Золотой скальпель

21 июня 1941 года. Последние мирные учения.

Тёмно-зелёный автофургон с красными крестами, хорошо различимыми на фоне огромных, чуть ли не во все борта белых кругов, промчался по пыльному большаку, оставляя за собой плотную серую завесу. Свернув на ухабистую лесную дорогу, затенённую пышными кронами деревьев, затормозил в редколесье, которое начиналось спуском в балку, поросшую орешником.

– Кажется, приехали, – сказал, высматривая что-то впереди, бригадный врач Боцманов. – Машину в кустарник и замаскировать, – приказал он шофёру.

Приоткрыв дверцу, высунулся из кабины и, отыскав глазами едва заметную тропинку, что убегала от дороги, теряясь в гуще кустов, ступил на подножку кабины и спрыгнул на землю.

Водитель заглушил мотор, и в наступившей тишине стало отчётливо слышно звонкое щебетание птиц и весёлое, мелодичное журчание ручья, что струился в малиннике на дне балки.

– Какие будут распоряжения? – спросил водитель.

– Машину поставьте в орешнике и замаскируйте хорошенько, – повторил он уже отданное распоряжение и прибавил: – Ждите меня здесь. Я пойду в медсанбат.

По извилистой тропинке Боцманов спустился в балку, напился из ручья студёной воды, огляделся и прислушался.

«Не ошиблись ли мы с шофером? Не сбились ли с пути? Та ли это балка?» – засомневался он, поскольку никаких признаков расположения крупного подразделения не было заметно.

Сдвинув вперёд висевший у бедра планшет и достав из него топографическую карту, испещрённую условными знаками тактической обстановки, определил, что медсанбат должен находиться где-то рядом.

Но лишь тогда, когда прошёл ещё несколько десятков метров, послышались голоса.

– И к чему эта вся работу? – ворчал один. – Существует конвенция, по которой запрещено вести огонь по медицинским подразделениям, по госпиталям. Не маскировать медсанбат надо, а как раз наоборот – красные кресты выставить, чтоб издалека виднелись, что б знал враг: здесь раненые.

Ворчуну резко ответили:

– Конвенция, говоришь?! А ты уверен, что фашисты будут соблюдать эту твою конвенцию, а не пошлют её подальше?

Голос показался Боцманову очень знакомым.

– А как же?! Как же это могут послать?

– В Испании они ни с правилами ведения войны не считались. Бомбили полковые медпункты, а уж если удавалось захватить их, сразу добивали раненых. Прав Гусев, что заставил нас поработать. Теперь медсанбат с воздуха не увидать.

Боцманов сделал ещё несколько шагов, и перед ним открылась поляна, на которой выстроился длинный ряд четырёхмачтовых палаток, тщательно замаскированных ветвями деревьев. На одной из них висела табличка: «Приёмно-эвакуационное отделение»

«Миша Гулякин, – сразу узнал Боцманов невысокого юношу в белом халате, стоявшего у входа. – Он приёмно-сортировочным взводом командует».

– Верно говорите о маскировке, Гулякин, очень верно, – поздоровавшись, сказал бригадный врач. – Маскировка необходима и нам, медикам. И после паузы прибавил: – Мне нужен командир батальона. Где он?

– Гусев в штабе. Это вон там, за изгибом балки, – указал Гулякин.

Едва оборудовали приёмно-эвакуационное отделение, окрестности заполнились звуками ружейно-пулемётной стрельбы, доносившейся с переднего края обороны, что проходил в нескольких километрах к югу от леса.

Прибежал Гусев. Он быстро, но придирчиво осмотрел палатку, прошёл по приёмно-сортировочной площадке, затем, пытливо глядя в глаза Гулякину, спросил:

– Миша, всё готово?

– Так точно, товарищ командир батальона, – уверенно ответил Михаил Гулякин.

– Смотри, у тебя участок – из самых ответственных. Надеюсь на тебя!

– Постараюсь оправдать! – с юношеским задором ответил Гулякин.

Гусев кивнул и сказал:

– Пойду, проверю остальные подразделения. Скоро начнут поступать раненые.

И точно: через несколько минут с дороги донёсся шум двигателя санитарного автомобиля.

– По местам, товарищи, – негромко, но властно скомандовал Гулякин. – Работать спокойно, не волноваться.

Санитары принесли первые носилки, осторожно поставили на стол.

– Артериальное кровотечение, жгут на бедре, – вслух прочитал фельдшер записку, приколотую к карману гимнастёрки.

– Время наложения жгута? – спросил Гулякин.

Фельдшер сообщил.

– Срочно в операционную, – распорядился Гулякин. – Чья очередь?

Следующий вошёл сам.

– Ранение мягких тканей плеча, – сообщил фельдшер. – Кровотечение остановлено, повязка наложена.

– Кто оказывал помощь? – задал вопрос Гулякин.

– Санинструктор.

Гулякин внимательно осмотрел повязку и покачал головой:

– Повязка наложена плохо. Немедленно в перевязочную.

Отдал распоряжение и, повернувшись к столу, склонился над очередным бойцом.

– Смертельное ранение в живот… Безнадёжен, – в голосе фельдшера слышались нотки растерянности.

– Ввести анестезирующий раствор. Направить в госпитальный взвод, – распорядился Гулякин и бросил строгий взгляд на фельдшера: – Раненый в сознании. Нужно думать, прежде чем говорить.

– Это ж учебный раненые, – попытался возразить слушатель, выполняющий роль фельдшера.

– А если завтра война! – сказал Гулякин. – На учениях должно быть всё так, как в бою!

Если бы он только знал, насколько оказался прав, произнося эту фразу…

Сортировка продолжалась. Командир приёмно-сортировочного взвода медсанбата Михаил Гулякин постепенно обретал уверенность в своих действиях.

В палатку несколько раз заглядывал Боцманов. Он поправлял, подсказывал, но чувствовалось, что в целом доволен работой Гулякина и его подчинённых.

– В перевязочную палатку… В эвакуационную… В операционную, – доносились распоряжения Михаила.

Кипела работа и в остальных подразделениях медико-санитарного батальона.

Первый выстрел тактико-специальных учений прозвучал, когда лучи утреннего солнца едва коснулись верхушек деревьев. Отбой объявили уже на закате дня.

Тут же все недавние «раненые», тяжёлые и лёгкие, «прооперированные» и перевязанные, выскочили из палаток, на ходу снимая с себя поднадоевший за день камуфляж ран и бинты, и заняли место в строю рядом с теми, кто ещё несколько минут назад переносил их, сортировал, эвакуировал, то есть с недавними санитарами, фельдшерами, врачами.

Теперь все снова стали слушателями, и Виктор Гусев, исполнявший на учении обязанности командира медсанбата, подал завершающую в этой своей роли команду «смирно», доложил Боцманову о том, что личный состав построен и сдал полномочия.

– Товарищи слушатели, – не спеша начал Боцманов, – считаю, что тактико-специальные учения прошли на высоком уровне. Все поставленные задачи выполнены успешно. Подведу итог.

Боцманов обстоятельно разобрал все этапы оказания помощи в медсанбате, остановился на работе основных подразделений. Особо отметил он примерную работу приёмно-сортировочного и перевязочного-операционного взводов.

– Хочу поставить в пример слушателя Виктора Гусева, который действовал на учениях в роли командира медсанбата. Начнём с того, что он удачно выбрал район расположения, организовал хорошую маскировку.

Боцманов повернулся к закамуфлированным под кустарник палатки, теперь, в сумерках, едва различимым. Сказал, слегка щурясь:

– К сожалению, не все слушатели до конца поняли значение этого важнейшего элемента обеспечения деятельности медсанбата. Например, полковой медицинский пункт оказался вовсе не замаскированным. И что же вы думаете? Когда я сделал замечание слушателю, исполнявшему роль начальника ПэЭмПэ, – Боцманов многозначительно поглядел на рослого широкоплечего слушателя, – он стал убеждать меня, что маскировка ни к чему, напрасная трата времени, поскольку существуют правила ведения войны, конвенция и тому подобное.

Слушатель, о котором говорил бригадный врач, виновато потупил взор, а Боцманов продолжил:

– Да, товарищи, всё это существует. Но прошу не забывать, что наш наиболее вероятный противник фашистская Германия. А фашисты давно растоптали все международные нормы, да и самые элементарные, человеческие.

Боцманов завершил разбор.

Когда был объявлен перерыв, и прозвучала команда: «Разойдись», Михаил Гулякин собрал недавних своих подчинённых.

– Я задержу вас не несколько минут, – начал он. – Хочу вот что сказать. Упустили мы кое-что в своей работе. Сегодня к нам попал «тяжелораненый». Вывод был один – он безнадёжен. Но разве можно об этом вслух? Что мы обязаны сделать? Облегчить страдания, обеспечить, по возможности, покой. А тот, кто был в роли фельдшера, открыто сказал о том, что ранение смертельное. Сегодня – учёба. Наш товарищ, который лежал на носилках, просто изображал тяжелораненого. А если б настоящий бой?!

– Да, здесь я дал маху, – согласился слушатель, который был на учениях в роли фельдшера. – Действительно, мы для раненых – всё! Мы – их надежда. И мы должны давать надежду всем, в том числе и безнадёжным.

– Вот о том и говорю, – добавил Гулякин, довольный тем, что товарищ понял его. – Душой своей нужно быть с каждым раненым.

Лагерь Военного факультета 2-го Московского медицинского института находился неподалёку от Ржева, на берегу Волги, в сосновом бору. Слушатели жили в палатках, которые вытянулись ровными рядами вдоль посыпанной песочком и тщательно прибранной передней линейки.

Лес, река, свежий воздух… Курорт, да и только, когда бы не напряжённые тактически занятия и тактико-специальные учения. Впрочем, режим был даже на пользу слушателям. Обычно они возвращались из таких вот лагерей окрепшими и возмужавшими.

Очередные тактико-специальные учения окончились в субботу 21 июня 1941 года, и, вернувшись в палаточный городок, слушатели быстро поужинали, а после ужина отправились смотреть кинофильм, который демонстрировался в импровизированном клубе: несколько рядов скамеек да экран, прикреплённый в высокой сосне.

Отбой в субботу на час позже, ну и, следовательно, позже на час подъём в воскресенье.

На землю опустилась самая короткая в году летняя ночь. Лагерь утонул во мгле, окутавшей сосновый бор. Тусклый свет фонарей освещал лишь постовой грибок дневального по роте, переднюю линейку да первую шеренгу палаток.

Высоко, в кронах деревьев слегка шумел ветер, изредка на землю шлепались сосновые шишки, а сами сосны поскрипывали, словно кряхтя от усталости.

Из палаток долетал приглушённый говор. Хоть и намаялись за день слушатели, но никак не могли угомониться.

Не спалось и Михаилу Гулякину. Чем ближе выпуск из института, тем чаще занимали его мысли о будущем, о профессии военного медика.

Рядом, опустив голову на руки и задумчиво глядя в угол палатки, лежал Виктор Гусев. Михаил сдружился с этим добрым и отзывчивым пареньком давно, с первых дней учёбы на военном факультете.

– Скажи, Миша, – вдруг спросил Виктор, – не жалеешь, что избрал хирургию?

– Что ты?! Конечно, не жалею. Ты же знаешь: о хирургии с третьего курса мечтаю. Ну и не просто мечтаю. Занимаюсь в хирургическом научном кружке. Стараюсь так дежурства подгадывать, чтобы заступать вместе с ассистентом кафедры. Он мне даже некоторые операции делать доверял. Конечно, самые простые. А всё же…

– С третьего курса.., – задумчиво проговорил Виктор. – Как давно это было! Ведь для нас этот курс решающим стал. Помнишь, как на военный факультет отбирали? Сколько желающих-то оказалось! Да, хорошо, что армия у нас в таком почёте.

– Ничего удивительного, – ответил Михаил. – Видишь, какая обстановка в Европе. Войной пахнет. Вот и сегодня Боцманов говорил о фашистах, как вероятных противниках. И это несмотря на пакт о ненападении…

– А что им пакт?! Всю Европу проглотили гады. На нас теперь поглядывают. – Виктор приподнялся на локтях, горячо зашептал: – Только не выйдет у них ничего. Подавятся. Да и вряд ли решатся к нам сунуться.

– Как знать? – вздохнул Михаил. – Войны то, кто же хочет?! Но мы – люди военные – всегда должны быть готовы к ней.

Впрочем, в тёплый летний вечер думать о войне совсем не хотелось, особенно перед выходным днём.

– Чем завтра-то займёмся? – переменил тему разговора Виктор. – Может, к лётчикам в военторг сходим или на Волгу? Там каждый выходной молодежь из города собирается. Танцы и прочее…

– Мне обязательно нужно попасть в военторг, – сказал Михаил. – Отпуск скоро. Подарки родителям и братишкам с сестрёнкой посмотреть.

– Подарками в Москве заниматься надо, – резонно заметил Виктор. – Я тоже буду старикам своим подарки покупать.

– Какое там, в Москве, – отмахнулся Михаил. – Перед отпуском так закрутимся, что не до магазинов будет. Да и в военторге снабжение совсем неплохое.

– Ну что ж, согласен с тобой, в военторг, так в военторг. Решено! – заключил Виктор и, помолчав, продолжил: – Давно у тебя хочу спросить, Миша. Твои родители тоже медики?

– Нет. Отец из крестьян. После революции кредитным товариществом руководил, затем был председателем сельсовета, председателем колхоза. Позже в Чернский райземотдел назначили…

– Вот это послужной список! А сейчас он чем занимается?

– Руководит крупным лесничеством под Тулой.

– Ты об этом почему-то не рассказывал раньше, – пробормотал Виктор уже полусонным голосом.

– Да как-то не случалось к слову…

Усталость скоро сморила и Михаила.

Около полуночи бригадный врач Боцманов подошёл к грибку дневального и приказал:

– Объявите тревогу!

…Громкая команда нарушила тишину. Мише Гулякину показалось, что он только закрыл глаза – и вот уже нужно было бежать в строй, на ходу приводя в порядок наскоро надетую военную форму.

Всё было чётко расписано. Одни получали оружие, другие – необходимое имущество и снаряжение. Через несколько минут слушатели замерли в развёрнутом строю в две шеренги.

Командир роты хрипловатым спросонья голосом подал команду и, осторожно, чтоб не споткнуться, ступая на изрезанную корнями деревьев землю, подошёл с докладом к Боцманову. Тот выслушал доклад и только после этого щёлкнул собачкой секундомера. Посветил на него спичкой и сказал с одобрением в голосе:

– Молодцы. Сегодня норматив перекрыли. Вольно. Командирам подразделений проверить оружие, снаряжение и произвести отбой.

– Вольно! Разойдись! – повторил командир роты.

Строй рассыпался. Не обошлось и без курьёзов. Кто-то впопыхах в темноте натянул на ноги два правых сапога, заставив заодно с собой мучиться и товарища в двух левых, кто-то гимнастёрку чужую напялил, едва в неё втиснувшись. Теперь все беззлобно подтрунивали над неудачниками.

Лагерь уснул почти так же быстро, как и пробудился.

И опять лишь дневальный прохаживался между палатками.

Этой тревоге «отбоя» не будет!

Новь на воскресенье. Спокойная ночь. Улеглось всё после учебной тревоги. В полной тишине прошли час, другой, третий… Лагерь спокойно спал, когда миновало четыре часа, когда пробило пять и с соседнего аэродрома стали подниматься в небо самолёты. Он спал бы до семи часов, но к половине шестого добрался и до него прокатившийся в ту ночь по всей стране сигнал уже не учебной, а боевой тревоги.

Второй за ночь подъём, да ещё в канун выходного дня вызвал у всех недоумение.

– Сейчас, братцы, закатят нам марш бросок километров на десять, – предположил кто-то: – Только к завтраку в лагерь и вернёмся.

Михаил быстро получил оружие, снаряжение и стал в строй.

– Этак за минуту натренируемся подниматься по тревоге, – шепнул ему Гусев и вдруг, прислушавшись, добавил: – Странно. Смотри, как гудят…

– Кто гудит? – сразу не понял Гулякин.

– Да на аэродроме. Полёты ночные что ли? Обычно в выходной день не бывает полётов, а тут… Странно, – вполголоса рассуждал Виктор.

Только теперь Михаил обратил внимание на гул авиационных двигателей. За дни, проведённые в лагере, он настолько привык к этому гулу, что почти перестал замечать его, во всяком случае, внимания не обращал.

Подразделения быстро выстроились на дороге. Было уже совсем светло. Проснулись и защебетали птицы.

Строй молча ждал. Этот подъём тревоги никак не походил на дополнительную тренировку. В самодурстве командование лагеря упрекнуть было нельзя, да ведь и не к месту оно было бы после столь успешного подъёма по тревоге в начале ночи.

Появился начальник лагерного сбора военврач 1 ранга Борисов. Выслушав доклад дежурного, и поздоровавшись с личным составом, он отошёл к собравшимся неподалёку от строя командирам и преподавателям.

– Совещаются, – шепнул Гусев Гулякину. – Видно всё же учения. Возможно, совместно с лётчиками.

Дело в том, что военный факультет 2-го Московского медицинского института был создан с целью подготовки медицинских кадров для авиационных частей и соединений. Потому и лагерь находился поблизости от аэродрома, потому и занятия нередко проводились на базе авиационного соединения. Обучали слушателей и действиям в составе сухопутных войск, но основным их предназначением оставалась авиация.

Гул со стороны аэродрома нарастал, приближался, и вскоре над лагерем, почти над самой кромкой леса прошли эскадрильи бомбардировщиков. А на аэродроме гул не смолкал.

И вот на середину строя вышел комиссар лагерного сбора дивизионный комиссар Исаков.

– На сей раз, товарищи, это боевая тревога, – сказал он. – Нас с начальником лагерного сбора срочно вызывают к начальнику Ржевского гарнизона. Можно пока разойтись, но из лагеря не отлучаться. Ждать указаний. Отбоя этой тревоге не будет.

Строй не рассыпался, как в прошлый раз, а сгрудился, загудел. Все, волнуясь, обсуждали только что услышанное.

Перед самым завтраком вернулись начальник лагерного сбора и комиссар. Слушателей снова построили. Исаков заговорил глухо и жёстко:

– Товарищи, сегодня на рассвете войска фашистской Германии атаковали наши западные границы… Это война, товарищи. Война тяжёлая с сильным противником. На нас напал жестокий и коварный враг. – Комиссар оглядел посуровевший строй и продолжил уверенно и твёрдо. – Красная Армия разобьёт врага, вышвырнет его за пределы советской земли, загонит в его собственное логово. Мы должны быть готовы к испытаниям.

После завтрака, который прошёл в полной тишине, на плацу состоялся митинг. Подогнали старенькую институтскую полуторку. Её кузов стал трибуной, на которую поочерёдно по приставной лесенке поднимались командиры, преподаватели, слушатели.

Боцманов, Борисов, Исаков говорили о сложных задачах, которые в скором времени должны встать перед курсом, об огромной ответственности каждого за судьбу Родины.

По-юношески резко, даже с некоторым излишним задором выступали будущие военные врачи.

– Дождутся фашисты. Не на тех напали, – почти кричал коренастый крепыш. – Красная Армия разобьёт фашистскую нечисть на её же территории. Мы все как один готовы немедленно встать на защиту Родины, но вряд ли успеем, ведь война кончится раньше, чем мы окончим военный факультет. Я прошу отправить меня в действующую армию на любую, пусть даже доврачебную должность. Доучусь после победы.

Памятны были рассказы о боях в Испании. Гулякину вспомнилось и то, что говорил о предстоящей войне дивизионный комиссар Исаков.

«Жестокий, сильный и коварный враг, – думал Гулякин. – Окончилось мирное время. На порог родного дома пришли горе, смерть, разрушения…»

Но в тот день никто из слушателей даже предположить не мог, насколько суровы испытания, что выпали на долю страны, на долю каждого из них. Все, конечно, надеялись на скорую победу Красной Армии.

Ближе к полудню с аэродрома поднялись последние звенья самолётов, и сразу стало непривычно тихо.

А вскоре из Москвы пришло распоряжение немедленно вернуть курс на зимние квартиры.

Командование приняло решение выехать в Москву ближайшим поездом.

Свёртывание лагеря, занятие прежде радостное, сулящее скорый отпуск,

теперь проходило в суровой обстановке.

Разобрали палатки, сложили и погрузили их в автомобили, и сразу опустел, осиротел лес на берегу Волги, в тех краях совсем неширокой, но необыкновенно красивой и живописной.

Зияли квадратные глазницы палаточных гнёзд, в никуда вели теперь ровные лагерные дорожки и линейки. Но по-прежнему никто не позволял себе ступить на святыню лагерного сбора – переднюю линейку.

Когда, наконец, был собран, упакован и погружен последний тюк с имуществом, слушателей снова построили в линию взводных колонн.

Прозвучала команда:

– В колонну по три, шагом марш!

Сурово двинулся строй. У всех на душе было тревожно и грустно. Позади колонны заклубилось облако пыли, словно отделяя серой завесой счастливое прошлое от неизвестного будущего.

Но вот начальник курса, который шёл впереди, обернулся, огляделся слушателей и громко скомандовал:

– Запевай!

Строевая песня! Она чудеса творит. Она поднимает выше головы, она наполняет уверенностью, гордостью за свою принадлежность к высшему на земле братству – братству воинскому. Разумеется, если это братство является братством защитников Родины, защитников жизни на земле, справедливости, правды…

Взвилась над строем песня, пронеслась над дорогой, забираясь всё выше и выше и отзываясь эхом в дальних уголках лесного урочища. Идти стало веселее, прочь уходили тревожные мысли.

Миновали городок лётчиков. Он опустел. Семьи тех, кто уже, вероятно, вступил в бой, не прогуливались по улице, несмотря на выходной день. Все с тревогой ждали известий от своих отцов, братьев, мужей.

– Вот и сходили за подарками, – проговорил Гусев, кивнув на военторг, возле которого, не в пример минувшим выходным, не было ни души.

– Зачем они теперь? – отозвался Гулякин. – Отпуск, думаю, будет теперь только после победы.

Колонна направлялась в сторону Ржева. Гулякин знал, что до города предстоит прошагать около десяти километров, затем проехать поездом до Москвы около двухсот километров. Не знал он, да и не мог знать одного: до победы предстоит преодолеть многие тысячи километров, длинных, трудных и горьких. Не мог он знать и того, что война станет для него одним нескончаемым, сплошным и очень тяжёлым днём за операционным столом.

«У Михаила – руки хирурга!».

Сбивая шаг – по мосту в ногу идти не полагалось, – миновали Волгу. Сразу бросилось в глаза то, что совсем пусто для столь жаркого дня на городском пляже. Иных заметных изменений в городе пока не было. Разве что многолюднее на вокзале. Отпускники, командированные, военные и все, кого по разным причинам судьба занесла в этот город, спешили к местам работы, службы, возвращались из отпусков домой…

Пассажирский поезд пришёл точно по расписанию. Война ещё не вмешалась в графики движения здесь, в глубоком тылу. Слушатели быстро заняли места в вагонах, и замелькали за окнами пристанционные постройки, городские окраины. Проплыла за окном деревенька, по улице которой возвращалось с лугов стадо. Коровы и овцы разбегались по дворам, зазываемые и подгоняемые хозяевами.

Глядя на этот до боли знакомый пейзаж, Миша Гулякин вспоминал родную деревушку Акинтьево, свой дом, родителей, братьев, сестру.

«Как они там? Ведь и к ним уже ворвалось, всё перевернув и порушив, это страшное слово – война!»

В разных концах полутёмного вагона говорили об одном и том же. Всех волновало, что ждёт в Москве. Кто-то предположил, что могут отправить на фронт, в действующую армию. Позади четвёртый курс, а пятикурсники – это почти готовые врачи. Говорившему возражали другие слушатели – программа ещё не пройдена, а фронту недоучки не нужны.

– А всё-таки, мне кажется, выпустят нас раньше, – с жаром убеждал Саша Якушев. – Ну, подучат немного, конечно, не без этого. Не по мирным же планам и программам учить теперь будут.

– А что, – поддержал его Олег Добржанский, – устроят экзамены, вручат дипломы и – вперёд…

– Экзамены? Главный экзамен у всех нас теперь один – фронт, – задумчиво глядя в окно, сказал Михаил Гулякин. – Нужно быть готовым к этому экзамену.

– Да, там учителей не будет, – согласился Якушев. – С первого дня всё самим делать придётся. Это вам не клиника. На фронте опекать некому. А вот готовы ли мы?

Готовы ли? Этот вопрос волновал каждого. Немногие слушатели имели на своём счету хирургически операции, даже самые простейшие.

Поезд отстукивал километры. Небо на западе окрасилось в багровый цвет. Это ещё не зарево пожаров. Война была далеко. Солнце садилось в грозовые тучи.

– Духота, – сказал Якушев. – Быть грозе.

– Это точно, – отозвался Добржанский и тут же спросил: – Интересно, почему это свет не включают?

Виктор Гусев приподнялся, шагнул в вагонный коридорчик. Через несколько минут вернулся и растерянно произнёс:

– Говорят, светомаскировка… Представляете?!

Впрочем, слушатели, привыкшие в лагере к условностям тактической обстановки, поначалу восприняли это сообщение не слишком серьёзно.

– Маскировка, так маскировка, – сказал Олег Добржанский. – Даже лучше. Полумрак больше располагает к разговорам, да и подремать не худо. Прошлую ночь так и не поспали толком.

Кто-то дремал, кто-то сумел заснуть и покрепче. Но Гулякину не спалось. Навеяли воспоминания пейзажи, пробегавшие за вагонным окном.

Как он, сельский паренёк, стал слушателем военно-медицинского факультета одного из ведущих медицинских институтов страны? Всё складывалось, казалось, словно и не по его воле. Но когда настал час он вдруг собрался и проявил волю, упорство, настойчивость…

В 1932 году после окончания школы колхозной молодёжи, Михаил поступил в Орловский машиностроительный техникум. Правда, здесь и ожидало первое разочарование – строительный факультет, о котором он мечтал, закрыли. Пришлось идти на машиностроительный.

Год отучился успешно. Специальность, осваивать которую пришлось против воли, постепенно стала нравиться.

Лето 1933 года провёл в деревне. Снова, как и во время учёбы в школе колхозной молодежи, помогал матери, работал в колхозе, занимался с братьями и сестрой. Но следующий год круто изменил его судьбу. Зима 1933-1934 годов выдалась суровой, морозной. К тому же накатился голод…

Если в деревне ещё какие-то припасы были, то в городе стало особенно трудно. На помощь родителей Михаил рассчитывать не мог: знал, что семье и без того трудно. Трое малых детей подрастали. Надо было самому заботиться и об одежде, и о питании.

Тогда-то и принял решение уйти из техникума. Но учёбу не бросил. Устроившись на работу в совхоз «Спартак» в Чернском районе, стал посещать вечерний рабфак, который закончил экстерном.

Отец в то время работал в Чернском райземотделе, но вскоре получил новое назначение – возглавил крупное лесничество под Тулой.

В те годы в гостях у Гулякиных часто бывал тульский врач-хирург Павел Федосеевич Федосеев. С большим интересом слушал Михаил его рассказы о сложных операциях, о спасении, казалось бы, безнадёжных больных.

Медицина для Михаила была областью незнакомой. О ней, как о возможной профессии, он даже не задумывался.

И вдруг, однажды, неожиданно для всех, Федосеев сказал Филиппу Кузьмичу:

– Сдаётся мне, что из Миши может получиться очень хороший врач.

– С чего ты взял? – удивился Филипп Кузьмич. – Он у меня строителем мечтает быть. В институт собирается поступать.

– Это, конечно, хорошо, – вроде бы согласился Федосеев, – да только Миша больше подходит для профессии врача. Характер уравновешенный, говорит спокойно, обстоятельно, да и руки. – Он взял руки юноши в свои, внимательно осмотрел их и прибавил: – У Михаила руки хирурга!

Отец даже не нашёл, что сказать. Посмотрел на сына испытующе, да махнул рукой:

– Какая уж там медицина? В институт ещё поступить надо.

Михаил внимательно посмотрел на Федосеева и вдруг сказал:

– Экзамены? Экзамены подготовлюсь и сдам. А расскажите о профессии хирурга, Павел Федосеевич?!

– Да что ж, – пожал плечами тот. – Сразу и не расскажешь всего. Да разве мало я рассказывал? Ну… Попробую…

С того дня Михаил с особым вниманием стал слушать всё, что рассказывал Федосеев. А ведь тот точно уловил черты характера юноши. Любовь и расположение к людям всегда были присущи ему. Федосеев же обратил внимание на то, как важно для врача, к которому идут несчастные, поражённые недугами пациенты с надеждами на спасение, быть внимательным и способным к сочувствию. Пройдут годы и уже будучи знаменитым хирургом, Михаил Филиппович Гулякин скажет фразу, которая станет крылатой в госпитале: «Душа хирурга должны быть с больным вместе».

И снова удивительный поворот.

Как-то летом 1937 года к Михаилу пришли его друзья по рабфаку Константин Гостеев и Михаил Шерстнёв.

– Мы решили поступать в мединститут! – сказал Костя. – Едем в Москву. Давай с нами!

У Михаила перехватило дыхание. Вспомнил слова Федосеева, которые взволновали его, подумал: «А что если попробовать? Вдруг действительно стану хирургом?»

Съездили в Москву, подали документы во 2-й Московский медицинский институт и засели за учебники. Всё лето занимались. И вот пришло время экзаменов. Не было у Михаила в жизни до этих пор столь серьёзных испытаний.

Первым был письменный экзамен по математике. В большом, просторном актовом зале стояла мёртвая тишина. Лишь поскрипывали перья ручек.

Просмотрев задание и осмыслив его, Миша Гулякин успокоился. Он знал решения всех примеров и задач. Сказались недели напряжённых занятий летом. Да ведь и в школе колхозной молодёжи он был далеко не последним учеником.

Огляделся. Неподалёку от него склонились над столами Гостеев и Шерстнев.

«Как-то у них дела?» – с беспокойством подумал о товарищах.

Работу Миша завершил одним из первых. Снова посмотрел на товарищей. Гостеев обернулся и подмигнул, мол, всё в порядке. Справился с заданием и Шерстнёв. Сразу стало легче на душе.

После экзамена долго делились впечатлениями, снова и снова проверяя себя, разбирали решения задач. Этот день решили отдохнуть, а уж с утра взяться за подготовку к устному экзамену по математике.

– Погуляем по Москве, – предложил Шерстнёв.

Михаил уже мог кое-что показать друзьям и немного рассказать о Москве, в которой им теперь, в случае поступления, предстояло учиться.

А потом были математика устная, основы ленинизма, физика, химия… Михаил всё сдал успешно. Оставалось сочинение. Он выбрал свободную тему и начертал на чистом листе бумаги: «Иной судьбы не желаю!»

Он писал об отце, о его участии в революции, об организации колхозов в Акинтьево. И главное – о том, почему выбирает профессию врача. Рассказал о мечте помогать людям, научиться избавлять их от болезней, о том, как понимает долг врача.

Писал и удивлялся, как же это мог раньше мечтать о какой-то другой профессии. Писал и проникался всё большим убеждением, что медицина – его призвание. Впрочем, пока ещё в этих его словах было много юношеской восторженности и увлечённости, ведь он ещё не познакомился тогда ни с анатомией и анатомичкой, ни с латынью и фармакологией, ни с гистологией и микробиологией – то есть с самыми сложнейшими предметами, без знания которых не может быть врача.

Первый курс медицинского института не напрасно считается рубежным для каждого студента. На первом курсе самые сложные предметы. Приходится изучать строение человеческого тела, функции органов и тканей, биохимические процессы в организме. Тут уж подлинная проверка на прочность. Не каждый выдерживал её и не каждый мог преодолеть страх и брезгливость, заходя в анатомичку.