Когда мы танцевали на Пирсе

Посвящается моей мамочке Морин О’Коннелл и моему папочке Джону Голдсмиту Они оба – словно радуга у меня на плечах^[1].

Sandy Taylor

WHEN WE DANCED AT THE END OF THE PIER

Перевод Юлии Фокиной

Оригинальное название: When We Danced at the End of the Pier

Copyright © Sandy Taylor, 2017

This edition published by arrangement with Kate Hordern Literary Agency Ltd and Synopsis Literary Agency. Художественное оформление © Lee Avison / Trevillion Images

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2022

Глава первая

Брайтон, 1930 г.

Вот дерево, а сколько времени я на нем сижу – неизвестно, только наверняка немало, потому что ногу свело – на нее же весь упор. А сижу не просто так, нет. Я – наблюдаю. За мальчиком. Он внизу, меня не видит. Занят: оловянных солдатиков рядами ставит. Один ряд – зеленые мундирчики, другой – синие; выстроены друг против друга, готовы к атаке. У мальчика волосы совсем желтые, ни дать ни взять маргарин. Падают ему на лоб, он их откидывает, и они, пронизанные солнцем, сверкают, даже глазам больно. Вообще-то мальчишки мне безразличны. Что в них хорошего, в чумазых вонючках? Хохочут и вдобавок обзываются, вслед гикают. Только этот мальчик не вонючка и не горлопан. Пахнет он, скорее всего, клубничным вареньем, лимонами и еще чем-нибудь вкусным. Синий джемпер и серые шорты опрятные. Век бы на него любоваться. Поверни он голову – глаза окажутся синие-пресиние, точь-в-точь как этот его джемпер. Интересно, сколько ему лет? Не поймешь, пока в лицо не вглядишься, но, пожалуй, постарше будет, чем я… От размышлений меня отвлекла Бренда, моя сестренка.

– Морин! Папа зовет нас в дом!

Я приложила палец к губам и поманила ее. Бренде исполнилось шесть – на два года меньше, чем мне.

– Заправь платье в панталоны, – шепнула я.

Бренда послушалась. Залезла с моей помощью на дерево, уселась.

– А что ты делаешь, Морин?

– Да тише ты! Вон на него смотрю.

Я раздвинула тонкие ветки, чтобы Бренде тоже было видно. Внизу и чуть поодаль лежал соседский двор.

– Зачем?

– Затем, что он мне нравится.

– А папа состряпал рагу.

Не успела Бренда шепотом выдать эту весть, как в соседнем дворе появилась женщина и крикнула:

– Джек! К тебе Нельсон пришел.

– Джек, – тихонько сказала я. Надо же было попробовать, каково это имя на вкус.

– Джек, – шепотом повторила Бренда.

Новый мальчик бегом бросился к Джеку, сел рядом с ним – коленками на траву. Весь он был какой-то бурый: джемпер, волосы, даже щеки. Сразу видно, что этот Нельсон – из обыкновенных мальчишек. Ни капли не похож на Джека. От такого ни клубничным вареньем, ни лимонами пахнуть не будет, это уж точно. И вообще, догадаться было – сына Нельсоном назвать.

– У нас нынче и хлебушек есть, Морин, – заговорила Бренда. – Можно его в подливку макать. Папа мне сказал, чтоб тебя скорей привела.

Сообщение о хлебе я проигнорировала. Мое внимание было занято мальчиками. Оба теперь выкрикивали «пиф-паф, пиф-паф» – будто солдатики палят из ружей.

– Сдавайся, или умрешь! – вопил Джек.

– Сам сдавайся! – парировал Нельсон.

Джек подскочил к нему, они сцепились и стали кататься по траве.

– Рагу пахнет – слюнки текут, – не унималась Бренда.

– Ну и ступай обедать, – фыркнула я. – Никто тебя не держит.

Бренда не двинулась с места. Тут снова вышла мама Джека и сказала:

– Мальчики, обед готов.

Оба помчались к дому, но и на бегу продолжали друг друга тузить. А для меня словно солнце за тучей спряталось. Наверно, и солдатикам было так же обидно, ведь про них мигом забыли, бросили на земле.

– Куда же это подевались мои девочки?

Папа. Вышел, ищет нас. Мы с Брендой захихикали.

– А кто это там, на ветвях? Это две птички или это мои ангелочки?

Бренда полезла вниз:

– Ничуть и не птички, папуся. Это мы с Морин.

– И впрямь! – Папа подхватил Бренду на руки.

Я спрыгнула на землю, прижалась к нему, выдохнула:

– Папочка!

Он присел на корточки, чтобы смотреть мне в глаза.

– Что такое, родная?

Я сложила ладошки трубочкой между своим ртом и папиным ухом. Папина щека была теплая и шершавая от щетины, пахло от него папиросами «Синьор Сёр-вис», а еще маргарином – папа смазывал им волосы, чтобы блестели.

– Он чудесный, – прошептала я.

– Кто чудесный?

– Один мальчик, – встряла Бренда. Личико у нее было самое серьезное. – Морин сейчас глядела на мальчика.

– Вот как? А папочку своего Морин больше не любит, что ли?

– Его звать Джеком, папа.

Папа закивал:

– Надеюсь, у него хорошие перспективы.

– Что это – перспективы?

– Я хотел сказать: надеюсь, у него хорошая работа и он сможет тебя обеспечивать.

– Он ведь еще мальчик, папа. Навряд ли он работает.

– Значит, ему надо поискать работу. Причем прямо сейчас. Может, в шахту его отправим?

Мне стало смешно.

– Папа, ты просто клоун!

– Ничего подобного. Хоть Бренду спроси. Ну-ка, Бренда, клоун я или нет?

– Ты не клоун, ты мой папуся.

– Вот и видно теперь, кто в школе будет лучше всех. Конечно, Бренда О’Коннелл! Давай полезай ко мне на закорки.

Бренда не заставила себя упрашивать, я взяла папу за руку, и вместе мы пошли к дому. Едва мы открыли дверь, как я учуяла папино рагу. И впрямь слюнки так и потекли.

– И хлебушек есть у нас, можно его в подливку макать. Правда, папа? Правда? – повторяла Бренда.

– Ну да. Я сам нынче испек целый каравай, специально для моих девочек.

Я засмеялась:

– Рассказывай! Ты его в булочной купил!

– Ой, подловила, подловила! Тебе бы детективом быть, Морин.

У Бренды глазенки округлились.

– А мне, папочка? Мне можно детективом?

– Конечно, родная.

– А кто это – детектив? – спросила Бренда.

Папа потрепал ее по волосам:

– Детектив – он вроде полисмена.

– Нет, полисменом я не хочу.

– Тебя никто и не неволит, солнышко. Вот что, давайте-ка пообедаем на крыльце.

Только этого не хватало – чтобы золотоволосый Джек увидел, как я хлебом подливку собираю! И я скрестила за спиной пальцы и пискнула:

– Что-то меня знобит, папа. Лучше в кухне пообедать.

Папа немедленно приложил ладонь к моему лбу:

– Знобит? Ты простыла, милая?

– Нет, просто озябла.

– Тогда, конечно, будем обедать в кухне.

На самом деле меня не знобило, а наоборот, в жар кидало. И день выдался ясный – солнце так и пекло в кухонное окошко, – и рагу было только-только с огня, обжигающее.

– Морин, ты вся красная! – воскликнула Бренда. Подливка текла у нее по подбородку.

Папа снова принялся щупать мой лоб.

– В комнате побудешь до вечера, Морин.

– Нет-нет, папочка! Я не заболела, не думай.

– Точно?

Я пару раз подпрыгнула – пусть папа сам посмотрит, что со мной полный порядок.

– Видишь, папа, я здорова.

– Что ж, если ты уверена… Хотя мама тебя во двор не выпустила бы.

– Но ты-то выпустишь, папочка?

– Вот хитрюга! Вокруг пальца меня обвела!

Я вернулась к рагу. Зачерпывала его ложкой – такое густое, сытное. Нередко попадались мясные нитки (они застревала между зубов), и было сколько угодно морковки, порезанной большими кусками, а поверху плавало белое выжаренное сало – словом, объедение сплошное. Я отломила изрядно хлеба – и в подливку его. Хлеб намок, стал коричневым и совсем мягким.

– Какой у нас хороший дом, правда, папа? Он тебе нравится?

– Нравится, Морин. Нынче вечером вы с Брендой сможете помыться в ванне – в настоящей ванне, в отдельной комнате. Это вам не корыто, девочки. Вот чем хорош наш новый дом.

– Точно, папа. Все дело в ванне.

– Ладно, доедайте и бегом исследовать окрестности!

Мы с Брендой до блеска вымакали хлебом подливку в миске и побежали во двор. Я снова залезла на дерево, да только мальчика не увидела. Наверно, он ушел играть на улицу. Разочарованная, я спрыгнула.

– Пойдем, Бренда. Мы еще улицу не исследовали.

Глава вторая

В нашем новом районе все дома были как близнецы: если бы не цвет дверей, вообще не отличишь. Да и тут разнообразие небольшое – дверь либо зеленая, либо синяя. Нам достался дом с синей дверью. А переехали мы только накануне. Дядя Фред сгрузил наши пожитки, в том числе мебель, прямо в тачку, сверху папа усадил меня и Бренду. И нас затрясло в прямом и переносном смысле: дорога от Карлтон-Хилл до Качельного тупика была вымощена булыжником, тачка подпрыгивала, наши пальцы сжимали тачкины бортики, зубы клацали – удивительно, как они вообще сохранились. Знай я заранее про золотоволосого мальчика Джека, я бы пешком пошла – так приличнее, чем въехать в новый район на перевернутом комоде.

Перед последним поворотом в животе у меня как-то странно заныло. Наверно, это было предчувствие.

– Смотри, Бренда, это Качельный тупик. Здесь мы теперь будем жить.

– Сегодня особенный день, правда, Морин?

Я обняла сестренку за плечики, улыбнулась:

– Еще какой особенный.

На мостовой играли дети. Один мальчик показал нам язык.

– Прелестно, – фыркнула я.

– Прелестно, – повторила Бренда.

Тачка остановилась возле пятнадцатого номера. Уф, приехали. Папа помог нам слезть. Мы так и вытаращились на новый дом.

– До чего красивый, – выдохнула Бренда. – А мы и правда будем тут жить?

– Конечно. Этот дом – наш, и мы поселимся здесь навсегда, – заверила я.

– Ну-ка, девочки, бегите посмотрите, как там внутри, – сказал папа и начал выгружать мебель.

– Сначала мне надо наш новый дом в сердце угнездить, – произнесла Бренда с самым серьезным видом.

Такова наша Бренда: иногда скажет что-нибудь – хоть стой, хоть падай. У кого еще есть такая сестренка? То-то же.

Я выждала минутку:

– Ну что, угнездила? Пойдем?

Бренда ответила кивком, я взяла ее за ручку:

– Тогда вперед.

Мы двинулись по дорожке прямо к распахнутой синей двери. Остановились в маленькой прихожей. Ох, сколько дверей – и направо, и налево. Да еще лестница на второй этаж! У Бренды глазенки стали круглые, как блюдца.

– Морин, это же целый дворец!

– Точно, Бренда.

Папа и дядя Фред бились с нашим дряхлым коричневым диваном – и так и эдак его пихали в дверь, а он не пролезал.

– Ну что же вы стоите, милые? – спросил папа, удивляясь, что мы до сих пор на первом этаже.

Бренда сверкнула глазами.

– Просто, папа, мне хочется запомнить всё-превсё.

– Запомнишь, не волнуйся. Этот день навечно останется в нашей памяти, родная.

– Потому что он особенный, папа?

– Вот именно. Особенный.

Дяде Фреду наконец-то удалось втолкнуть диван в прихожую. Грохоту было! Дядя Фред отер пот со своей щекастой физиономии и зыркнул на папу.

– Еще бы. Этакий денек не скоро забудешь. До полусмерти вы меня уходили с этим вашим барахлом.

– Дальше мы сами справимся, – сказал папа и подмигнул нам с Брендой.

– И ничуть не хуже, – подхватила я.

В прихожей возникла мама:

– Вы только поглядите, девочки, какая у нас теперь будет кухня!

Мы пошли за мамой по коридору. Кухня оказалась в два раза больше той, что была у нас на Карлтон-Хилл.

Мама, сияя улыбкой, любовно погладила блестящую новенькую плиту. Счастлива, догадалась я, и у меня у самой сердце так и застучало. Бедная мама! Раньше ей приходилось стряпать в тесной кухоньке, на видавшей виды плитке, а больше не придется. Я чуть не расплакалась. Странно – ведь следовало ликовать. Бренда заметила, что у меня слезы на подходе, и выдала с интонацией мудреца:

– Это на тебя красота так действует, Морин. От красоты порой хочется плакать, да?

Я вытерла глаза:

– Ты права, Бренда. Да, наверно, права.

– Никаких слез, – сказала мама. – Сегодня счастливый день.

– Счастливый-то счастливый, – Бренда гнула свое, – да только ведь и от счастья плачут, разве нет?

Мы с мамой переглянулись и покачали головой. Мама шагнула к Бренде, присела на корточки, взяла ее мордашку в ладони.

– Обещай мне, солнышко, что не переменишься. Никогда-никогда.

– Постараюсь, – сказала Бренда.

Мама сняла с крючка пальто:

– Мне пора на работу, девочки.

Ох как жалко! Побыть бы маме еще в этой чудесной кухне!

– А может, сегодня не пойдешь, мам?

– Нельзя, Морин. Иначе моим работодательницам придется самим убирать свои гостиные. Куда это годится?

– И куда, мама? – спросила Бренда.

– В том-то и дело, что никуда не годится, доченька.

– Потому что у богатых руки не такие, как у бедных? – предположила Бренда.

В ответ мама помахала руками перед Брендой.

– Пожалуй, так и есть, милая.

– С ума сойти! – воскликнула Бренда.

– К чаю я вернусь, а вы пока слазайте на второй этаж. Мы с папой займем переднюю спальню, вам остаются две другие. Можете немножко поссориться – кому какой владеть.

Мы поцеловали маму и наперегонки помчались по лестнице – шагали через две ступеньки. Оказалось, новая спальня мамы с папой выходит на улицу. Из тех, за которые мама разрешила немножко поссориться, одна выходила на боковую стену соседского дома, а другая на задний двор. Идеальный обзор, подумала я и крикнула:

– Чур, я буду спать здесь!

– Ладно, – сразу согласилась Бренда. – Мне все комнаты нравятся, и любая сойдет.

– Спасибо.

Я шагнула к окну. Передо мной лежал длинный газон – самый настоящий! Вдоль газона бежала дорожка, упираясь в деревянный сарайчик. На Карлтон-Хилл у нас вместо газона был просто клочок утрамбованной земли, а вместо сарая – яма для угля под убогим навесом. Здесь же вдобавок я увидела раскидистое дерево – красивое само по себе, оно нависало над забором, и казалось, по его крепким ветвям можно съехать прямо на соседский участок. Помню, я долго смотрела вниз, на клеточки газонов, разделенных заборами, и удивлялась новому ощущению – будто вот-вот случится нечто чудесное. Будто еще немножко – и моя жизнь изменится навсегда.

Глава третья

Дядю Фреда я недолюбливала, потому что он говорил с моим папой грубо и наставительно. От него только и слышно было: «Пэт, найди работу, Пэт, найди работу». Правда, дядя Фред совал нам с Брендой пенсовики, ну и что из того? Я-то знала: он это делает не по доброте, а чтобы папу лишний раз уязвить: вот, мол, ты, нищеброд, даже сластей дочерям не купишь. Эти его подачки я всегда подкидывала папе на папиросы.

Дядя Фред был женат на маминой сестре, тете Вере. Тетю Веру я тоже терпеть не могла, потому что она только и знала, что соседей хаять. Кого ни возьми, никто ей не хорош. А еще тетя Вера называла маму святой великомученицей – за то, что мама терпит папу. Явится к нам, бывало, еще когда мы жили на Карлтон-Хилл, засядет в кухне и давай лезть со своими советами. Разговоры тети Веры с мамой были как под копирку.

– Брось его, Кейт, пока не поздно, – начинала тетя Вера. – На что он тебе сдался в новом доме? Бери детей и переезжай, а это недоразумение пускай живет как знает.

– Пэт – отец моих девочек, – возражала мама.

– Раз он отец, значит, должен их обеспечивать.

– Он нездоров, Вера.

– Ничего подобного, он просто лодырь.

– Он пытался работать, но не смог.

– Мой Фред говорит, он – позор семьи.

– Извини, Вера, твоего мужа послушать, в Брайтоне половина населения – позор семьи. Так что полегче на поворотах.

Впервые подслушав такой разговор, я вечером долго ворочалась в постели. От тревоги живот разболелся. Как это – переехать, а папу с собой не взять? Я без папы с места не тронусь, не нужен мне никакой новый дом!

Папу я очень любила. Не сомневалась, что он – лучший папа на свете, но порой рядом с папой мне делалось очень-очень тоскливо, прямо до тошноты. Почему – я не знала, а только все внутри, в животе, перекручивалось, как бывает, когда срочно нужно в уборную. Иногда, особенно при дяде Фреде и тете Вере, я себя ощущала взрослой, а папа становился для меня вроде маленького мальчика. Потому что дядю Фреда от собственной важности просто распирало. Купит, бывало, жене бусы или, там, пальто или туфли, а пыжится так, будто целую страну для нее завоевал. Ну и велит: иди к Кейт, покажи обновку. Тетя Вера слушалась мужа, а мама неизменно улыбалась и говорила без тени зависти: «Вот красота, ну просто загляденье!»

Папа тогда выходил из комнаты. Я видела: ему больно, ведь сам он не может купить маме подарок. Будь у него деньги, он бы обязательно купил, тут и сомневаться нечего. И уж мама-то в новом пальто или шляпке была бы покрасивее тети Веры, этой толстухи с жиденькими волосенками и бескровными губами.

Да, хоть они с тетей Верой и родные сестры, а сходства между ними ни на грош. Про маму все говорят, что она прехорошенькая и может любого заполучить, только ей-то нужен папа, и больше никто. Он один, а остальные пусть хоть пропадом пропадут – вот так и не иначе. И я молилась: «Милый Боженька, дражайшая Дева Мария, простите меня, но ведь вы оба и сами знаете, какая гнида этот дядя Фред, так почему бы вам его не раздавить?»

Дядя Фред был похож на помидор, который загнил, еще не дозрев. Физиономия желто-бурая, в бородавках, фу! И я решила: когда он умрет (хорошо бы дядю Фреда вогнала в гроб, предварительно помучив, какая-нибудь ужасная болезнь), я не буду ставить свечку за упокой его души. Я и с Бренды взяла обещание, что она тоже не будет. А вот за песика, раздавленного лошадью молочника, я всегда ставила свечку, хотя мы даже особо не дружили с его хозяевами. Они жили на Карлтон-Хилл через два дома от нас, и однажды их песик угодил под копыта. Когда мне про это сказали, я расхохоталась – ну еще бы, ведь песик-то теперь совсем плоский, что твой блин; а потом мне было очень-очень стыдно. Потому что ужасно ведь окончить свои дни таким образом, правда?

Кроме тети Веры у мамы была еще сестра, тетя Мардж. Ее мужа звали Джоном. Они оба мне очень нравились. Своих детей у тети Мардж и дяди Джона не родилось, и поэтому они баловали нас с Брендой, иногда даже слишком. Тетя Вера однажды назвала тетю Мардж пустоцветом. Я не поняла, что это значит, а мама тете Вере ответила: «Лучше быть пустоцветом, чем исторгнуть кусок урода». Тут уж я догадалась: речь о Малколме, тети-Верином сыне, препротивном типе, из тех, с которыми лучше вообще не пересекаться. Малколм умудрился получить первый приз по плаванию; мама сказала, это удивительно, а я удивилась еще больше, потому что Малколм плавать не умел, я это наверняка знала, сама видела: его однажды спихнули с моста возле Шорхэм-Бич, он плюхнулся в реку Адур, и его пришлось выуживать с лодки, которая как раз там случилась. Тетя Вера потом неделю ему из постели вылезти не разрешала.

За тетей Мардж и дядей Джоном было закреплено место на рынке у вокзала – простой прилавок, с которого они торговали овощами и фруктами. Под Пасху или под Рождество, когда все закупают провизию, они сами не справлялись, и тогда им помогал мой папа, и за это дядя Джон платил ему деньги и еще давал кулек табаку. А по воскресеньям, ближе к вечеру, дядя Джон привозил нам полный ящик овощей и фруктов, правда подпорченных, но еще годных. Мама говорила, если б не Джон и Мардж, мы бы с голоду умерли. Однажды папа не стерпел и выдал: «Я бы этого не допустил, Морин, так и знай», а мама с досады как шарахнет дверью – ба-бах!

Помню, выдался плохой день – мама только и делала, что хлопала дверьми, а потом и говорит:

– У тебя, Морин, три отца, и ни от одного, черт подери, толку нет.

Я не поняла, но переспрашивать не стала. Когда мама в таком настроении – дверьми хлопает, – лучше рот держать на замке. Про себя я думала: где же остальные? Ведь у всех знакомых детей строго по одному папе.

Мысль крепко засела у меня в голове. Каждый вечер, перед тем как заснуть, я прикидывала: кто эти двое других пап? Может, один из них – угольщик? Угольщику я симпатизировала, он ласково щипал меня за щеку, оставляя на коже черное пятнышко. Еще он иногда совал мне мятную пастилку – из тех, что называют друзьями рыбака. Ужас какие они противные на вкус, эти «друзья», но ведь угольщик желал мне добра. Говорил, у него в груди булькает мокрота и пастилки ему помогают. Гм, как-то не хочется иметь папу с мокротой в груди. Может, это не угольщик, а лавочник, мистер Чу? Вряд ли, а то у меня кожа была бы желтоватая, как у него. Старьевщика и молочника я сразу отмела – первый вонял, второй был лопоухий.

Так я переживала и мучилась, но ни с кем своими страхами не делилась. Даже с Брендой. Потому что, если у меня три отца, одному Господу Богу известно, сколько их может быть у Бренды. И не хватало еще ей заморочиться. А вскоре я поняла, что мама имела в виду. Поняла, что это правда – насчет трех отцов.

Первый мой папа был нежный, ласковый, мудрый. Он водил нас с Брендой гулять в парк. С ним мы стояли в полосе прибоя, он держал наши ладошки и учил нас «печь блинчики». Он сочинял истории, чтоб мы сладко спали, дурачился с нами и катал нас на закорках. Второй папа запирался в спальне на целые недели, и никак его было не выманить. Он же кричал по ночам, да так истошно, что мы с Брендой прижимались друг к дружке в постели. Но это бы еще ладно. Третий папа был просто кошмарен. Он хохотал слишком громко, шагал слишком быстро – мы за ним не поспевали. Он однажды подбросил Бренду к потолку. Правда, поймал, но не заметил, не понял, что Бренда перепугалась. Напрасно я кричала «Прекрати!» – броски продолжались и хохот тоже. А потом он расплакался, как маленький, обнял нас до хруста костей и все бормотал: «Простите меня, простите».

Вот что они значили, мамины слова: «У тебя три отца, и ни от одного, черт подери, толку нет».