Усталый город ночной пленен
Прохладой ночной опять,
И на Луне одинокий сон
Под вечер ложится спать.

Большие пледы постелет он
На желтую на Луну,
И ровно в полночь приходит сон,
Который приснится сну:

Он сну покажет хрустальный грот,
К нему приведет тропа…
Ну а потом, устав от забот,
Тот сон устроится спать.

На тьму полуночи ляжет он,
Укутавшись в тишину,
И ровно в полночь приходит сон,
Который приснится сну,
Который приснится сну:

Он сну расскажет о городах,
Что падают в полночь лет,
Ну а потом, забыв о делах,
Устроится на ночлег:

На чьи-то мысли ложится он,
Устало веки сомкнув,
И ровно в полночь приходит сон,
Который приснится сну,
Который приснится сну,
Который приснится сну…

Многокниг

Пробует сладкую небыль
С невидимой горечью
Где-то вдали
В звездной пыли
Видит миры.
Он поднимается в небо
Над пасмурным городом —
Он многолик,
Он многокниг,
Он многокрыл.

К вечеру встанет,
Умоется дивными сказками,
В звездной пыли
Видит огни,
Видит обрыв:
Людям уставшим
Свои небылицы рассказывает
Он многолик,
Он многокниг,
Он многокрыл.

Бьются в тревожной груди
Переплеты проворные,
Жалобный крик:
Мы не одни!
Я их открыл!
Но остается один
С засыпающим городом
Он многолик,
Он многокниг,
Он многокрыл.

Но вечерами он встанет
Опять над столицами
Трепетный блик
Снова не сник,
Ищет миры,
Снова шуршит неустанно
Седыми страницами
Он многолик,
Он многокниг,
Он многокрыл.

…которой нет

…мы облюбовали себе последнюю комнату в последнем доме последнего города: я и Бетти. Последнюю комнату последнего дома последнего города империи, которой никогда не было, и нет. У Бетти были проблемы с жилищем, ведь она была пришлой, – зато я был старожилом, мог выбрать любую комнату. Вообще я был одним из первых, я помнил те времена, когда мы верили, что наша империя существует, и очень гордились этим. Помнил я и те времена, когда кто-то услышал о нашей империи и изумленно воскликнул, что это ошибка, что никакой империи не было, и нет. Какая империя, вы о чем, что вы нам какие-то документы суете, это ошибка в документах, опечатка, это не название страны, это название корабля, и читать следует не – прибыли купцы из империи, а – прибыли купцы на кораблях. Выдумали себе тоже, империю. Помнил я и наше замешательство, когда мы поняли, что нас всех не существует, что мы – только случайная ошибка в истории.

Впрочем, мы и не особо переживали, недаром нашим главным девизом было – никогда не сдаваться. Мы тщательно придумали историю нашей империи, мы сделали в начале нашей истории маленькие деревушки, потом, лет через пятьдесят – первый город с университетом и картинной галереей. Многим народам и государствам не понравилось, что мы объявили себя настоящей империей, пару раз нас даже пытались завоевать и разрушить – впрочем, таким вот захватчикам мы давали вполне реальный отпор. Так наша история ознаменовалась двумя войнами, несколькими сражениями и победами, мы даже поставили обелиск там, где разбили чужеземную силу. Позаботились мы и о торжественном закате нашей империи, в самых последних датах сделали руины некогда великих городов, оскаленные в небо колонны, обломки изваяний, осколки чаш, величественные надгробия. Здесь-то, в одном из последних домов я обустроился с Бетти… да, несколько слов о Бетти.

Бетти попала к нам одной из первых, когда мы стали собирать со всего мира людей, которых никогда не существовало, которые были ошибкой, опечаткой в документе, легендой, случайным слухом, мимолетной оговоркой. Так у нас появились многие, которых не принимали настоящие времена и народы, так у нас появилась Бетти.

Сегодня Бетти была взволнована – точнее сказать, она была взволновала уже много дней подряд. Еще бы: ведь по империи поползли недобрые слухи, что Бетти настоящая. Я хотел было сказать, что это бред – но тут же спохватился, что невозможно доказать настоящесть или ненастоящесть. Я обнял Бетти, чтобы утешить её – она казалась настолько живой, настолько реальной, из плоти и крови, что мне стало страшно за Бетти, а вдруг она и правда живая, тогда ей не место в нашем государстве. Я хотел спросить у Бетти вот так, начистоту, кто она и откуда – но понял, что не могу спросить в этот вечер, когда мы были так близки…

Идти, лететь и падать

…снег считал себя выше нас всех вместе взятых – просто по той одной причине, что он мог одновременно идти, падать и лететь: согласитесь, не каждый может похвастаться такими способностями. Я иногда возражал ему, что я тоже могу идти, моросить, лить, накрапывать, – на что снег только смеялся мне в лицо пушистыми хлопьями. По мнению снега мои умения моросить и накрапывать ничего не стоили, ведь это не человеческие свойства, а вот идти, летать и падать – очень даже человеческие. На мое возражение, что люди не летают, снег приводил в пример самолеты.

Иногда снег доходил до того, что надевал белую шубу и шапку и расхаживал по улицам. Пару раз я пытался перещеголять его, ходил по улицам в прозрачном плаще – но до снега мне было далеко. Другие не разделяли моего соперничества со снегом, град и туман вообще посмеивались надо мной.

Снег важничал еще и потому, что, по его мнению, он живет на большей территории, не только на Земле, но и на множестве планет. Я тоже пытался привести в пример несколько планет, но снег только смеялся надо мной, напоминая, что там идет дождь не из воды. Я парировал, что почему это дождь из воды не считается дождем, но сне не желал со мной спорить, ощеривался метелью.

Так было до того момента, когда закончилась осень, наступила зима, а снег не пришел. Не появился он и на следующую зиму. И на следующую. Град, туман и остальные говорили мне, чтобы я не переживал, подумаешь, нет снега – но я твердо решил разобраться, что значит – конец ледникового периода, что значит – парниковый эффект…

В ожидании героя

…мы повесили табличку с названием города у околицы, там, где эта табличка была никому не нужна – на тот случай, если герой появится здесь, чтобы он сразу мог прочитать, что находится в нашем городке. Мы даже следили, чтобы не зарастала тропинка, ведущая к городу. То же самое мы сделали еще на двух пустырях, повесили таблички с названиями.

Каждый день мы отправляли на пустырь по одному из людей, которых мы называли не от мира сего – они должны были встретить героя, если он придет. Некоторые из нас были не согласны, они считали, что напротив, нужно послать на пустырь кого-нибудь веселого и общительного, кто будет надежным другом герою. Кто-то говорил, что мы даже не знаем, кто может прийти, мужчина или женщина, поэтому лучше послать на пустырь женщину, ведь пришлая девушка может испугаться незнакомого парня.

Иногда мы думали, что герой может просто появиться на городской площади, и даже хотели повесить там название города – но вовремя спохватились, что герой и так может обратиться к любому прохожему и спросить.

Мы звали его герой.

Мы не знали, как его будут звать.

Однажды мы забеспокоились, что герой может упасть с неба – и натянули сетки между домами. Было же в какой-то книжке, что герой упал с неба.

Мы предупредили всех продавцов и хозяев трактиров, чтобы не гнали героя, а дали ему поесть, и рассказали о нашем мире. Раз в год мы устраивали День Героя, когда кто-нибудь переодевался героем, ходил по городу и спрашивал, что тут да как.

Чтобы приманить в наш город героя, мы назвали нашего правителя тираном, потому что герой придет повергнуть тирана. Мы даже приносили жертвы раз в год, чтобы наш тиран был настоящим тираном – но и это не помогло. Мы сделали темницу, куда собирались бросить героя, когда он придет и начнет бороться с несправедливостью. Мы даже сделали в темнице подкоп, чтобы герой мог сбежать.

Но годы шли, а на пустыре так никто и не появлялся, напрасно мы ждали, когда придет герой и скажет, что мы живем неправильно, что где-то за бескрайней метелью есть большой мир, где не падает вечный снег, где все по-другому и все хорошо. Ничего не происходило, все оставалось как прежде, город окружала бесконечная снежная пелена…

Прогноз

Ближе к полудню наше время подойдет ко времени, в котором кипит война – будьте осторожны, агрессия и страх могут перекинуться на вас. Расслабиться можно будет только в районе двух часов дня – когда наше время приблизится к мертвой эпохе, исполненной безмолвия. Но не расслабляйтесь слишком сильно, держите ухо востро: ближе к четырем часам пополудни время приблизится к реальности, которая славится своими гениальными умами – можете перенять от них какие-нибудь умные мысли, если повезет.

Прогноз на ближайшую неделю, к сожалению, невозможен: миры переплетаются слишком непредсказуемо.

Отдельно сообщаем Эйвину: ближе к вечеру миры разойдутся довольно далеко, вы перестанете слышать Китти. Но не беспокойтесь, это ненадолго: ближе к ночи времена снова соприкоснутся, настолько тесно, что вы сможете ощутить запах свей возлюбленной и прикосновение её руки…

Куинси

– Куинси… – сдавленно шепчет поверженный враг, – Куинси…

Мне кажется, я ослышался. Какой Куинси, почему Куинси, не должно быть никакого Куинси, а вот – Куинси.

Переспрашиваю:

– Что?

– Ку… Куин… Куинси… Часы… в виде луны… найди… его… на…

Враг не договаривает, запрокидывает голову, давится кровавой пеной. Трясу убитого, уже понимаю – мертв, мертв, ничего я из него не вытяну, какой Куинси, почему Куинси, не должно было быть никакого Куинси. И вообще, почему он меня не убил, он должен был застрелить меня, а я его, и все кончится. Ничего не кончилось, я ждал, что он выстрелит, а он опустил кольт, и только повторял:

– Куинси… ты должен найти Куинси…

А потом я спустил крючок, и он упал с простреленным горлом, еще хрипел, еще фыркал, еще повторял —

– Куинси… Куинси…

Не понимаю. Этого не было. Этого просто не должно было быть.

Вечереет. Отчаянно думаю, что мне делать дальше, куда идти, а куда я могу идти, ведь я уже должен быть мертв.

Враг тускнеет, меркнет, я вижу сквозь него клеточки паркета. Тело исчезает, медленно, неотвратимо, что происходит, черт возьми, что происходит. Протягиваю руку так, чтобы она вошла в тело врага, – рука входит удивительно легко, к моим пальцам прилипают какие-то жилки, чувствую горячую кровь на своей коже, отдергиваю руку, че-р-р-р-т.

Враг исчезает. Сумерки заполняют комнату, на улице вспыхивает одинокий фонарь. Хочется задернуть шторы, как я делал всегда, задергивал шторы в гостиной, только сейчас я должен лежать мертвый, а не заниматься шторами. Левая гардина вздрагивает, вижу себя, который закрывает шторы, подбрасывает в камин пару поленьев.

Не понимаю.

Вижу себя.

Вижу.

Себя.

Входит Эдис, что она здесь делает, не должно быть никакой Эдис, она же в Таймбурге. Воровато оглядывается, поправляет складки платья, видит меня – не меня меня, а того меня, стоящего у окна, обнимает, целует, резко, порывисто, шепчет что-то, ты должен уехать, я отвечаю, что никуда без неё не уеду, ничего, ничего, мы все уладим…

Смотрю, не верю, не понимаю, это не должно быть, это должно было случиться вчера вечером, но никак не сегодня вечером. Мельком оглядываю часы с календарем, они показывают вчерашний день, почему, почему…

Делаю шаг в их сторону, сам не знаю, зачем, сам не знаю, что хочу сказать. Я обнимаю Эдис, смотрю на себя самого, отрешенно, недоуменно, делаю какой-то недовольный жест, мол, уйди, уйди, не до тебя, видишь, я тут с Эдис.

Шаги на лестнице вспугивают парочку, двое убегают в соседнюю анфиладу. Входит дворецкий, оторопело смотрит на меня, видимо, хочет спросить, какого черта я тут делаю, ведь я должен убежать, вспугнутый его шагами. Не успеваю ответить – часы бьют половину двенадцатого (половину полуночи, как сказала бы Эдис), дворецкий тает в пустоте. На диване появляются очертания лежащей фигуры, завернутой в плед, смотрю на лицо спящего, понимаю, что не знаю этого лица. Вспоминаю, что спустя двадцать лет в этой гостиной должен задремать наш с Эдис сын, который родится уже после того, как меня убили. Он заснет, зачитавшись книгой, из которой выпадет письмо, написанное мной и так и не отправленное Эдис, а наутро…

…так и есть, вот оно, утро, светает, тлеют угли в камине, меркнет фонарь, мой сын сонно потягивается, поднимает книгу, смотрю, до чего же он похож на меня, а нос вздернутый, как у Эдис…

Спохватываюсь, что он может меня увидеть, он не должен меня увидеть, ведь я уже двадцать лет как мертв. Бесшумно устремляюсь на лестницу и дальше, в сад, подернутый рассветным инеем. Вижу себя и Эдис, нашу первую встречу, вижу врага, вот он, следит за нами из-за розовых кустов, на которых еще сохранились бутоны, высохшие и почерневшие от осени…

Враг оборачивается.

Смотрит на меня.

Я называю его враг, для меня как будто не существует его обычного имени.

Враг прижимает палец к губам, крадется ко мне, на всякий случай снова вынимаю кольт – враг капитулирующе поднимает руки, тут же жестом фокусника вынимает из потайного кармана ключ с головкой в виде знака Меркурия, ключ, за которым я гонялся полжизни. Враг протягивает мне ключ, мне не верится, что он так просто отдает его, тут какой-то подвох…

Беру ключ, все-таки беру ключ, тут же спрашиваю то, что терзает меня уже давно:

– Куинси…

Жабья рожа врага расплывается в улыбке:

– Так ты тоже знаешь?

– Ты сказал мне…

– А-а, отлично… Ну давай… про Куинси поговорим…

Враг повел меня в дом, в дальнюю комнату, в которой никогда ничего не происходило, и в которой никогда никого не было. Он растопил огонь в камине и устроился на уютном диванчике – мне ничего не оставалось кроме как присоединиться к нему.

– Куинси… это режиссер такой, – начал враг.

– А что он…

– Да много что снял… Самое главное, вы мне вот что скажите, он про нас снимал?

– Слушайте… не знаю я…

– Тоже не знаете? Плохо, плохо…

Вспыхиваю:

– Да откуда я вообще могу знать, кто про нас что снимал?

– А плохо, что не знаете… вот так вот живем, не думаем, а тут нате вам…

…он не договаривает, запрокидывает голову, складывается в какую-то немыслимую дугу, бросаюсь к нему, что случилось, отравился, или как, нет, тут другое что-то, весь мир закручивается в бешеную спираль, давится сам собой, умирает.

В этой реальности у меня длинные волосы, никак не могу привыкнуть. А Эдис смуглая, вот это я режиссеру вообще никогда не прощу, что он сделал Эдис смуглой.

– А мы где-то встречались? – спрашивает Эдис.

– Не знаю… может, в прошлой жизни.

Говорю, как положено, сам краем глаза смотрю за плечо Эдис, где за пожухшими розовыми кустами прячется враг. Переглядываемся с врагом, он подмигивает мне, зачем-то снова показывает ключ, хотя даром мне этот ключ теперь не нужен.

Этот мир еще не рушится на части. Еще нет. Но скоро. Я это чувствую, я уже научился чувствовать, когда реальность доживает свои последние дни, когда к очередному нашему фильму подбирается что-то… что-то… что разорвет его на части.

Айзек.

Маскелайн.

Валентайн.

Хью Чонг.

Еще раз прокручиваю в памяти список режиссеров, бравшихся за наши судьбы. Одиннадцать режиссеров. Одиннадцать фильмов. Сейчас осталось три, всего три, стараюсь не думать, что будет дальше, когда все три фильма разрушатся в прах.

Прощаюсь с Эдит, как положено по сценарию, дорогу мне тут же перегораживает враг, жабье лицо расплывается в недоброй улыбке:

– Разрешите… на два слова…

Эдит вздрагивает, Эдит не понимает, как, почему, зачем, этого не должно случиться сейчас, это должно быть через три месяца, когда мы застрелим друг друга.

Враг снова подмигивает, все понимаю. Мягко отстраняю Эдит, бормочу что-то, что все в порядке, иду за врагом.

– Куинси, – повторяет мой враг, – Куинси.

Киваю:

– Да, ты говорил, это режиссер…

– Мы должны его найти.

– Но… – мне кажется, я ослышался, – ты сам подумай, он там, а мы здесь, – «там» и «здесь» говорю с особым выражением.

– Да нет… найти фильм, который он снимал, понимаешь? Если он вообще про нас снимал…

– Зачем… найти?

– Да как ты не понимаешь… а, ну да, ты же не знаешь ничего… Ты хоть представляешь, как люди фильмы снимают?

– Ну… на камеру…

– Это все понятно, камера, мотор, начали… а вот ты представь, ну вот у нас сначала ты едешь в экипаже, потом в саду с Эдис встретился, потом в гостиной… вот как снимали?

– Ну… камера…

– Да погоди ты со своей камерой, ты хоть понимаешь, что нормальный режиссер сначала все в гостиной отснимет, потом в спальне, потом в дороге, потом в саду…

– Ну да, – хочу сказать, что это очевидно, тут же спохватываюсь, понимаю, – так вот почему все перемешалось в фильмах… фильм хочет вернуться в свое изначальное состояние…

– Вот-вот, фильм разрывается между тем, каким он был, и тем, каким он стал… и рушится, – жабье лицо врага снова расплывается в улыбке.

– А Куинси что?

– А Куинси, он… – враг прищелкивает пальцами, подбирает слова, – у него свой взгляд на искусство, так скажем… дилетант… Вот как в фильме все от и до идет, вот он так все и снимает…

– Значит… если он снимал наш фильм…

Не договариваю, не успеваю, – наш фильм снова разваливается на куски, бросаюсь в комнату Эдис, комнаты уже нет, Эдис тоже нет, не успел, не успел…

…перескакиваем в предпоследний фильм, – поздно, поздно, он уже рушится, раскалывается на мириады кусочков, разорванный сам собой. Ищу Эдис, теперь я её не упущу, ни за что, вырываю её из объятий самого себя, прыгаю в последний фильм…

…оглядываюсь.

– Ты… ты чего?

Наконец, понимаю, что сижу в экипаже, который направляется к поместью, отец оторопело смотрит на меня, кажется, я кричал.

– Э-э-э… померещилось что-то.

Он поверит мне. Померещилось. И правда, в нашем фильме очень может померещиться что-то такое, жуткое, потустороннее, промелькнувшее в лесах.

Сжимается сердце. Выходим из экипажа, я вижу Эдис, я должен говорить с Эдис, это займет время, много времени, некогда, некогда, а надо говорить, а потом наконец-наконец можно будет пойти в дом, посмотреть над камином…

Краем глаза вижу врага, он стоит за пожухшими розовыми кустами, он делает мне знаки, он показывает на гостиную, чертит руками в воздухе знак луны, а потом постукивает по запястью, имея в виду часы.

Понимаю.

Часы в виде луны.

Куинси.

На душе теплеет, обнимаю Эдис, плевать, что мы еще не знакомы, плевать, что вижу её первый раз, целую в губы, сейчас влепит затрещину, а то и выстрелит, знаю я Эдис, пистолет на поясе в складках платья…

Эдис впивается в меня губами, крепко, сильно, обнимает, шепчет что-то, миленький, миленький, понимаю – узнала, узнала, хоть мы с ней и не знакомы еще…

Оторопело смотрю на врага.

Не понимаю. Не понимаю, почему он здесь, его не должно быть, просто, не должно, я жду Эдис, Эдис, ночью в гостиной, почему пришел враг…

– Она не придет.

Вздрагиваю, сжимаю кулаки, хочется ударить врага, что он сделал с моей Эдит, что…

– Она не придет. Посмотри… это… она тебе написала…

Хочу возмутиться, а какого черта он читает письма, адресованные мне. Не возмущаюсь, не успеваю, смотрю на письмо, пытаюсь понять, что я, собственно, прочитал.

– Как ушла? – спрашиваю в пустоту, – куда ушла?

– Здесь написано…

Не понимаю, как такое может быть, что она там потеряла, что она пошла искать, что…

Повторяю, как во сне:

– То, что меняет фильмы… то, что меняет фильмы…

Думаю, где искать это, что меняет фильмы. Думаю, куда идти, чтобы искать Эдит, которая пошла искать то, что меняет фильмы. Смотрю на врага – он еще ничего не сказал, но понимаю, он пойдет со мной…

Ночлег для ночи

Нет.

Говорю сам себе:

Нет.

Отступаю от края, перевожу дух, растираю виски, прихожу в себя. Спрашиваю себя, что я только что хотел сделать и почему.

А вот.

Книга.

«Часоворот».

Все так же лежит на столике, кажется, смотрит на меня.

Зачем ты хочешь убить меня, спрашиваю книгу.

Книга молчит.

Почему ты хочешь, чтобы я умер, спрашиваю я.

Книга не отвечает. Удивляюсь сам себе, ну конечно, как мне может ответить книга, ведь она не может говорить. Вернее, она уже мне все сказала. Все-все, от корки до корки. Сам себе удивляюсь, как она так сказала, у меня же и в мыслях не было шагнуть в пропасть – до того, как я перелистнул последнюю страницу.

Осторожно открываю книгу, осторожно прочитываю несколько строк. Беспомощно сжимаются кулаки, сам себе удивляюсь, как несколько строк могут пробудить у меня такую ненависть к себе, к своей жизни, что я едва не сделал шаг в пропасть.

Разжигаю камин посильнее, листаю страницы…

…замираю.

Сам над собой смеюсь, это же сколько экземпляров книги мне придется истребить.

Смотрю на автора. То есть, на фамилию автора, на автора я уже не посмотрю, его уже нет в живых. Как-то же он написал это, как-то же дошел до такого, но как, как…

О чем я думаю, спрашиваю я себя, о чем я вообще думаю, надо решать, как выбираться отсюда, а я читаю книгу, которая чуть меня не убила, и ищу её автора.

Автора, автора… Отчаянно вспоминаю, где я взял эту книжицу, ну, конечно же здесь, в разделе фантастики, куда же я еще пойду в библиотеке. Ищу знакомую фамилию, натыкаюсь еще на пару его книг, листаю, погружаюсь в чтение…

Часы бьют полночь.

Что-то подсказывает мне, что именно полночь, а не полдень, хотя как я могу знать, здесь нет окон. Только бесконечные стеллажи книг.

…меня отрывает от чтения бой часов: они опять бьют полночь. Я не вижу часы, они спрятались в бесконечном лабиринте книг, я иду на гулкие удары, сворачиваю в одну залу, в другую, в третью – но я не вижу часов. Хочу вернуться назад – но не могу найти комнату, в которой был только что, хотя точно помню, что свернул налево, а до этого прошел один коридор. Коридора нет, мраморный зал, который был слева от меня, теперь оказался справа.

Я ошибся, говорю я себе, я просто ошибся. И точно знаю, что это не так.

Захожу в ближайшую комнату, открываю буфет – на мое счастье здесь в каждой комнате есть буфеты, можно перекусить, можно подремать на диване, укрывшись пледом.

На всякий случай кричу во все горло, зову людей, которых здесь нет – что-то подсказывает мне, что я здесь один.

Книги. Ну да, книги. Я оставил их там, в том зале – все, кроме первой, которая чуть не убила меня. Сам не знаю, почему держу её при себе, почему, почему…

Выбраться отсюда.

Нет, не то.

Разобраться, кто и зачем написал эту книгу.

Тоже не то.

Тогда что.

Спать, спать, вот прямо сейчас, лечь и спать, уже достаточно случилось за день…

…выхожу из туалета, долго мою руки, долго умываюсь, чтобы оттянуть то неизбежное, что последует за этим: нет, впереди еще будет завтрак, вон, в буфете какая-то причудливая еда, сыры какие-то, кексы, мясо – не мясо, не пойми что, а в кофейнике что-то вкусное, но черт побери, это не кофе.

Итак, будет завтрак.

А потом нужно будет что-то решать.

Часы бьют полночь. Часы сломались.

Вспоминаю. Как-то же я попал сюда, как-то же я вошел в библиотеку. Вот так, шел по улице, и…

…и нет.

Я не помню, как я шел по улице. И как я куда-то заходил.

Книга лежит на столике, как будто ждет меня. Книга, которая хотела меня убить. Хочу открыть, тут же гоню от себя эту мысль. Верчу в руках, смотрю на обложку, что-то настораживает меня, год издания, год…

Опечатка, говорю я себе. Ну, конечно же, опечатка, не три тысячи двадцатый, а две тысячи двадцатый год. Вспоминаю про автора книги, про которого я так ничего и не узнал, ищу биографию, с чего я взял, что здесь будет какая-то биография, в начале книги, или в конце книги, или…

…вот.

…родился в 2990 году…

Опечатка, говорю я себе, опечатка. Иду к полкам, наугад беру книги, одну, другую, третью, читаю год издания, думаю, кто сошел с ума, я или весь мир.

Опечатки, говорю я себе. Просто. Потому что. Опечатки.

Пытаюсь собраться с мыслями, не могу, мысли разбегаются, я вспоминаю, что хотел выбраться отсюда. Часы начинают бить полночь не к месту и не ко времени, зачем-то зажимаю уши руками.

Выхожу в коридор, вспоминаю какие-то правила левой руки, идти, касаясь левой рукой стены, и найдешь выход. Открываю все двери по пути, комната, комната, комната, здесь щупать стены не надо, ну не может же здесь быть потайной двери, в самом-то деле.

Стоп.

Что-то меня настораживает, что-то мне не нравится, что-то… а вот. Открываю дверь, за ней вторую, вот они, совсем рядом, но почему, черт возьми, почему я открываю левую дверь, и вижу за ней комнату, где справа вереница стеллажей, я открываю правую дверь и вижу такую же вереницу стеллажей слева…

Снимаю с полки в правой комнате первую попавшуюся книгу, или нет, это я в левой комнате снимаю книгу, или…

Черт…

Чувствую, что начинаю сходить с ума. Выскакиваю прочь из комнаты (из комнат?), бегу дальше по коридору в зал, хоть с этим залом, вроде, все в порядке…

Перевожу дух. Похоже, здесь не только книга хочет убить меня, хотя, с чего я взял, что эти комнаты хотели меня убить…

Листаю книгу, так, родился в 2990 году, опечатка, черт возьми, опечатка, в Нью-Лондоне, где это, под светом двух лун, опечатка, или метафора какая-то. С раннего детсва его увлекали страшные сказки, которые рассказывала тетушка, где самые страшные события непременно выпадали на двойное полнолуние, и под светом Страха и Ужаса силы зла выходили на охоту…

Фобос и Деймос, думаю я, Фобос и Деймос.

…огромное влияние на его творчество оказали книги…

Читаю названия, ищу хоть одно знакомое, не нахожу. Почему я хочу найти эти книги, надо вообще искать выход, а я ищу книги. По алфавиту, по годам, по жанрам, по…

Читаю. Что-то мне нравится, что-то не очень, понимаю, что здесь работы непочатый край, читать и читать. Думаю, чего я хочу больше, выбраться отсюда или остаться здесь – на месяц, на два, на вечность, ходить из залы в залу, читать, перечитывать…

Остаюсь, говорю я себе, остаюсь, пропади оно все пропадом. Устраиваюсь на диване, книга в моих руках растворяется, больно обжигает ладони, чер-р-р-рт…

Мне становится не по себе, я начинаю понимать, что с этим местом что-то очень и очень не так. Осторожно встаю с дивана, готовый в любой момент дать деру, правда, не знаю, куда. Осторожно подхожу к двери, выбираюсь в коридор, хочу пойти по лестнице вниз, тут же спохватываюсь, почему, собственно, вниз, а если там подвал, что мне даст это вниз. Иду назад, где-то там была лестница вверх, опять же, чего ради, вверх, что мне даст это самое вверх…

…книга появляется в моих руках, снова больно обжигает ладони. Бросаю книгу, черт, черт, черт, хочу бежать, тут же спохватываюсь, что книга ничего не замышляет, и вообще, это не она делает, это случилось потому что… потому что… черт возьми, откуда я знаю, почему…

А ведь минуту назад здесь в коридоре не было никаких лестниц, говорю я себе. Выбраться. Выбраться, – говорю я себе. Если вообще есть куда выбраться, если вообще есть куда выбираться, если мне не привиделось все это, мой дом, мой город, дом, где я родился, первые попытки что-то писать, курсы писателей, недорого, орущая мамаша, ты на экономический пойдешь, я сказала, ни черта он не хочет, хочет сидеть и писать… Бегство из дома, скитания из ниоткуда в никуда, рукопись отклонена, рукопись отклонена, рукопись отклонена, так и не завершенный роман «Ночлег для ночи», на кой хрен я вообще за него взялся…

Сжимаю зубы, не вспоминать, не вспоминать, не вспоминать, сорок лет, ни кола, ни двора, одна незаконченная рукопись, когда вижу одноклассников, предпочитаю делать вид, что я их не узнал, Мишаня с Ленкой из новенькой тачки выходят, я на улице листовки раздаю, ни работы, ни хрена… Этой-то сценой «Часоворот» меня добил, как там из флаера выходит магнат с женой, и узнают бывшего одноклассника, а он в отбросах роется, ищет себе запчасти для бионической руки или для чего там… Окликают его, а-а-а, сколько лет, сколько зим, айда с нами, поужинаем, может, тебе помочь чем… А герой уже от стыда сквозь землю провалиться готов…

Тьфу ты, черт…

Без паники. Выбраться. Поднимаюсь по лестнице вверх, оказываюсь на точно таком же этаже. Поднимаюсь вверх еще на один пролет, оказываюсь в таком же коридоре. Начинаю что-то подозревать, осторожно кладу книгу на ковер, иду вверх. На следующем этаже вижу лежащую на ковре книгу. Вот оно. Началось. Снимаю ботинок, кладу рядом с книгой, поднимаюсь на пролет выше, вижу свой ботинок на ковре.

Часы бьют полночь. Почему-то мне теперь не очень верится, что они сломаны.

Иду в ближайший зал, включаю светильник на стене, включаю камин, думаю, электрический он или какой. Комната озаряется неярким светом, который тает под потолком в подступающей темноте. Вспоминаю каких-то японских мифических чудищ, которые прятались в темноте под потолком зимними ночами, и пили свет и тепло. Накрываю голову пледом, как в детстве, ужинаю, перебираю книги, еще никогда не было так сложно выбрать, что почитать. Почему-то хочется вернуться к книге, которая меня чуть не убила, посмотреть, какие книги повлияли на её автора, кто написал эти книги, какие книги, в свою очередь, повлияли на них, проследить эту цепочку, эту вереницу вглубь веков…

– Э-э-э… Здрассьте.

Тишина.

– Э-э-э… гуд ивнинг.

Тишина.

– М-м-м-м… гутен… гутен абенд.

– Э-э-э… салют…

Отчаянно думаю, на каком еще языке можно обратиться к нему, к человеку, который сидит ко мне спиной, какие вообще языки могут быть здесь, в три тысячи каком-то там году. Книги написаны на безумном смешении языков, наречий, иногда можно только догадываться о смысле. Хочу тронуть человека за плечо, спохватываюсь, что я делаю, а если он спит, да что значит, если, точно, спит, трогаю за плечо, голова падает на грудь. Нет, не спящий, тут другое что-то, понять бы еще, что другое, принюхиваюсь, нет, не пьяный, да кто их знает, что они там принимают в своем тридцатом веке, может, оно и не пахнет уже. Человек падает на ковер – мягко, безвольно, уже понимаю – мертвый.

Меня прошибает холодный пот, отчаянно припоминаю, трогал я его или не трогал, а ведь остались мои пальчики на нем, как пить дать остались. Уже репетирую какие-то протокольные фразы, я вошел, он в кресле сидел, я его окликнул, он не отозвался, я его за плечо тронул, он упал…

Наклоняюсь к мертвому (мертвому?), вспоминаю какие-то правила первой помощи, которые и не знал никогда, массаж сердца непременно с переломом ребер, искусственное дыхание, не помню ничего, картинка была в учебнике, там кто-то человеку клыки пририсовал, будто он кровь пьет…

Смотрю на мертвого, понимаю, что реанимировать уже некого, вижу торчащие ребра там, где должна быть грудная клетка. Отчаянно соображаю, что тут могло случиться, сьели его, что ли, или кислотой облили, тут же понимаю, что не то, не другое, а что-то такое случилось, чего в двадцать первом веке еще не было.

Закрываю платком лицо умершего – платок исчезает.

12 3 След.

Послеждь

…Который приснился сну