже любимых мест – как бы целуешь их глазами. Дождь уже кончился. С отвычки писать уже потянуло запястье. Отличная – идеальная для путешествия – хмурая погода. Поезд так несется, что закладывает уши. Мне кажется, что старички-пенсионеры напротив, перечитывающие распечатки из файликов, тоже едут в Ассизи.

Чудесные старые обшарпанные стены Рима. Крики чаек. Воздух, которым легко дышать. Вчера вечером глядела с тиберинского моста на Тибр, там, где река имеет порог. И вдруг показалось, что коряга, которая то исчезала, то «вскидывала», «выпрастывала» «руку» – и вправду человек, который борется и не хочет утонуть.

Черная кошка у театра Марцелла, пугливая, отодвигающаяся, но не уходящая. Римские собаки – белые лабрадоры. Часто у одного хозяина две собаки на поводках.

Минуем какие-то холмы, почти горы на горизонте, мелькнул в отдалении монастырь.

Я второй день в черном платье. Сегодня под ним еще в легкой белой рубашке, мятой, потому что в хостеле не было утюга. Мне хорошо.

Горы покрыты лесом, густым, разнообразно зеленым. Все время представляю, как тут ходил Франциск. Видела двух черных скворцов с желтыми клювами. Было очевидно, что они – вдвоем.

Густые леса – как на картинах Милле и Ханта, который рисовал сюжеты шекспировских драм.

Вчера из электрички (Фьюмичино – Рим) маки вдоль железной дороги, как в Крыму, на волошинской горе.

Остановка Сполето. Следующая Фолиньо. С платформы № 1 N (Nord) вид на надпись на гараже: «Clara te amo» и рядом женское лицо в полосочку – очень милое, нежное (чье?). Но ведь Святая Клара из Ассизи, а Фолиньо – родина Святой Анджелы.

Остановка Спелло – город на холме. Кипарисы. Круглые рулоны скошенной травы. Пирамидальные тополя. На верху гор серые паутины облаков. Сквозь них зеленеет линия хребта.

…Я у могилы св. Франциска, в крипте нижнего храма базилики Св. Франциска. Она – как столб, поддерживающий свод (сейчас сообразила, что, может быть, то, что даже могила как столб, не случайно, ведь сам Франциск изображен на одной из фресок как атлантический человек, подставивший плечо накренившемуся зданию церкви). Ее можно обойти кругом. Брат Леоне, брат Массео, брат Анжело, брат Руфино – их могилы окружают могилу Франциска. Две свечки для нас и для о. Стефана.

Когда спускалась вниз – держалась за бронзовые перила и вдруг поняла, что они свиты, как веревка, которой подвязывали одежды св. Франциск и его друзья. Это пронзительное тактильное ощущение. Потому что ты готов воспринимать глазами и ушами, а вот руками – не готовился – и пронзен.

…Я в нижнем храме, под фреской «Сретение», смотрю, как смотрят ее люди. Почти никто не задерживается перед одной фреской дольше, чем одну минуту. Верхняя дверь – в нее свет – в этом невидимом свете парит какой-то круглый тополиный пух, один шар, практически не опускаясь, пока под ним стоит мужчина, везущий пожилую даму в инвалидной коляске. Через минуту отходят, на их место встает мужчина с напряженным лицом Марлона Брандо – и пух начинает медленно опускаться.

В храме поют по-польски. Рядом с Пьетро Лоренцетти – капелла Вазари – сразу узнается его малоприятная манера, знакомая по флорентийскому Дуомо.

Группа пенсионеров, смотрят вверх, лица просветлены. Есть такие, как я, на грани слез. Но как же быстро проходят все! Минута, две – и дальше. Бедные.

Фреска «Распятие» с огромными отсутствующими фрагментами. Головы многих изображенных, как и у нас, смотрящих на них, подняты кверху. Вспомнила композицию картины Эрика Булатова, где зрители стоят перед картиной Иванова «Явление Христа народу» – там Он трижды сходит, и к тем, кто на первой картине (Иванова), и к этим, кто на второй (Булатова), и к нам, кто глядит на булатовскую картину, а тут – мы дважды восходим.

Римский воин в крылатом шлеме слева от креста не хочет глядеть на содеянное, отвернулся. Очень красив.

Заметила на фреске «Снятие с креста» – как много крови вытекло! Боже мой!

Кто второй брат, с книгой, который не заметил, как св. Франциск получает стигматы от распятого Христа (распятие с шестью крыльями! как херувим!)? Психологически так убедительно: зачитался и все проглядел. А голубь со скалы все видел, молодец. Боже, а какие деревья в Гефсиманском саду! На фоне звездного неба, четыре: три зеленых и одно бежевое. На фоне песка или скал. Одно в осенних листьях и плодах, другое – сухое, зимнее.

В музее при базилике Св. Франциска – мадонна с младенцем, bottega di Bartolo di Fredi: младенец сосет сосок, как курит сигаретку, бычок. Потрясающая!

Гуляла после базилики в лесу Франциска. Вниз с горы по дорожке, среди райского пения птиц, вниз к реке и водопаду, а потом обратно; от шагов кто-то все время выпархивал или вышмыгивал из кустов. Скамейки в честь умерших, как в Лондоне. Думала про рай: там, интересно, птицы, которые поют, тоже не видны никому? Дала обещание Евгению Яковлевичу Архиппову сделать его книгу. Ведь статью о Франциске написал он, а в Ассизи оказалась я. Часа полтора-два в лесу. Речка с водопадом. На полдороге встретились немцы – любители пешеходных прогулок. Наверное, они еще знают, как называются деревья, птицы и цветы. Не то что я.

Молилась в базилике обо всех – даже о N., у фрески «Воскрешение нераскаявшейся грешницы». Еду не до Санта-Мария-Новелла, но до Кампо-ди-Марте.

Выражение лица Франциска, взгляд его: всегда удивительный, нежность, смирение.

Как хорошо, что я не только прочитала «Цветочки», но и посмотрела фильм «Франческо» с Микки Рурком.

Флоренция – Сиена. 24 мая

Не идет из головы абсолютно совершенная красота греческой стюардессы. Глядя на нее, мгновенно понимаешь, что греческие красавицы и были моделями греческих скульпторов. Такая, что глаз не отвести, совершеннее любой картины.

И – вчерашняя женщина лет пятидесяти на виа Джулиа – в шляпе с такими большими полями и так опущенной вниз головой, что глазам ее смотреть некуда – только под ноги. Полная безнадежность.

Проехала Passignano sul Trasimeno. Захотела туда, там озеро как море – немыслимо красивое. Закат – желтый, без красных оттенков: солнце из серых туч – в Теронтоле. Закат, который невозможно сфотографировать. Господи, благодарю тебя за него.

(В бумажном блокноте попытка нарисовать схему заката и подписать цвета.)

Кстати, думала сегодня и об удивительном колорите верхнего храма. Все тона фресок – приглушенно разбеленные. Зеленоватый, охра, голубой, карминный.

Еду в автобусе из Флоренции в Сиену. Только что переехали Арно, я увидела фасад Санто-Спирито, вдали – Понте-Веккио, близко – мой любимый порог Арно, где шумит вода. Утром у Ривы проснулась рано, спала, к сожалению, опять очень мало, четыре с небольшим часа.

Не забыть: 17‐й автобус, на котором я ехала на станцию Санта-Мария-Новелла, не останавливается на пьяцца Сан-Марко, но рядом за углом слева от Сан-Марко – дом, где чудесные каменные совы и каменная же паутина.

Проехали старые ворота XIV века – Порта Романо, рядом с которыми современная скульптура уходящей из Флоренции женщины с тяжелой ношей на голове («Дьетрофонт» работы Микеланджело Пистолетто). И почти сразу же дачи, поля.

Дорога до Поджибонси: один тоннель, леса, горы-холмы, виноградники, поля, замок. Пыталась снимать виды, но малоуспешно: только прицелюсь на открытом пространстве, как начинают мелькать деревья, спустившиеся к дороге.

Удивительный запах по утреннему флорентийскому пути: жасмин – не крупный, как у нас в Москве или в Кратово, а мелкие цветы. Но зато ими усыпаны целые стены кустов (а не шары, как у нас). Городок Поджибонси – маленький, провинциальный. Желто-рыжая церковь. Вывеска на магазинчике «Fiori е piante», Fiori я знаю, а про piante догадываюсь, вспоминая первое латинское слово первого склонения из учебника Федорова и Мирошенковой: planta-plantae…

Вспомнился дядька в окне в Ассизи – увидел, что я его фотографирую, и чудесно подмигнул. Полнообаятельный народ. Люди, объясняющие дорогу: дама, которая сама третий день во Флоренции (и как ее занесло на границу города, где мы живем?), другая, пославшая меня к 17‐му автобусу, старик, моющий машину. Приветливые.

Сиена.

Вышла из автобуса и пошла куда глаза глядят. Почему-то первое, куда ноги привели, была базилика Сан-Франциска, огромная, с затемненным пространством, картинами XVII–XVIII веков, а уже у алтаря прекрасные фрески. Ни мастера, ни сюжетов не поняла, только очень приблизительно сфотографировала. Потом вышла на главную площадь, посидела, как и все. И пришла в палаццо Публико. Сейчас жду очередь в башню: пускают по 25 человек. Один раз в 30 минут. Немного трушу идти наверх. Дай Бог!

Симоне Мартини – у него странные все-таки получаются лица, словно на них наброшен покров тупости, не знаю, как сказать (на другой день я одумаюсь, не пугайтесь!). У него есть порог тонкости в изображении человеческого лица. Лоренцетти выше, много выше его. Это поняла вчера в Ассизи, когда могла переводить взгляд с одного на другого. И сейчас – Мадонна Маэста – то же впечатление.

Голубь, пролетающий под аркой.

Господин, напевающий песню, ожидая входа в башню. От этого я уже не так боюсь лестницы и высоты.

Зала консистории. Св. Екатерина Александрийская, св. Иоанн-евангелист, св. Августин – Амброджо Лоренцетти.

Таддео ди Бартоло – цикл ангелов-музыкантов на потолке. 16 картин по 2 ангела – всего 32, все разные. Ленты, их опоясывающие наискосок и спокойно свисающие, образуют нежнейший ритм. Один ангел играет на музыкальном инструменте, а второй в паре – танцует.

Воскресение Богоматери, исполненное динамизма. Иисус с сонмом херувимов в огненных крыльях на фоне темных скал и силуэта города с башнями под закатным небом. А она – не молодая, как обычно все рисуют, а старушечка!!! И грешники в левом нижнем углу – совсем плохие. Но автор???

Зал хорошего и плохого правления. Трое смотрят с балкона вниз. Танцующие играют в ручеек с бубном, как у нас в детском саду. Пастух с овечками обменивается взглядом с проходящей девушкой, а за городской стеной – сельскохозяйственные работы, очень похоже на лимбургский календарь. Зеленый здорово выцвел. Черный ангел с мечом. Враги в смешных костюмах – в клеточку и в полосатых двухцветных ромбах, все «наши», сиенские, одеты однотонно. Черт меня дернул отправиться в Сиену в черно-белых клетчатых штанах! Я одета, как враг на фреске.

Потом Дуомо, с его гениальным полом, на котором мраморные картины. Недолго пробыла, завтра еще приду. Погуляла вокруг – барабанный бой услышала еще из Дуомо, потом с площади увидела: это одна из команд так готовится к скачкам: барабанят и виртуозно размахивают знаменами, почти фехтуют, подбрасывают к небу, ловят.

Потом – по узким улочкам вниз-вверх, развешано белье, ездят мотоциклы, людей мало – не туристический уголок. Потом – гениальные туфли на липучках, опять малиновые.

Сижу на площади – на мостовой, как и все. Не знаю города, хожу наугад. Карты со мной, но неохота ориентироваться. Спокойствие. Пойду смотреть закат.

(Забыла: еще была гениальная лоджия во внутреннем дворике перед музыкальным магазинчиком, фрески, сняла маленькое видео.)

Пошла по солнцу – через площадь, где почта, с нее началось все тут сегодня – и застала скопление народа в платках с эмблемой морского конька. Спросила: что здесь будет? И оказалось, что детские бега в мешках. Это победило желание видеть закат. Я добрела еще до базилики Св. Екатерины, но вернулась: дети в мешках, смех, счастье. Господи, и это дал мне лицезреть!

Потом – дорога в мой бедный хостел за 17 евро. До станции шла два километра, гордилась собой. Потом таксист сказал дорогу. – И маки, и наступающая ночь, и странное чувство – что дойду – и шла еще два-три километра по безлюдным автострадам и полям. Я герой – тут дыра, но странно приемлемая. Деньги на интернет кончились, увы! потому что в какой-то момент я поняла, что мне нужно свериться с гугл-картами, так ли я иду: прохожих совсем не было. И пока я шла и шла – эта точка на гугл-карте смещалась на пару миллиметров, но я хотя бы утешала себя, что иду правильно. Когда, наконец, я нашла свой отель, на ресепшене были два дядьки, один из них, человек-гора, взял ключи и сказал: «Сейчас я покажу Вам Ваше место», – и пригласил меня в лифт. Я бесстрашно шагнула. Анфилада комнат с двухэтажными кроватями, мое место под потолком. А утром – он же завалил меня джемами и булочками на завтрак, получилось, что я правильно была бесстрашна.

25 мая 2014. Сиена

Утром, конечно, проснулась в 6 часов. Завтрак в 7:30. Отправилась погулять. Разбудили, наверное, птицы. Тут они поют ничуть не хуже, чем в лесу св. Франциска в Ассизи. Глянула в окно – и за строительными лесами, которыми окружен отель (он отстраивается), сразу увидела чудо: два воздушных шара-монгольфьера (и ведь там летят какие-то люди!). Солнечное ясное утро, вышла и побрела найти место на солнышке, чтобы писать. Нашла легко: сижу теперь под дубом и еще каким-то деревом, листок с которого обвела тут (в бумажном блокноте). Бедный паучок, оказавшийся на листочке, наверное, сошел с ума от страха: жил себе не тужил и вдруг попал к великанше, приехавшей сюда за тридевять земель… Скорее отпущу его домой вместе с листиком. Утром проснулась с мыслью о том, что Юлечкино^[2] стихотворение о Дельвиге («Лень горький свой день здесь описать») – о нас сегодняшних. Обо мне, которая не желает о своем времени писать слова: безумное оно, злое, – как мы из истории знаем, не хуже других.