«Эти стихи должны быть напечатаны большим тиражом, ибо они не те, которые можно взять на несколько дней в библиотеке, а – прочитав – вернуть; они должны быть дома, к ним нужно возвращаться, перечитывать, смаковать, читать вслух, затем «про себя», и опять вслух, ибо они – мысль и музыка.

Есть стихи такой силы, что их без сомнения можно отнести к разряду шедевров русской поэзии.

Есть стихи такой языковой и смысловой плотности, что хочется стать художником и писать плотным густым маслом…

Очень многие из них – подлинная мифология, магия, стихи чисто женские и эпические, высеченные из тех же глыб, что и скульптуры Микеланджело; стихи органные и флейтовые, то ли – увиденные во сне, то ли – рожденные перенесенной болью.

Одинокая скрипка – и оркестровые созвучья; разрозненные души – и души, стремящиеся к слиянию. Эротизм и аскетизм; язычество и христианство, пустыня и плодородие.

Мир стихов Ляли Чертковой населен мириадами жизней, цветов, запахов, сонмами птиц; здесь трагизм падений и вдохновение взлетов.

Я прочел несколько строк наугад и – задохнулся; это орудийность и метаморфозность, о которой говорил Мандельштам. Спрессованность, сгущенность образов так велика, что из каждой строки можно вырастить поэму. Здесь нельзя пробегать глазами; нужно останавливаться, возвращаться назад, пробовать слова на вкус, на цвет, на отзвук эха в сердце…

Где искать корни этой поэзии? В прозе Бабеля? В русских былинах? В цыганских песнях, пропетых в молдавских степях? В тени испанской шали, взлетающей над танцовщицей фламенко?

Мне, музыканту, эта поэзия кажется поэзией звучания и слышания, с градациями от почти неслышимого до крика… Есть стихи, возникшие из такой тишины, что рождаются слуховые галлюцинации; есть стихи удержанного вопля. Они то безлюдны, то так густо населены, что начинает кружиться голова.

Количество образов в единицу времени иногда превышает возможность восприятия. Но это – не вина и не беда поэта; это ощущение физической нехватки времени и места. Это – щедрость безразмерности и неуемности.

В русскую поэзию пришел Поэт со свежими силами и с равновеликими интеллектом и страстью. Это – поэт от Бога.»

Михаил Казиник, скрипач, лектор, музыковед, педагог, писатель-публицист, поэт.

«Есть у меня литературный друг. Мы из одного города и одного времени – то есть, ходили вдоль одних домов и деревьев, но не столкнулись ни разу.

Сегодня – после довольно драматических десятилетий – она с семьей во Флориде. Ее ФБ-карта полна какими-то индейцами, кубинцами, волками и эвкалиптами.

Но посреди этих странностей иногда выныривают стихи, которые… если я не потерял слух… не имеют аналогов. Они напоминают мне колоссов с острова Пасхи. Их музыкальность, их необъяснимое мастерство ставят меня в счастливый тупик…»

Борис Клетинич, писатель, поэт, сценарист, певец.

Душа, открыв невидимую створку,

Займет собою стайку старых слов,

Что впишутся в небесную подкорку

Прозрачными чернилами ветров.

Я знаю – небо снова им поверит;

Я здесь. Я есмь. Ликую, что жива!

Никто мое дыханье не измерит

И не сочтет горячие слова.

Ляля Черткова, «Заговор».

Молитва

Гаснут, гаснут костры,

Спит картошка в золе;

Будет долгая ночь

На холодной земле.

(из перевода
Булата Окуджавы
песни Агнешки Осецкой)

Чутким зраком поводит стреноженный конь…
Дэвло! Боже, храни кочевые костры;
Время ночи – твоей чернокосой сестры;
Пусть цыганским подарком ей будет огонь!

Мы в дороге; куда? – а не все ли равно?
Тесно нежным словам за небритой щекой…
Песня голос мой пьет, как хмельное вино,
Руки-звуки раскинув, летит над землей.

Эту песню – настой из прабабкиных трав —
Знали матери, помнили наши отцы,
И в фиалковом бархате нижних октав
Рассыпался цыганский песок хрипотцы.

Он монистом на шее плясуньи звенит,
Он подковой на счастье к копыту прибит;
Все овалы вокала, как звенья колец,
Лунный Дэвло ковал – полуночный кузнец.

Долго древнее племя по свету бредет…
Дэвло! Боже цыганский! Храни наш народ!
Коль уступят костры торжествующей мгле,
Будет долгая ночь на холодной земле…

«Как планета – над сонмом прочих…»

Как планета – над сонмом прочих,
Небеса – над плотью земной,
Над горами – орлиный росчерк,
Над пустынями – душный зной,

Над морями – полные влаги
Завиваются облака,
Над простором чистой бумаги
Замирает моя рука,

Как заря – над луной унылой,
Как нога – над торной тропой,
Колыбель висит над могилой.
Жизнь над смертью; дух над судьбой.

«Застыли тучи темной чередой…»

Застыли тучи темной чередой;
Их молоко сосет земля-телица.
Блестят листвы трепещущие лица,
Но почва не насытится водой.

А вот лежат недвижные стволы;
Они при жизни были деревами.
Разжечь огонь среди кромешной мглы? —
Но пламя не насытится дровами.

Что наша жизнь? В масштабе века – час;
Печалит горем, нежит красотою.
Ум жаждет мыслей, зрелищ алчет глаз,
А сердце не насытится мечтою.

Чанте иста

«Я хотел чувствовать, ощущать запах, слышать и видеть не только зрением и умом. Я хотел видеть при помощи ЧАНТЕ ИСТА – глаз сердца».

(Вождь Хромой Олень)

Вскипает ковылем сухая степь,
А речка беспокойная игриста;
Высоких гор горда сплошная цепь —
Ты это видишь зреньем «чанте иста».

Пронизаны леса речами птиц,
Пестрят поля цветными письменами;
А слезы в скобках девичьих ресниц —
Так «чанте иста» гасит взора пламя.

По светлячкам тропу в кромешной мгле
Узнает воин племени чиппева;
Легко ступает парень по земле —
Щадит ее беременное чрево.

Застенчиво алеет новый день,
Лесной ручей звучит чистейшим скерцо;
Ты паутинку в луч, как нитку, вдень,
Попробуй сшить друг с другом свет и тень…

А «чанте иста» – это «зренье сердца».

«Вода – голубая прохлада…»

Вода – голубая прохлада,
Стеклянно потока литье;
Колючая пыль водопада
Клубится над шлейфом ее.

Замрет, затаится в озерах —
Казалось бы, смолкла навек;
Но нет – заструится в просторах,
Исчерченных руслами рек.

А видел ли кто-нибудь это —
Когда она изглубока,
Ломая хрусталики света,
Вдруг выглянет из родника?

Выплескивать будет натужно,
Дурачась, пускать пузыри…
Вода очищает наружно,
И только слеза – изнутри.

Картограф

«Бог не идол, Бог – идеал»

(Люси Мэлори).

Эта церковь не в бревнах, а в ребрах,
Эта вера – веревка твоя,
Эту жизнь размечает Картограф
По земле твоего бытия.

Так церквушка светла и пречиста!
В ней душа – остекленный киот;
А веревка… она альпиниста
На подъеме и спуске спасет.

Носишь крестик ты в ямке яремной,
Дышит верою нежный овал.
Твой Картограф – не идол тотемный;
Бог – не идол, о нет! Идеал.

Израиль

Мы всё о тебе понимаем:
Что сто́ит рассвет за окном,
И тост неизменный «ле хаим»
Над темно-кровавым вином;

Ты собран построчно, по-нотно
Из песен и дивных баллад,
Ты числишь героев по-ротно
Среди добровольцев – солдат.

С хамсинами яростно споря —
Страна рукотворных чудес —
На лбу Средиземного моря
Лежишь ты, горячий компресс.

Предвечный Отец да восплачет
Меж звезд шестигранных – вдали,
И пусть оберегом назначит,
Твоим оберегом назначит
Святые ладони Земли.

Фраза

Душно и влажно под черным покровом земли;
Слез не вбирают платки на торжественной тризне.
Мертвым речам тишины заповедной внемли
И согласишься, что смерть – это правда о жизни.

Высидит небо светила златое яйцо,
В мускуле ветра реки разыграется вена,
(Ярко блеснет в разговоре живое словцо)
Кроны лесные заплещут листами степенно,

Птицы пронзят голосами прозрачный эфир,
Рыбы прошьют серебром голубые глубины;
Эта живая картина – трепещущий мир
(Фраза пока что дописана до середины).

Я соберу ее всю – из горячих песков,
Горных вершин и людей в бытовой круговерти,
Пестрых полян и других разноцветных кусков,
И допишу ее: «… жизнь как бессилие смерти».

«Два лица у кинжала…»

Два лица у кинжала.
Два последних вопроса до взмаха рукой:
Что сулит его жало?
Излечимую рану иль вечный покой?

За валюту дыханья
Будешь воздух для жизни себе добывать?
Иль наступит молчанье —
На остывших устах роковая печать?

Два лица у кинжала —
Два последних вопроса от ночи и дня;
Только времени мало —
Жизнь тебя обступает, задорно дразня,

Заливается пеньем,
Жадно пробует свет, как мускат – сомелье!
Два вопроса. Сомненье.
И короткий ответ на стальном острие.

Заговор

В тени свежо. На солнце – слишком жарко.
Вокруг – лесного храма благодать.
(Хоть и учила бабушка-знахарка
Не в бревнах – в ребрах церковь обретать.)

Под сенью густолиственной дубравы
Я истово вдыхаю – как любовь —
На летнем дне настоянные травы
Из-под печати заповедных слов.

Затем я мысли смутные извивы
В старинное заклятье облеку:
«Ополощи, схлещи, как с ветки ивы,
В пучину вод мою печаль-тоску.»

Душа, открыв невидимую створку,
Займет собою стайку старых слов,
Что впишутся в небесную подкорку
Прозрачными чернилами ветров.

Я знаю, небо снова им поверит;
Я здесь. Я есмь. Ликую, что жива!
Никто мое дыханье не измерит
И не сочтет горячие слова.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Кочевые костры