Светло-сиреневый песок слабо светится, а крохотные песчинки рассыпаются в разные стороны, если провести пальцем по холодной песчаной россыпи. Огромное чудовище сидит на пологом берегу и рассеяно водит длинным, острым когтем, рисуя замысловатые узоры. За его спиной морская гладь тихо ластится ленивыми волнами. Чудовище шумно втягивает воздух, издавая утробное урчание на выдохе. Его огромная спина переливается переплетением филигранных ярко-красных узоров – завитков, прямых и ломаных линий, углов геометрических фигур и их невероятных комбинаций. Длинный тонкий хвост нехотя виляет из стороны в сторону. Оно поднимает голову и смотрит на тёмное, чернильно-чёрное небо, неестественно пустое без звезд и луны. Для него нормально, что на небе нет светила, оно к этому привыкло. Но ещё оно знает, что бывает иначе. Бывает совсем по-другому. Есть мир, где все наоборот – небо светится, а земля темная, где есть солнце и луна, где растут деревья, цветы, трава и все населено, все кишит различной жизнью, всех видов, цветов и размеров. Оно знает, где этот мир, оно долго наслаждалось его яркостью, пока не истекло время, и теперь его никак не отпускает мысль о том, что его вселенная тоже может быть такой. Уже давно эта идея мучает его, не давая покоя, терзая его, заставляя невыносимо страдать, бессильно рыча и изводя собственное сознание. Там день сменяется ночью, чтобы снова уступить на закате тьме, и отсюда, из мира, где ночь бесконечна, это кажется издёвкой, глупой шуткой вселенной, чьё чувство юмора оставляет желать лучшего. От этих мыслей тонкие губы расходятся в зверином оскале, обнажая острые, длинные, кинжалообразные зубы, плотно примыкающие друг к другу, которые сверкают жемчугом, отражая тусклый света песка, а кроваво-красные глаза сжимаются до тонких щёлочек. К кому конкретно обращена его злость, оно не знает. Знает лишь, что несправедливость, с которой ему приходиться мириться, жжёт где-то глубоко внутри, зудит где-то там, за сердцем, и зуд этот не унять, не утолить и даже не приглушить. Приходится просто терпеть, из столетия в столетие, в надежде на то, что привычной порядок вещей сломает что-то из ряда вон выходящее.

– Лера… – шепчет оно низким, рокочущим голосом, больше похожим на звериный рык. Услышь его голос человек, и он надолго потерял бы дар речи. Но никто не слышал, не видел его. Некому было испугаться, ведь во всём мире он был совершенно один.

Внезапно мысли его выстроились в ровный ряд, стали четкими, понятными и кристально чистыми. Ему стало ясно, что и как нужно делать. В одно мгновение расплывчатые, размытые очертания обрели форму, и невозможное стало возможным, превращаясь из бесплотной мечты в осязаемое, реальное будущее. Огромные красные глаза распахнулись, а утробное урчание перешло в быстрое дыхание, с фырканьем, присущим большим, тяжелым животным. Но нужна она. Именно она, никто другой не сможет. И теперь, когда появился шанс изменить ход вещей, возможность дотянуться до недоступного становилась лишь вопросом времени и терпения.

Нужно найти Двуликого. Прячется где-то… Ну, не в первый раз уже. Он и раньше находил эту тварь, благо, не особо-то большого оно ума, чтобы хорошо прятаться. От этой мысли огромный рот разъехался в устрашающей улыбке, обнажающей сотни тонких, острых, длинных зубов.

Чудовище поднялось и медленно зашагало по песчаному берегу, на ходу заметая следы, остающиеся на песке от огромных ступней, длинным хвостом.

Теперь, это лишь вопрос времени.

Глава 1. Обратный отсчет

– Это лишь вопрос времени, – говорила Сашка. Тон её был наигранно-успокаивающий, что безумно раздражало. Зачем говорить со мной, как с умирающей? Насколько мне известно, от этого еще никто не умирал. По крайней мере, я на это надеюсь.

– Я знаю, знаю. Ладно, пойду, займусь оформлением практических работ. По-моему, я напортачила в нескольких местах.

– Ладно, – сказала Сашка. – Позвони, как освободишься. Сходим в кино.

– Конечно. До завтра.

– Ага. До завтра.

Я коснулась кнопки сброса звонка и уставилась на экран. Я долго рассматривала лицо восходящей голливудской звезды, чей портрет служил фоном рабочего стола на моем телефоне. Забавно, но он мне даже не нравится, но почему-то я выбрала именно его фотографию. Наверное, просто немногим лучше, чем пустой экран.

Я рассматривала линии, очерчивающие молодое лицо, и никак не могла понять, чем же мне так не угодили правильные формы и подчеркнутая мужественность. Не знаю, чем. Наверное, просто это не ОН, вот и все. И каждый, кто не является ИМ, будет меня не устраивать. Всегда. До конца моих дней. Я обречена на жизнь старой девы, и главной целью моего существования, будет планирование захвата власти на Земле силами небольшой армии кошек, для чего я начну разводить их в маленькой однокомнатной квартире, где будет множиться моё войско, которое в недалеком будущем поработит планету. И начну я, по традиции, с самых вонючих. Какие из кошек ароматнее других своих представителей? Надо, не побоюсь этого слова, прошерстить интернет…

Я поднялась и прошлепала на кухню. Щелкнула чайник и уставилась в стену над ним, думая, чем занять себя этим вечером. Сашке я бессовестно соврала – нет у меня никаких прорех в оформлении практических. Я вообще сдала их еще на прошлой неделе и получила зачет. Но сказать что-то надо было, а иначе Александра, в своем рвении возродить во мне любовь к жизни, замучила бы меня до смерти. А потом потащила бы остывающий труп на очередной бестолковый фильм в ближайший кинотеатр в надежде, что трупную синюшность кто-нибудь из парней по неопытности примет за аристократическую бледность и соизволит познакомиться со мной. И совершенно бесполезно убеждать ее, что, хоть я и невзрачная, но все же не лишена некоторого обаяния, и время от времени парням все же интересно, как меня зовут, и чем я занимаюсь в свободное время. Сашка же надеется взять количеством – чем больше знакомых, тем больше вероятность, что среди них найдется тот единственный. Математический гений. Да только она не понимает, что нельзя встретить единственного дважды.

Я ничего не говорила ей о Владе. Вообще никому ничего не говорила о сказочной стране и о том, что со мной произошло. Когда я вернулась в реальный мир, было семь утра того же дня, что и когда я легла спать. Я открыла глаза и несколько минут убеждала себя, что все произошедшее было сном. А когда поняла, что не верю не единому своему слову, горько разрыдалась. Меня не было всего три часа. Всего за три часа жизнь моя перевернулась с ног на голову, и, засыпая улыбчивой девчонкой, я проснулась разбитой старухой на грани нервного срыва. Надо ли говорить, что родные, увидев, как я, на ровном месте, без объявления войны, перестала есть, пить и спать, мягко говоря, заволновались. Глядя, как я безудержно худею, кожа вваливается, и под глазами залегают синяки, и единственное, на что я способна, это рыдать на разные голоса, близкие требовали объяснений. Но что я могла им сказать? Расскажи я им всю правду, и меня отправили бы лечиться, и однозначно не в санаторий. Поэтому я ограничилась лишь выжимками, сказав максимум из того, что могла – влюбилась, безответно, безнадежно. Да. Нет. Не знаю. Возможно. Скорее всего, но маловероятно. Нет, он не сволочь и не скотина. Нет, он не поматросил и бросил. Нет, я не беременна.

Прошло нелегких полгода прежде, чем я перестала рыдать, выть, скулить и надсадно давиться своим же шепотом. Еще через пять месяцев я стала спать полную ночь и вернулась к прежнему рациону питания. А через месяц мне стало все равно. Я научилась натягивать на лицо маску доброжелательности и полной удовлетворенности собственной жизнью, прячась внутри самой себя, как псих-одиночка. Мимо меня пролетало время, неслись события общественной и личной важности, происходили самые разные мелочи, приятные и не очень, и все это слилось в единый калейдоскоп, бессмысленный и нелепый. Я смотрела на собственную жизнь, как сторонний наблюдатель, понимая, что рано или поздно нужно как-то вклиниться в происходящее, но все никак не находилось подходящего момента. И я решила – пусть все идет, как идет. Без меня. Я тут в сторонке постою, если Вы не против.

Чайник громко щелкнул, да так, что я от неожиданности подпрыгнула. Кружка, кофе, сахар, кипяток. Все, как обычно. Я взялась за пульт и нажала «ВКЛ». На экране замелькали разноцветные картинки, лишенные всякого смысла. Раньше я любила хоккей и кино, если в нем есть хоть толика здравого смысла или адекватного юмора. Сейчас остались лишь книги. Они спасают меня и держат на плаву, пока я, покачиваясь на волнах моей серой, никчемной жизни, смотрю, как мимо меня проплывают останки моего счастья, и жду появления МЧС. В таком варианте я сама себя раздражаю, но ничего, повторяю, НИЧЕГО не могу с собой поделать. Что-то перегорело, выключилось внутри меня, и теперь я похожа на остов сгоревшего дома – торчащие балки и зола.

Я повернулась к окну и заглянула в зимнюю ночь за окнами. В отражении стекла на меня смотрела вяленая селедка, с истекшим сроком годности, чьи глаза могли бы напугать даже самого опытного психиатра. И снова, в который раз ненавидя себя за это, я спросила тишину за окном:

– Где же ты, Влад?

Хотелось зарыдать. Хотелось, но уже не моглось, а потому я просто закусила губу и повернулась к телевизору. А там неслась жизнь, там бурлила бесполезная болтовня, и сменялись лица, похожие друг на друга, как две капли воды. Там всеми цветами радуги искрилась пустота. Я посмотрела на часы и в который раз испугалась – в последнее время я все чаще выпадаю из реальности, часами просиживая за собственными мыслями. Я не успевала замечать, как три, четыре, шесть часов, просто исчезали, наглым образом переставляя стрелки часов на совершенно неправдоподобные цифры. Вот и сейчас – десять минут первого. Десять минут назад начался новый день, и получается, что Сашка звонила мне уже вчера. Так и не сделав ни одного глотка, я оставила кружку с кофе на столе и отправилась спать.

Утром мы Саней встретились на остановке и, сев в один автобус, добрались до универа. Всю дорогу Сашка болтала о каком-то мероприятии, которое устраивает одна очень богатая семья. Что-то среднее между балом и вечеринкой, где соберутся сливки высшего общества нашего города. Она чуть ли не повизгивала к тому моменту, когда дошла до места, где заявила, что вышла на знакомых, знакомого, который лично знает «старшего заместителя младшего свинопаса» в этом шикарном особняке. Этот новоиспеченный знакомый кровью расписался в том, что всеми правдами и неправдами достанет ей пригласительный на это мероприятие, даже если ему придется продать свою левую почку. В этом месте я должна была завизжать от радости за подругу, что я и сделала более или менее правдоподобно. Сашка, подогретая моим воображаемым восторгом, снова залилась соловьем, а я уставилась на свои руки и опять выпала из времени. Ненадолго, но все же, когда она дернула меня за рукав на нашей остановке, я чуть не взвизгнула от неожиданности – я начисто забыла, что рядом со мной кто-то есть. Мы вышли из автобуса, и я немного пришла в себя – безветренный мороз бодрил и освежал. Сейчас редко бывает минус тридцать, но когда все же случается, я с наслаждением принимаю дары зимы и радуюсь тому, что живу в Сибири. Когда на тебе теплый пуховик, штаны, хорошая обувь и вязаная шапка, мороз, который щиплет щеки, приносит ни с чем несравнимое удовольствие.

День пролетел незаметно, и когда мы встретились после учебы, Сашка потащила меня в близлежащее кафе ради кофе, который тут выше всяких похвал. Мы нашли свободный столик, разделись и заказали кофе с булочкой. Сашка по-прежнему захлебывалась от восторга по поводу предстоящего вечера. Осталась всего неделя до дня "хэ". Платье куплено, туфли подобраны, время в парикмахерской забронировано еще неделю назад. Официантка, тоненькая девчушка с рыжими волосами, принесла кофе и булочки, и под мерный стрекот Сашки, я взяла пышную сдобу в руки. И тут снова началось. Слезы предательски потекли из глаз. Клянусь, я совершенно ничего не могла с этим сделать. Сашка замолчала, глядя, как я плачу, уставившись на булку:

– Лера. Лерка… – тихо и нежно прошептала она. – Ты чего? Опять? Вроде же нормально все было?

Ну что я могла ей сказать? Почему-то именно сейчас пышная булка напомнила мне нежную, добрую ведьму, которая дарит свет всем и каждому. По Владу я выплакала все, что могла, а вот по Ирме…

Я улыбнулась, вытерла слезы и приказала себе прекратить истерику. Немедленно. Сию секунду! И сработало. Слезы остановились так же резко, как и начались. Я украдкой оглядела кафе в поисках удивленных лиц, смотрящих на нас, но к счастью, никто не заметил моей немой истерики. Мне стало стыдно перед Сашкой за то, что поставила ее в неловкое положение:

– Прости, пожалуйста. Сама не знаю, что с этим делать. Издевательство какое-то…

– Да перестань ты. Подумаешь…

Я знала – Сашка та еще пигалица, и мнение окружающих ей было важно. Но еще я знала, что мое мнение ей гораздо важнее, а потому, даже если бы все кафе презрительно уставилось на меня взглядами двух десятков недовольных лиц, она даже не покраснела бы, а возможно, еще и сказала что-то неподобающее поведению благовоспитанных девиц нашего возраста. Я улыбнулась ей, она мне подмигнула, и на этом инцидент был исчерпан. Словно ничего и не было, она продолжила повествование о том, какие шикарные перчатки она купила для долгожданного вечера. Они прекрасно подойдут к вечернему платью – тонкие, шелковые, очень хорошего качества, правда, слегка китайские. Я вспомнила о том, что рассказывала мне Ирма. Я, как могла подробно, рассказала ей теорию о перчатках и их роли во флирте. Сашка внимательно слушала, кивала, периодически потягивая кофе, и всячески старалась меня понять. Но, по-видимому, тщетно.

– Не знаю. По-моему перчатки, это просто перчатки, и не более того. Мелочь, в общем-то. Предмет гардероба.

Я кивнула. Мелочь. Мне очень хотелось объяснить ей, что все самое важное состоит из таких вот мелочей – тонкая, еле заметная морщинка, форма рук или неповторимый рельеф губ, едва заметное движение, еле уловимый запах – все это складывается в узор, тонкую сеть из воспоминаний, которые опутывают тебя, не дают двигаться, дышать, жить… Мимо меня прошла девушка в темно-синем свитере, и так же четко, как я видела сейчас Сашку, память заслонили глаза цвета аквамарин. Господи, какая же я дура, что вернулась сюда! Что мне теперь здесь делать? Как втиснуться в рамки реальности, когда я точно знаю, что может быть иначе?

Видимо, я снова выпала из времени, потому как, далеко не с первого раза, услышала, как Сашка засобиралась домой:

– Идем? – спросила она, наверное, уже, наверное, в пятый раз.

Я кивнула, поднялась и неспешно облачилась в пуховик и шапку.

Дни мелькали, словно высоковольтные столбы в окне едущей электрички. Я не успевала за пятницами, воскресеньями и вторниками. Мне казалось, что время играет со мной в какую-то игру, и я подчистую проигрываюсь, и, похоже, остаюсь в одних носках. Все на что хватало моих сил, это учеба. Время пролетало мимо меня, и я никак не могла остановить бессмысленный бег. Я выпускала из рук свою собственную жизнь, и упускала что-то важное, я не успевала за ходом часов, и так хотелось встать и заорать: «Стоп! Остановитесь!»

Сашкина авантюра оправдала ожидания – пригласительный на одно лицо, на предновогодний вечер в загородной резиденции семьи Лемм. Интересная фамилия. Чешская? Литовская? Немецкая!?

– Вообще до лампочки происхождение этой фамилии. Там будет столько холостых парней, у которых денег – куры не клюют.

– Александра, ты и правда настолько наивна? Ты на что надеешься? У них глаз наметан так, что они могут определить сумму на твоем счету, с точностью до копеек, просто разок взглянув на тебя. Их довольно трудно удивить смазливой мордашкой. Слишком уж высока конкуренция, знаешь ли. То, что ты не их круга так же очевидно, как и твои намеренья выйти замуж, чтобы безбедно и безработно жить до конца своих дней.

– Валерия, Вы зануда! Надо позитивно смотреть на вещи. Были прецеденты и будут еще не раз.

– Ну да, Золушка – прекрасный пример для подражания.

– Конечно, лучше сесть дома и бесконечно пялиться в телевизор и окно, окно и телевизор.

«Так, по крайней мере, честно, – подумала я. – Честно по отношению к себе». Но вслух сказала:

– Ложись спать. Завтра вечером тебе понадобится все твое обаяние. Давай, тигрица, готовься к бою.

Сашка засмеялась и пожелала мне спокойной ночи.

А утром случилось неожиданное.

Суббота, девять тридцать утра. Сашка рыдает в трубку горькими слезами и нещадно матерится, хоть святых выноси. Вспотевшими руками я крепко вцепилась в телефон, стараясь удержать его в руках, словно это может что-то изменить. За ночь у Сашки по всему телу пошла красная сыпь, ни одного живого места не осталось. Ярко-красные пятна, размером с пятирублевую монету, осыпали несчастную с ног до головы. Они чесались, они горели, и не было никакой возможности их скрыть. Ударная доза противоаллергенных практически ничего не дала – пятна перестали чесаться, зато начали шелушиться. Бедная моя Сашка лила слезы и ревела белугой. Я всеми силами хотела ее утешить, а потому несла всякую околесицу, как и каждый, кто ничем не может помочь. Я предлагала ей пойти к врачу, но она уже там побывала. Врач развела руками, выписала какую-то мазь, «Зиртек», и отправила восвояси, убедившись, что об анафилактическом шоке речи не идет. Я предложила пойти к косметологу, и наскоро замазать произошедшее, но и там Сашка уже была. Косметолог, едва сдерживая откровенную брезгливость, клялась, что такое спрятать невозможно. В конечном счете, мы обе понимали – сегодня Саня никуда не идёт.

– Хочешь, я приеду? – спросила я.

– Да-а-а-а-а-а… – рыдала трубка.

Я оделась, вышла на улицу, села в автобус и через двадцать минут уже стояла перед хорошо знакомой дверью, с номером триста десять. Сашка открыла мне, и я не узнала ее – опухшие от слез глаза, нос картошкой, растрепанные волосы и красные пятна на веснушчатом лице, шее и руках.

– Милая моя… – выдохнула я и обняла мое обезумевшее от горя сокровище. В моих объятьях она зарыдала пуще прежнего. Минут пять она не то, что остановиться, даже дышать толком не могла.

– Ну, тише, тише, – шептала я, гладя ее по растрепанной макушке. Но рыдания на моем плече только усилились. Я поняла, что никакие, даже самые ласковые, слова волшебства не сотворят, поэтому просто стояла и молча гладила ее по голове. Сердце мое обливалось кровью, даже если учесть, что это далеко не конец света. Понятно – невелика беда, и совсем скоро мы будем смеяться над этой ситуацией, но сейчас-то… Сейчас моя единственная подруга рыдала так искренне, что я сама еле сдерживалась, чтобы не завыть вместе с ней.

Но вот, истеричный вой сменился жалобными всхлипами и поскуливанием. Пора переходить ко второй фазе психологической помощи:

– Чай будешь? – спросила я.

Сашка кивнула. Мы пошли на кухню, и я посадила потерпевшую на стул, приказав ничего не делать, кроме как любить себя любимую от макушки до пяток такой, какая есть.

– Легко тебе говорить, – всхлипывала она. – Ты нормального цвета.

– Подумаешь! Зато я рыдаю на ровном месте посреди битком набитого кафе. Думаешь, это лучше?

Сашка неопределенно мотнула головой, и я так и не поняла, «да» это или «нет».

– Обе хороши, – подытожила я. – Но твоя зараза пройдет быстрее, чем моя. Вот увидишь – два дня и все будет хорошо.

Тут Сашка снова зарыдала так, что кровь в жилах свернулась:

– Вот именно-о-о-о-о… – хрипела она уже сорванным голосом. – Почему именно сегодня? Почему не завтра? Через два дня мне уже не важно, что будет…

– Не говори глупостей! Тоже мне, событие века…

– Собы-ы-ытие-е-е-е…

Я мысленно дала себе оплеуху за длинный язык и идиотизм:

– Ну, все, все, – я уже заварила чай и разлила его по кружкам. Одним из моих хобби после «возвращения» стала попытка воплотить в жизнь тот самый чай, которым поила меня Ирма. Мятный, нежный вкус, в самом конце раскрывающийся ярким шоколадным ароматом. Но, как я ни старалась, ничего не выходило. Окружающим очень нравился мой чай, но я-то знала, что с оригиналом нет никакого сравнения. Если бы вы знали, каков этот вкус на самом деле…

– Спасибо, – сказала Сашка, беря трясущимися руками кружку. – Что бы я без тебя делала?

И тут, как ни странно, Сашкины слова стали для меня прозрением – я слишком долго жалела себя и эксплуатировала чужую любовь, совершенно забыв о том, что мои близкие нуждаются во мне не меньше, чем я в них. Хватит уже рыдать и жаловаться на судьбу – сделанного не воротишь, остается лишь принять свершившийся факт и начать все заново, словно ничего и не было.

– Ну, все, – сказала я. – Это мы уже пережили, и возвращаться к этому нет смысла. Давай позвоним в парикмахерскую и отменим твой визит, а потом пересмотрим все серии «Дарьи» с самого начала. А?

Сашка, молча, кивнула.

– Где твой телефон?

– На диване, – загробным голосом ответила моя подруга, откуда-то из кружки.

Я принесла мобильник и положила на стол перед ее носом. Она грустно взглянула на гаджет, как на бумагу о полной капитуляции, которую нужно подписать кровью, и, тяжело вздохнув, взяла его в руку. Набрав номер парикмахерской, она подняла на меня глаза, полные тоски, но, как только в трубке послышался первый гудок, глаза ее просияли, словно на нее снизошло озарение, и она быстро нажала кнопку отбоя. Она смотрела на меня, и взгляд ее искрился неподдельным интересом. Она разглядывала меня так, словно видела впервые, и я уже начала думать, что психика у бедняжки все-таки не выдержала, и моя ненаглядная тронулась умом.

– Сашка, ты чего?

Вдруг она, чуть ли не крича, затараторила, да так быстро, что до меня не сразу доходил смысл ее слов:

– Я все поняла! Это судьба! Это высшее предзнаменование. Значит, так и должно было случиться. Все правильно… – все ее торопливое бормотание сводилось к подобным, ничего не значащим восклицаниям. Я реально заволновалась:

– Сань, ты меня пугаешь. Давай-ка начинай говорить что-нибудь осмысленное, а не то я иду за санитарами.

– Да нет же! Ты меня не поняла… – и снова поток, ничего не значащих слов.

– И правда, ты же все так четко и внятно объяснила, что не понять просто невозможно.

– Ты пойдешь вместо меня!

Тут челюсть моя отвисла. Я смотрела на ожившую подругу и не понимала, серьезно она или чувство юмора опять меня подводит:

– Куда пойду? В парикмахерскую? А по телефону отменить визит нельзя?

– До чего же ты тугодум! Ты идешь на вечер вместо меня! Ты пойдешь по моему приглашению!

– Ты с ума сошла? Я не пойду никуда.

– Почему?

– Приглашение же именное?

– В том то и дело, что нет!

– Ты, мать, совсем сдурела! Не пойду я туда.

– Пойдешь, пойдешь,… как миленькая пойдешь.

– Нет. Не пойду.

– А я говорю, пойдешь.

Минут пять мы потратили на пустое препирание и партию в настольный теннис из «пойдешь» – «не пойду». В конце концов мне это надоело первой:

– Сань, прекрати. Ты же видишь, я даже в кафе нормально выйти не могу. У меня, то слезы, то апатия. Я веду себя, как ненормальная, а ты хочешь запихать меня в вечернее платье и отправить в толпу напыщенных, разодетых богатеев, где я буду чувствовать себя еще и нищей. Ты хочешь, чтобы мое эго окончательно и бесповоротно погибло?

– Я хочу, чтобы ты перестала себя жалеть, – твердо сказала она.

Я не смогла ничего возразить против этого, но кое-какие козыри в рукаве еще остались.

– Мне нечего надеть.

– Ты наденешь мое платье. Ростом мы одинаковые.

– Сашка, ты на размер меньше меня.

– Да. Была когда-то. Посмотри на себя – ты ходячая энциклопедия по анатомии. Если присмотреться можно селезенку без УЗИ разглядеть.

– Ну, спасибо…

– Пожалуйста. Через сорок пять минут тебе нужно быть в парикмахерской. Я все оплатила заранее, поэтому не переживай о деньгах.

– Да я вообще ни о чем переживать не буду, потому что никуда не пойду.

Мы смотрели друг на друга, и тут Александра применила запрещенный прием – глаза ее, огромные янтарно-карие, наполнились слезами, и она бессвязно начала причитать:

– Ну, пожалуйста, миленькая. Я так долго об этом мечтала… Сделай это за меня. Родненькая, пусть хоть одна из нас увидит, как это выглядит изнутри. Я ради этого пригласительного на такие жертвы пошла… Не дай моим усилиям пропасть даром.

***

Я ехала уже час с четвертью. Такси, видавший виды «Филдер», неторопливо рассекал ночную мглу светом фар. Загородная дорога, ровная, словно шелк, не чета городским, вилась лентой под мерный гул колес. Водитель был молчаливым мужчиной, сорока, сорока пяти лет, который, к моему счастью, слушал новости, а не шансон. Путь был не близкий, и он, видимо из вежливости и желания хоть как-то разрядить обстановку, периодически сообщал мне, сколько оставалось ехать. Теперь, когда до места прибытия было всего десять минут, меня с новой силой начали грызть сомнения в собственной вменяемости. Какого черта я сюда еду? Идиотка. Надо же было повестись на Сашкины слезы, корсет мне в ребра! Бюстгальтер так сжимал мою грудь, что мне казалось – одно неосторожное движение, и ее выдавит наружу, как зубную пасту из тюбика. Дышалось тяжело, сиделось неудобно, а абсолютно голые плечи под осенним пальто чувствовали себя крайне не уютно. На улице минус тридцать, а я в таких тонких колготках, что периодически забываю, что они вообще на мне есть.

Дорога круто свернула вправо, и мы остановились у огромных ворот, где мужчина в форме, выйдя из домика охраны, потребовал от нас пригласительный. Я протянула билет, он сверил его со списком и пропустил нас на территорию. Мы въехали, огромные кованые ворота закрылись за нами, а дорога круто повернула налево, сразу за участком, густо засаженным высоченными синими елями. И вот, как только мы объехали деревья и вывернули на подъездную дорогу мой водитель, который за всю полуторачасовую дорогу сказал в общей сложности десять слов, тихо, но очень отчетливо восхитился матом, потом извинился, и снова повторил это же слово. Огромный дворец стоял весь в белом сиянии, освещенный прожекторами. Он был неправдоподобно огромен. Мне казалось, что даже самые богатые люди нашего города никогда не смогли бы позволить себе отапливать такое количество квадратных метров. Это было длинное, белое сооружение, высотой не меньше шести этажей (сколько же там народу живет, что понадобилось СТОЛЬКО комнат?), оно причудливо сгибалось, ощетинивалось углами и выгибалось арками, образовывая удивительную конструкцию из стекла, железа, бетона и чего-то там еще. Это было удивительно красивое, но невероятно огромное здание, больше напоминавшее дворец постройки конца девятнадцатого столетия, но с уклоном к современной архитектуре. Впечатляющий размах завораживал, но при этом меня не покидало ощущение нарочитого расточительства – словно люди пытались зарыть в бетон максимальное количество денег, в независимости от результата.

Мы попали в пробку – на подъездной дороге, широкой и вместительной, было столько машин, что не хватало глаз, чтобы сосчитать их, даже приблизительно. Медленно, мы продвигались к огромным входным дверям, которые предвещала длинная, широкая лестница. По ней непрерывно поднимались люди, которые выходили из машин, о существовании которых я даже не подозревала. Женщины в норке и лисе, длинных вечерних платьях и бриллиантах, мужчины во фраках и дорогих пальто – я смотрела на них и еле сдерживалась, чтобы не заорать водителю: «Разворачивай! Едем отсюда к чертовой матери!» Но вместо этих слов я лишь пробормотала: «Сколько с меня?» Водитель, явно смущенный своим самым непритязательным авто на этой стоянке, промямлил: «Пятьсот», похоже, не придавая значения тому, что эта цена еле окупает бензин, потраченный на поездку сюда. Наверное, впечатление от этого места с лихвой оправдывало все затраты, ведь когда ему еще представиться посмотреть на подобное своими глазами? Я смотрела на кричащую роскошь, и в очередной раз не понимала, что я-то здесь делаю? Это было похоже на сон, который никак не заканчивается. Я вжалась в сиденье, по-моему, приросла к нему, потому как не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Глаза мои становились все больше, сердце скакало в груди, а краска сошла с лица, так что я была чуть живее товарища Ленина. Как же стало страшно! Господи, что я тут делаю? Что я тут делаю???

Машина остановилась, и кто-то открыл мою дверь. Появилась рука в белой перчатке, и я, совершенно не соображая, что делаю, подала свою руку. Меня бережно извлек из машины лакей, в красивой черной форме с вежливым лицом. Я смотрела на него и искала в его глазах немой вопрос: «Мадам, могу я помочь Вам? Очевидно, Вы перепутали входы – конюшня дальше по дороге и направо». Но вместо этого он молчаливо склонил голову и жестом указал мне подниматься по лестнице, что я и сделала. Лестница оказалась на редкость длинная, и пока я поднималась, с меня сошло семь потов. Я не смела даже головы поднять, не говоря о том, чтобы оглядеть идущих рядом со мной людей. И в сотый раз я прошлась нецензурной руганью по Сане и ее пригласительному – надо же было позволить затащить себя сюда. Неужели ее бы это не смутило? Вся эта роскошь, пафос, самолюбование? И поняла – Сашку не смутило бы. Сашка бы из колготок вон выпрыгивала, лишь бы поскорее зайти внутрь. Сашка, в своем дешевом пальто и платье, сшитыми в каком-нибудь подвале на коленке заботливыми руками беженцев из средней Азии, чувствовала себя так же, как все эти женщины в мехах и камнях. Сашка шла бы с гордо поднятой головой, и, как только я подумала об этом, откуда-то появилась смелость. Так, совсем немного, но ровно столько, чтобы хватило сил поднять голову и оглядеться. Честно говоря, я была совершенно уверена, что люди, идущие рядом со мной, должны смотреть на меня, как на прокаженную, словно я источаю бедность, как запах. Но все оказалось совсем наоборот – меня просто никто не замечал. Улыбающиеся, шикарные, дорого одетые, они скользили по мне взглядом, даже не задерживаясь на моей персоне, отворачивались и снова скользили взглядами по людской толпе. Они были слишком заняты собой. Я была здесь кем-то само собой разумеющимся, что само по себе странно. Я, грешным делом, подумала, что в вечернем свете мой наряд стал выглядеть дороже, ведь ночью все кошки серы. Я глянула на впереди идущую женщину – ее платье, по странному стечению обстоятельств, было таким же ярко-красным, как мое – потом снова оглядела себя. Ничего подобного! Оказывается, даже серые кошки могут быть серыми по-разному. Я была все в том же дешевом платье, и полумрак не только не скрывал, но и подчеркивал плохо продуманный силуэт, отвратительную отделку швов и бедность ткани. Мне стало стыдно, и я сделалась со своим платьем одного цвета.