Неболочь

Неболочь

Сергей Пахомов

© Сергей Пахомов, 2015

© творческая группа FUNdbÜRO, дизайн обложки, 2015

© Регина (фото автора) Соболева, фотографии, 2015

Редактор

 Ната Сучкова

Корректор

 Нина Писарчик

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У костра

Если снег – это память о лете,

Золотой листопад – обо мне…

Почему бесшабашные дети

Не играют «в чижа» в темноте?

Почему не целуемся тайно,

Отчего так неявно дрожим?

Если смерть на земле не случайна,

То случайна ли смертная жизнь?

Спросим Бога. В пространном ответе —

Шифровальные стоны огня…

Подрастают деревья, как дети,

У костра уходящего дня.

Натюрморт

Как черви, белень бересты,

Лист, яблоки апорт,

Дырявит пасмурность холсты —

Осенний натюрморт.

Октябрь напишет некролог

Короткий колоску,

Младенец ластится к соску

И млечный лижет сок.

Ночная падалица звёзд…

Варгань, поэт, компот.

Срывай одежды, как джек-пот,

Как глотку певчий дрозд —

С души, разденься догола,

Стань немощен и наг,

Развейся, как победный флаг,

Библейская зола…

Так, в зазеркалье луж смотря,

Как смотрит в небо крот,

Я вижу тучу, пескаря,

Весь мир – наоборот.

Смерть, словно нищенка, стучит

Костяшками в забор…

Звук – невозможен, нарочит,

Как яркий свет в упор.

Вокзал

Пернатых вокзалов длинны журавли,

Азалии в залах давно отцвели,

Как сор на перроне, печален отъезд,

Ворона в короне, где шпалы-диез.

За взятие клади – медаль на груди

Носильщика-дяди, ему не клади

В рот пальца… Не пялься: нехитрый багаж,

И ветер на пяльцах, свивающий раж.

Вокзал, как парник, где живут огурцы

Шершавых вагонов, вокзал, как Нарцисс.

Вокзал – это Гудвин, заметный для глаз,

Чей носик припудрен от слёз напоказ.

Обросшие розами, словно в саду,

Встречают Ромео Джульетт-какаду.

Новеллою Грина, алее тоски,

Летит балерина, не видя ни зги.

Не россыпь гороха – отара цыган

Опутала лоха в лохнесский туман.

Вокзал – недоумок, Ходжа Насреддин.

Таджик возле сумок халвой наследил.

Картинка сменилась, как сценка в кино,

Соринкою в глаз угодило бревно.

Слова-мурава: «Не печалься, родной,

Я буду скучать по тебе… за тобой…».

Нараяме

Листопад – это вини винями.

В ноябре лист обуглен и чахл.

Восхожденье души к Нараяме…

Нобре я дочитал при свечах.

Так, прокашлявшись, в старом камине

Разгорелись сырые дрова,

Птицы-звёзды, клюющие иней,

Угвоздились в промоине рва.

Я заметил, что время проточно,

Как ручей, как дымок из трубы…

Одинокость строгает поточно

Смоляные минуты-гробы.

Восхожденье души к Нараяме…

Этот путь беспощаден и долг,

Так оскален в охотничьей яме

Одинокий, затравленный волк.

Бабочка

Шептанье бабочек, смятенье… и сплетня тучного слепня

Преобразились в рассужденье на тему солнечного дня.

Услышишь исподволь: Ван Клиберн… Посмотришь искоса: Дали.

Как укрупнившийся калибр, вокруг трассируют шмели.

Очарователен, и долог, и в перспективе обозрим

Луг-увалень (поправлюсь: олух) – горланит, как заправский Рим.

Как горяча ладонь арены! Жук-гладиатор, львиный зев.

Я сдул обоих… «Меньше пены!» – орал, от жажды окосев,

Обняв, как мать, пивную бочку, Иваныч (слесарь из депо).

Его податливую дочку я попросил заехать – по

Делу… Знаете, какому? Из сердца вон, и с глаз долой!

Любовь, набившая оскому, приятней, чем сухопостой.

Вернёмся к бабочкам, букашкам, к одномоторной стрекозе…

Говорят, я родился в рубашке, но умру без рубашки, как все.

Княженика

Так в глубине реки (сравню: балкон фасада)

Парил, угрём у дна… приютный островок,

Таинственный, как свет ненайденного клада,

Как уголёк звезды, взлетевшей из-под ног.

Столь редкая, как дар, цвела там княженика,

Багровая, как смерть, и пьяная на вкус —

Наешься и глядишь: прозрачная туника

Струящейся воды обласкивает куст.

Находчивый Гвидон (назойливая муха)

Гудел по-над рекой, где вырос барбарис…

На отмели мальки резвились, что есть духа,

Ракушки на песке изображали рис.

Затейливый рассказ об островке кисейном.

Над омутом скрипит наклонная сосна…

Гвоздика и дурман над берегом кисельным,

А чайка в небесах – платочком из окна.

Облака

Нине Писарчик

Ватрушка облака… Края чуть подгорели – сочен творог.

У печки бабушка моя. Свет солнца солоден и долог.

Я тесто ел. Я брал его, я думал: бабушка не видит.

Подкрадываясь босиком, включал погромче телевизор.

Но, повзрослев, сообразил, что теста бабушка месила

Намного больше: я любил его – она меня любила…

С тех давних пор не подхожу ни к вымученному, ни к мучному.

Лишь в небо пристально гляжу и вижу небо по-иному:

Плывут ватрушки-облака, опекиши, накрёпки, шаньги…

Пусть будет пухом и легка… как рюмка водки после баньки.

Геркуланум

Постучав погремушкой колодца, я принёс леденящей воды

В дом. Закат, как бушлат краснофлотца – нараспашку, утёсы круты.

Распускались, гортанно-картонны, над шипящими буквами волн —

Лепестками – печальные стоны (крики чаек), сжимаясь в бутон

Шторма. Молний набухшие вены, чёрной тучи края опалив,

Рвались в клочья… Тяжёлая пена, словно пемза, скрывала залив.

Геркуланум подводного мира был беспечен. У самого дна

Крабы тупо копали могилы, янтарём каменела сосна

Утонувшего брига (не жалко) … На ковре ламинарий, дрожа,

Любопытствуя, пела русалка… Или Плиния Гая душа?

Оригами

Валун, как волхв, но не на перепутье, а там, где холм подстёгивает устье.

Подпасок-холм, коньячная звезда настояна глазами очевидцев —

Обычных ротозеев и провидцев… Она за тучи прячется, когда

Поэты намозоленными ртами её, как снег, пытаются поймать…

Пришествие фигурок оригами: деревья, как скрипучая полать.

Придирчивы бумажные сороки, подрезанные хвостики зайчат

Дрожат в кустах, сугробы-лежебоки, в них снегири мелькают и мельчат.

Как молоко, что сцежено сквозь марлю, повисла изморозь на ветке под окном,

Струною на гитаре Боба Марли, и шелестит обрядным серебром.

Бумажное теплей, чем ледяное… Так Герда поседевшая моя

Устроила уставшею рукою мне сердце из никчёмного сырья.

Фавн

Гуттаперчевый полёт озабоченной медведки. Перчик в парнике, как дон —

Не река, а дон Сосед, что сидит на табуретке и старательно скребёт оцинкованный бидон.

Биатлон: с размаху мухи угораздили в мишень. Расплетается, как слухи, паутиною – плетень.

Вдоль оливковой аллеи (цвет имеется ввиду) проливные сливы зреют, осыпаясь на ходу.

Над воланами вербен – не Олланда мотороллер – Франсуаза-стрекоза, пучеглаза, дребезжит.

Медоносная пчела, облетев колодца спойлер, пробирается в бутон хризантемы к точке Джи.

Алла, хватит загорать голой: к западу – грозовье, на глазах мрачнеет день (через тёмные очки).

Вру. А как тут не соврать? Пыткою средневековья – ос, кузнечиков, жуков влажные смычки.

Бетель

Ночь прошла, улеглась (просвистела). Приосанился лес, прикипел,

Как рубаха на голое тело (я с дровами возился, вспотел).

То ли к озеру, то ли к вершине распашного (для солнца) холма

Ветер вздул новоявленный иней – постромки пристяжного ярма:

Это дом наш впряжён в межсезонье, вправлен окнами наперечёт,

Где по стёклам, как слёзы бизоньи, упомянутый иней течёт.

Обрывая с доски объявления о продаже участков, домов,

Телефоны доверья, растленья, ветер воет, как чёртов альков:

«Я могу одиночно и цугом, куннилингус люблю и анал,

Проживаю совместно с «подругой», у которой есть Тур Хейердал»…

Раздосадован кореш в Паттайе, перепутав: «она» и «оно».

О любви (устремление к тайне равносильно сползанью в г…):

«Отпусти, – говорю, – раз ошибся… Не хозяйское дело жалеть

Двести долларов…» (гнётся крушина под окном, так, что больно смотреть).

Оглупело грустя по России, жизнь жуя, как зелёный бетель,

К натуральной селянке, осилив тёмный страх, забираюсь в постель.

Трава

Прибились в стан моих богов – не к стае лебедей —

Остатки зимовальных снов. Я помню, хоть убей,

Дождь, долгопрудье берегов, кликушество травы.

Как п�